Некоторые мои родичи совсем одеревенели, и нужно нечто истинно великое, чтобы расшевелить их, а говорят они только шепотом. Но некоторые деревья подвижны и много говорят со мною. Конечно, всё это начали эльфы — в незапамятные времена они начали будить деревья и учить их говорить, и сами выучились их языку. Древние эльфы желали говорить со всем на свете. Но потом опустилась Великая Тьма, и эльфы ушли за море или отступили в дальние долины — и слагают песни о временах, которым не суждено возвратиться. Никогда. М-да, этот лес некогда простирался отсюда до Синих Гор и звался Восточным. То были ясные дни. Дни, когда я мог идти и петь, и за весь день не услышать ничего, кроме эха собственного голоса в дальних лощинах. Леса были подобны Лориэну, только гуще, сильнее, моложе. А как душист был воздух! Иной раз я неделями только и делал, что дышал. Древобрад умолк, и лишь шум его больших неторопливых шагов мерно шуршал в лесу. Потом он загудел снова — и из бормотания стала складываться журчащая песнь. Постепенно хоббиты начали понимать, о чём она. По медвяным лугам Тазаринана гулял я весной. Ах! Красота и благоухание Нан-тазарионской весны! И говорил я: это хорошо. Под вязами Оссирианда бродил я летом. Ах! Как светятся и поют летние реки Оссира! И думал я: нет ничего лучше. К берегам Нэльдорэфа пришел я под осень. Ах! Сиянье золота и багрянца в осеннем Таур — на-Нэльдоре! И понял я: это выше моих грез. К соснам в горах Дортониона поднялся я зимой. Ах! Ветры и снег, и черные ветви зимы над Ород-на-Тоном! Мой голос взлетал к небесам и пел там. Теперь эти земли лежат под водой. Я же брожу по Амбаломэ, Тауреморну и Андаломэ В моей стране, в краю Фангорна, Где высоки деревья, А года устилают землю плотнее, чем листья В Таурэморналомэ. Он закончил и дальше шел молча, и во всем лесу не было слышно ни звука. День убывал, и сумерки вились вкруг древесных стволов. Наконец хоббиты разглядели возникшую в сгустившейся мгле горную страну — они подошли к Мглистому Хребту, к зеленому подножью высокого Метэдраса. Встречь им бежала по склону юная Энтица — узкий говорливый ручеек. Направо от нее простирался пологий склон, заросший серой в сумеречном свете травой. Деревья на нем не росли, и путники увидали звезды, сиявшие в разрывах туч. Древобрад чуть замедлил шаг, поднимаясь по склону. Вдруг прямо перед собою хоббиты увидели широкую расщелину. Два огромных дерева стояли по обе ее стороны, охраняя проход; ветви их переплелись, образовав решетку ворот. При виде старого энта деревья расплели ветви, а листва их затрепетала и зашумела. Вечнозелеными были они, с темными блестящими листьями, что мерцали в свете звезд. За деревьями начиналась широкая ровная площадка, подобная вырубленному в скалах полу огромного зала. С обеих сторон вздымались стены-скалы не меньше пятидесяти футов высотой; вдоль каждой стены росли в несколько рядов деревья — великаны. В дальнем конце скалистая стена изгибалась, образуя неглубокую пещеру с арочным сводом, и свод этот был единственной крышей в зале, если не считать крон деревьев, затенявших всё, — лишь площадка в центре оставалась свободной. Небольшой водопад с легким шумом падал со стены, дробясь и рассыпаясь серебристыми брызгами, словно сверкающим занавесом ограждая пещеру. Вода стекала в каменный бассейн меж деревьев и, переливаясь через край, бежала оттуда вниз по склону, стремясь вдогонку Энтице. — Гм! Вот мы и пришли! — сказал Древобрад. — Я нес вас семь тысяч энтийских шагов; право, не знаю, как перевести это на ваши мерки. Как бы там ни было, теперь мы у подножья Последней Горы. На вашем языке это место можно назвать Дивный Чертог. Я люблю его. Здесь мы и заночуем. Он опустил хоббитов в траву меж деревьев, и они последовали за ним к глубокой арке. Теперь друзья заметили, что при ходьбе энт едва сгибает колени, хотя и делает огромные шаги; сперва он касался земли длинными широкими пальцами, а потом уж — всей ступней. Древобрад немного постоял под водопадом, дыша глубоко и ровно. Потом рассмеялся и вошел в пещеру. Там стоял большой каменный стол; стульев не было. В пещере царил мрак. Древобрад взял два больших сосуда и поставил на стол. Казалось, они полны водой; но он простер над ними руки, и сосуды вспыхнули: один — золотистым, другой — ярко-зеленым светом. Свет смешался и наполнил пещеру, словно летнее солнце пробилось в нее сквозь густой полог молодой листвы. Оглянувшись, хоббиты увидели, что деревья снаружи тоже засветились, сперва слабо, потом всё ярче, покуда каждый лист не налился светом: где зеленым, где золотистым, где медно-красным, и даже стволы их казались колоннами, высеченными из сияющего камня. — Вот и ладно, теперь мы можем поговорить, — довольно сказал Древобрад. — Начинать, думаю я, вам. Ах, да! Ведь вы устали. Погодите — ка! — он подошел к стене пещеры — там стояло несколько высоких каменных кувшинов с тяжелыми крышками. Сняв одну из них, он зачерпнул ковшом и наполнил три чаши — одну огромную и две поменьше. — Выпейте! — сказал он и вдруг улыбнулся. — Вы в доме энта, и, боюсь, сидеть здесь не на чем. Впрочем, можете сесть на стол. — И, подхватив хоббитов, Древобрад усадил их на столешницу; так они и сидели на высоте шести футов, болтая ногами и прихлебывая напиток. Он походил на ту воду, что пили они утром из Энтицы. Но был в нем едва заметный аромат или привкус, которого они не могли бы описать — слабый, он напомнил им запах дальнего леса, принесенный прохладным ночным ветром. Действие напитка сказалось немедленно — от ног вверх по телу поднималась сила и свежесть. Хоббиты почувствовали, что даже волосы на их головах зашевелились и начали расти. Что до Древобрада, он опустил ноги в бассейн у входа и теперь пил из чаши — пил не отрываясь, одним долгим, медленным глотком. Хоббитам показалось, что он никогда не остановится. Наконец энт оторвался от чаши. — А-ах, — вздохнул он. — Хм, хуум, вот теперь можно и поговорить. Садитесь на пол, а я лягу, не то напиток бросится мне в голову и усыпит. *** Справа от входа стояло широкое ложе на низких ножках, покрытое толстым слоем сухой травы и папоротника. Древобрад медленно опускался на него (тело его чуть прогнулось в середине), пока не вытянулся во весь рост, заложив руки за голову, глядя на потолок, где мерцали блики светильников, подобные игре солнечного света в листве. Мерри и Пин уселись перед ним на травяных подушках. — Расскажите вашу историю, — сказал Древобрад. — Да не торопитесь! И хоббиты поведали ему о своих приключениях, начиная с уходе из Края. Рассказывали они взахлеб, часто перебивая друг друга, а Древобрад останавливал их, возвращаясь к тому, что было рассказано, или задавая вопросы о дальнейших событиях. Они ничего не сказали о Кольце — ни о том, почему они пустились в путь, ни о том, куда направлялись. И Древобрад не расспрашивал об этом. Его интересовало всё — Черные Всадники, Эльронд, Светлояр, Вековечный Лес, Том Бомбадил, морийские копи, Лориэн и Галадриэль. Он снова и снова заставлял их описывать Удел и весь Край. И вдруг сказал нечто странное. — Вы никогда не видели… хм… никогда не видели энтов? — спросил он. — Ну, пусть даже не энтов — энтиек, скажем так. — Энтиек? — переспросил Пин. — А они такие же, как вы? — Да, хм… А возможно, и нет, — задумчиво отвечал Древобрад. — Я сейчас и сам не знаю. Но я думаю, им бы понравилась ваша земля. Особенно же интересовался Древобрад всем, что касалось Гэндальфа, и более всего — делами Сарумана. Хоббиты пожалели, что знают о них так мало — лишь Сэмов краткий пересказ речи Гэндальфа на Совете. Но что они знали совершенно точно — Углюк и его орда вышли из Исенгарда и звали Сарумана своим господином. — Хм, хум, — прогудел Древабрад, когда нить рассказа довилась наконец до битвы между орками и всадниками Роханда. — Что же, что же! Несомненно, целая вязанка новостей. Вы не сказали мне всего. Но я не сомневаюсь, что вы поступили именно так, как хотел Гэндальф. Затевается нечто великое, я это вижу и, возможно, пойму в счастливый — или черный — час. Но, клянусь корнями, чудные творятся дела: ростки маленького народца, которого нет в древних списках — и глядите-ка! Девятеро, о которых давно забыли, возрождаются для охоты на них; Гэндальф предводительствует им в походе; Галадриэль укрывает их в Лориэне, а орки похищают их и тащат за много лиг через Пустынь! Словно они подхвачены великой бурей! Остается надеяться, что они выдержат ее. — А ты? — спросил Мерри. — Хуум, хм. Мне нет дела до Великих Войн. Они касаются лишь людей и эльфов. Это заботы магов — они вечно беспокоятся о будущем. Я не люблю о нем думать. Я никогда не бываю ни на чьей стороне, потому что, понимаете ли, никто никогда не бывает на моей стороне — даже эльфы не заботятся о лесах так, как я о них забочусь. Но к эльфам я отношусь лучше, чем к прочим — эльфы когда-то излечили нас от безмолвия, а это великий дар, о котором нельзя забыть, хоть теперь пути наши и разошлись. Есть, конечно, те, за которых я никогда не стану и всегда буду против них — эти… бурарум (он вновь содрогнулся от отвращения) — эти орки и их господа. — Я заволновался было, — продолжал он, — когда тень заволокла Лихолесье, но потом она вернулась в Мордор. На какое-то время я успокоился — Мордор далеко. Но дует восточный ветер и, боюсь я, несет погибель всем лесам. И тщетна попытка старого энта противостоять буре — он должен выстоять или сломаться. Однако вернемся к Саруману! Он — мой сосед, и я не могу не замечать его. Полагаю, пора что-то предпринять. В последнее время я часто думал, как мне с ним поступить. — Кто такой Саруман? — спросил Пин. — Знаешь ты о нем что-нибудь? — Саруман — маг, — отвечал Древобрад. — Больше мне сказать нечего. Мне неизвестна история магов. Впервые они появились после прибытия Кораблей из-за Моря; но приплыли ли они на тех Кораблях, я не знаю. Саруман почитался ими за старшего. Он отправился бродить по земле, вникая в дела людей и эльфов, — для вас это всё было в незапамятные времена, а для меня — только вчера; а потом он обосновался в Ангреносте — или, как его называют роандийцы, Исенгарде. Начинал он тихо, но слава его росла. Он был избран главой Белого Совета, но к добру это не привело… Хотел бы я знать, не был ли Саруман лиходеем уже тогда… Но, как бы то ни было, соседям он вреда не чинил. Я иногда беседовал с ним. Было время, когда он часто приходил в мои леса. Тогда он был весьма любезен и всегда интересовался моей жизнью, а уж слушать умел как никто. Я поведал ему о многом, чего ему самому в жизни бы не понять; но он ни разу не ответил мне тем же. Не помню, чтоб он о чём-нибудь рассказывал мне. Он становился всё более скрытным, и лицо его, помнится мне (я не видел его давно), — лицо его стало подобно окну в каменной стене — окну с закрытыми изнутри ставнями. Кажется, я теперь понял, к чему он стремится. Он замыслил стать вровень со Стихиями. Ум его выкован из металла; он заботится о живых существах лишь тогда, когда они служат ему. Сейчас совершенно ясно, что он — черный предатель. Он связался с грязными орками. Бр-р, хум! Хуже того, он сделал с ними что-то ужасное. Ибо эти исенгардцы больше похожи на людей-лиходеев. Знак Великой Тьмы лежит на всех ее порождениях — они не выносят солнца; но Сарумановы орки способны переносить свет, хоть и ненавидят его. Дорого бы я дал, чтобы узнать, что он сделал. Кто они — народ, погубленный черным чародейством, или полулюди-полуорки? Лихое дело сотворил Саруман! Несколько минут Древобрад рокотал, словно откуда-то из-под земли звучало древнее энтийское проклятье. — Не так давно я задумался, почему оркам удается свободно проходить через мой лес, — продолжал он. — И лишь в последнее время стал догадываться, что повинен в том Саруман и что в те, давние дни он изучал лесные тропы и вызнавал мои тайны. Теперь он и его мерзкие слуги разоряют всё — вдоль границ они губят деревья, добрые деревья. Иные они просто срубают и оставляют гнить, но большинство увязывают и отправляют в Исенгард — питать огни Ортханка. Орочья подлость! Над Исенгардом всё время стоит дым. Проклятье да падет на Сарумана! Многие эти деревья были моими друзьями, я знал их с ореха, с семени; многие владели речью — никогда не звучать теперь их голосам. На месте певучих рощ — пустыри, заросшие куманикой, и мертвые пни. Я был глупцом. Ленью своей я попустил свершиться его планам. Но я же и остановлю его! Древобрад резко поднялся, выпрямился, и кулак его тяжко опустился на стол. Сосуды-светильники дрогнули и выметнули два столба пламени. Глаза лесного владыки светились зеленым огнем, борода его грозно встопорщилась. — Я остановлю его! — голос энта гулом заполнил пещеру. — И вы пойдете со мной. Вы сможете помочь мне. Своим друзьям вы тоже поможете: если не остановить Сарумана, Гондор и Роханд окажутся меж двух врагов. Дороги наши идут рядом — на Исенгард! — Мы пойдем с тобой! — решительно сказал Мерри. — И сделаем всё, что в наших силах. — Верно! — поддержал друга Пин, — Я хочу видеть свержение Белой Руки, я хочу быть там, даже если большой пользы от меня не будет — мне никогда не забыть Углюка и этот путь через Роханд. — Отлично! — отозвался Древобрад. — Но я говорил чересчур поспешно. Торопиться нам нельзя. Мне жарко. Я должен подумать, ибо куда легче крикнуть: «Остановлю!», чем исполнить сказанное. Он вышел наружу и некоторое время стоял под водопадом. Потом со смехом встряхнулся, и во все стороны полетели алые и зеленые брызги. Энт вернулся в пещеру, вновь улегся и смолк. *** Вскоре хоббиты снова услышали его бормотание; казалось, он что — то считает на пальцах. — Фангорн, Финглас, Фладриф — м-да, м-да, — вздохнул он. — Беда в том, — проговорил он, обращаясь к хоббитам, — что нас осталось слишком мало. Лишь трое первых энтов, что бродили по лесам до прихода Тьмы: я сам, Фангорн, и Финглас, и Фладриф — таковы их эльфийские имена; по-нашему их зовут Листокудр и Тонкокор. И двое уже не годятся для таких дел: Листокудр уснул, одеревенел, можно сказать, — он всё лето стоит в дремоте, и травы оплели его колени. Зимой он пробуждается; но в последнее время он стал слишком тяжеловесен для дальних переходов. Тонкокор жил в горах к западу от Исенгарда, а там творились страшные дела. Сам он был ранен орками, и многие подданные погибли. И Тонкокор поднялся к вершинам, в любимые им березовые рощи; спускаться он не пожелает. Однако, мне, пожалуй, удастся собрать тех, кто помоложе, если только я сумею уговорить их и заставить подняться — торопиться мы не любим. Как жаль, что нас осталось так мало! — А почему вас так мало? — спросил Пин. — Вы ведь живете с незапамятных времен. Неужто так много умерло? — О, нет! — отвечал Древобрад. — Почти никто не умер. Иные, конечно, погибли, а многие одеревенели. Но много нас никогда не было, и детей, как сказали бы вы, у нас давно уже не было. Понимаете ли, мы потеряли энтиек.