Теодэн вздрогнул. — Этот голос мне знаком, — сказал он. — И я проклинаю день, когда впервые услышал его. — Пойди и вызови Сарумана, коли уж ты теперь у него на посылках, Грима Червослов! — проговорил Гэндальф. — Не испытывай наше терпение. Окно захлопнулось. Они ждали. Внезапно раздался другой Голос, тихий и мелодичный, каждый звук его очаровывал. Те, кто неосторожно вслушивался в него, редко могли пересказать потом речи, которым внимали; а если могли — удивлялись, как мало силы осталось в них. Обычно они вспоминали только, что было наслаждением слушать звучащий Г олос, что всё, что он говорил, казалось мудрым и справедливым, и просыпалось желание сейчас же согласиться с тем, что казалось уже справедливым им самим. Любой другой голос казался им резким и грубым; а едва вновь слышался Голос, гнев утихал, как под действием чар. Для некоторых чары длились только пока Голос обращался к ним, а когда он заговаривал с другими, они усмехались, как люди, видящие насквозь трюки фокусника, тогда как другие дивятся на них. Но для многих одного только звука Голоса было достаточно, чтобы стать его рабом; а на тех, кого он покорил, чары действовали даже тогда, когда люди были далеко, и вкрадчивый Голос всё время нашептывал им что — то или убеждал их. Но никто не остался равнодушным, никто не избежал его очарования, не отверг его приказов без усилия разума и воли, пока его господин был властен над ним. — Ну? — спросил Голос с тихим упреком. — Зачем нарушаете вы мой отдых? Неужели вы не дадите мне покоя ни ночью, ни днем? — В его тоне слышалось горькое недоумение доброй души, удрученной незаслуженной обидой. Они взглянули вверх, пораженные, потому что не слышали, как он приблизился; и увидели фигуру, стоящую у перил, глядящую на них сверху вниз: старика, облаченного в широкую мантию, определить цвет которой было бы трудно, потому что он изменялся при каждом его движении. Лицо его было длинным, с сильным подбородном, с темными непроницаемо-бездонными глазами, хотя смотрели они сейчас печально, доброжелательно и немного устало. Волосы и борода его были белы, но черные пряди всё еще обрамляли глаза и губы. — Похож, да не похож, — пробормотал Гимли. — Но постойте, — молвил мягкий Голос. — По крайней мере двоих из вас я знаю. Гэндальфа я знаю слишком хорошо, чтобы надеяться, что он ищет здесь помощи или совета. Но ты, Теодэн, Сеньор Роандийской Марки, известен своим благородством, а еще более — бесстрашной прямотой Дома Эорла. О, достойный сын Тэнгела Преславного! Почему не пришел ты раньше, как друг? Часто жаждал я видеть тебя, могущественный владетель западных земель, особенно в последние годы — чтобы уберечь от неблагоразумных и пагубных советов, что окружали тебя. Неужели уже слишком поздно? Несмотря на нанесенные мне обиды, в которые воины Роханда — увы! — внесли свою лепту, я всё же хотел бы спасти тебя и избавить от гибели, которая постигнет тебя, если ты не сойдешь с пути, которым скачешь. Воистину я один могу помочь тебе сейчас. Теодэн открыл рот, точно собираясь заговорить, но ничего не сказал. Он взглянул в лицо Сарумана с темными спокойными глазами, опущенными на него, а потом — на стоящего рядом с собой Гэндальфа; казалось, он колебался. Гэндальф не двигался; стоял молча, как каменный, будто ожидая какого — то зова, который еще не пришел. Всадники заволновались, зароптали, соглашаясь с речью Сарумана; а потом смолкли и они, точно очарованные. Им казалось, что Гэндальф никогда не говорил с их сеньором столь честно и достойно. Грубым и гордым казалось им теперь его обхождение с Теодэном. И души их заволокла тень, страх великой беды: гибели Марки во тьме, куда ввергал их Гэндальф, в то время, как Саруман стоял у двери спасения, наполовину приоткрыв ее — так, что виден был свет. Повисло тяжелое молчание. Нарушил его гном Гимли. — Слова этого колдуна опутали их души, — неожиданно проворчал он, сжимая рукоять топора. — Неужто не ясно, что на языке Ортханка помощь означает гибель, а спасение — убиение? Не просить помощи пришли мы сюда. — Тише! — произнес Саруман, и голос его на миг стал менее вкрадчивым, и мгновенный свет вспыхнул в глазах — и погас. — С тобой я не говорил еще, Гимли, сын Глоина, — сказал он. — Далеко отсюда твой дом, и мало касаются тебя заботы этой земли. Но не по собственному умыслу впутался ты в них, а потому я не стану упрекать тебя за роль, которую ты сыграл — доблестно, без сомнения. Но прошу тебя, позволь мне сначала поговорить с князем Роханда, моим соседом и — некогда — другом. Что скажешь ты, князь Теодэн? Примешь ли ты мое предложение мира, а с ним и всю ту мощь, какую могут дать мои знания, копившиеся долгие годы? Будем ли мы вместе противостоять злу этих дней и загладим ли наши обиды доброй волей, чтобы владения наши расцвели еще краше, чем прежде? Теодэн по-прежнему не отвечал. Борется он со страхом или сомнениями — сказать было невозможно. Заговорил Йомер. — Услышь меня, Сеньор, — молвил он. — Теперь мы ощутили опасность, от которой нас предостерегали. Скакали ли мы к победе лишь затем, чтобы в растерянности встать наконец перед старым лжецом с медом на раздвоенном языке? Так говорил бы с гончими загнанный волк, если бы мог. Поистине, великую помощь окажет он тебе! Всё, чего он желает, это спастись из твоей ловушки. Вступишь ли ты в переговоры с мастером предательств и убийств? Вспомни Теодреда у Бродов, вспомни могилу Хамы в Хельмовой Бездне — вспомни их! — Если говорить об отравленных языках — что должен я сказать о твоем, змееныш? — сказал Саруман, и гневное пламя взметнулось в его глазах. — Но тише, Йомер, сын Йомунда! — продолжал он по-прежнему мягко. — Каждому свое. Тебе — доблесть в бою, и этим заслужил ты славу. Карай тех, кого твой господин зовет врагами, и удовлетворись этим. Не вмешивайся в дела, которых не понимаешь. Но, возможно, если ты станешь князем, ты поймешь, что он должен с осторожностью выбирать друзей. Дружбу Сарумана и силу Ортханка не отбросишь легко, какие бы обиды, действительные или мнимые, не лежали позади. Ты выиграл битву, но не войну — с помощью, на которую никогда более не сможешь рассчитывать. В следующий раз Призрачный Лес может встать у твоих дверей: он своенравен и бесчувствен, и не питает любви к людям. Сеньор Роханда, можно ли назвать меня убийцей только лишь потому, что доблестные воины пали в бою? Если ты вступил в войну — ненужную, ибо я не желал ее, — воины твои должны были погибнуть. Но если считать убийцей меня — тогда Дом Эорла погряз в убийствах, потому что они воевали часто и нападали на тех, кто не повиновался им. Однако с некоторыми они потом заключали мир, что было куда более умно. Я спрашиваю, князь Теодэн: заключим ли мы союз дружбы и мира — ты и я? Ибо здесь решаем мы. — Мы заключим союз, — хрипло, с усилием отвечал наконец Теодэн. Некоторые всадники радостно закричали. — Да, мы заключим союз, — проговорил он на этот раз ясно, — и меж нами настанет мир, — когда ты и все твои дела сгинут — и дела твоего черного господина, которому ты хотел предать нас. Ты лжец, Саруман, ты обольститель людских душ. Ты протянул мне руку — а я увидел лишь палец когтистой лапы Мордора. Даже если твоя война со мной справедлива, — а это не так, ибо будь ты и вдесятеро мудрее, ты не имел бы права распоряжаться мной и принадлежащим мне по своей воле и для своей выгоды, — но будь она даже справедливой, что скажешь ты о факелах в Вэйсане, о детях, что сгорели там? Что скажешь ты о надругательстве над телом Хамы — твои орки разрубили его перед воротами Хорнбурга, когда он пал? Когда ты повесишься на своем окне на радость собственным воронам — только тогда между мною и Ортханком настанет мир. Довольно о Доме Эорла! Я лишь младший потомок великого рода, но я не стану лизать твоих пальцев. Обращайся к кому угодно. Но, боюсь, Голос твой утратил свои чары. *** Всадники уставились на Теодэна, точно пробужденные ото сна. После музыки Саруманова голоса речь их господина звучала им карканьем старого ворона. А Саруман какое-то время был вне себя от ярости. Он перегнулся через перила, словно желая поразить князя жезлом. И некоторым вдруг показалось, что они видят свернувшуюся в спираль перед боем змею. — Вороны и виселицы! — прошипел он, и все содрогнулись от ужасной перемены. — Старый безумец! Что такое Дом Эорла, как не крытый соломой сарай, где в дыму и вони напиваются бандиты, а их отродья катаются по полу между псов? Слишком долго ухоронялись они от виселицы! Однако петля близко, медленно затягивается она — но тем туже и крепче затянется. Вешайся, если хочешь!.. — Теперь голос его изменился, словно он медленно брал себя в руки. — Не знаю, откуда взялось у меня терпение говорить с тобой. Ибо мне не нужен ни ты, ни твоя свора, Теодэн Лошадник. Давно предлагал я тебе положение превыше твоих заслуг и твоего ума. Я предложил его снова, чтобы те, кого ты обманул, увидели все пути. Ты ответил мне оскорблениями и хвастовством. Быть по сему. Возвращайся в свои лачуги! Но ты, Гэндальф! Я глубоко опечален, видя и чувствуя твой позор. Как можешь ты выносить подобное окружение? Ведь ты горд, Гэндальф, — и не без основания; ум твой благороден, а глаза видят и вдаль, и вглубь. Не выслушаешь ли ты мой совет хотя бы сейчас? Гэндальф пошевелился и взглянул вверх. — Что можешь ты сказать, чего не сказал в нашу прошлую встречу? — спросил он. — Или ты хочешь отречься от сказанного? Саруман остановился. — Отречься?.. — Он задумался, точно поставленный в тупик. — Отречься? Я старался наставить тебя для твоей же пользы, но едва ли ты услышал меня. Ты горд и не любишь наставлений, обладая поистине изобилием собственной мудрости. Но в этом случае ты ошибся, как я теперь понимаю, в упрямстве неправильно истолковав мои намерения. Боюсь, в своем рвении убедить тебя я потерял терпение. И я сожалею об этом. Ибо я не желал тебе зла; не желаю и сейчас, хотя ты вернулся ко мне в окружении неистовства и грубости. Как я могу?.. Разве мы оба не члены высокого и древнего ордена, высочайшего в Средиземье? Дружба наша выгодна нам обоим. Многое можем мы свершить вместе, чтобы исправить беспорядочность мира. Так постараемся понять друг друга, и отгоним прочь мысли обо всех малых народах! Пусть ждут наших решений! Для всеобщего блага хочу я исправить прошлое и принять тебя. Ты согласен держать совет со мной? Согласен войти? *** Такую силу вложил Саруман в эту последнюю попытку, что ни один из слушавших его не остался равнодушным. Но чары теперь были иными. Они слышали, как добрый король мягко увещевал заблудшего, но сердечно любимого министра. Но сами они были вне беседы, слушая у дверей слова, к ним не обращенные: дурно воспитанные дети или туповатые слуги, подслушивающие ускользающие речи старших и дивящиеся, как могут эти речи повлиять на их судьбу. Эти двое были отлиты из особого металла: возвышенны и мудры. Союз между ними казался неизбежным. Гэндальф поднимется в башню обсуждать в высоких залах Ортханка вещи глубже и выше их понимания. Двери захлопнутся, и они останутся снаружи, обреченные ожидать назначенной работы — или наказания. Даже в голове Теодэна пронеслось, как тень сомнения: «Он предаст нас. Он уйдет — мы погибнем». И тут Гэндальф рассмеялся. Наваждение истаяло, как колечко дыма. — Саруман, Саруман! — сквозь смех выговорил Гэндальф. — Саруман, ты всю жизнь шел не по тому пути. Тебе надо было стать королевским шутом и зарабатывать свой хлеб (и колотушки), передразнивая его советников. Каков! — Он веселился от души. — Понять друг друга!.. Боюсь, я выше твоего понимания. Зато тебя, Саруман, я теперь понимаю преотлично. Я лучше помню твои доводы и поступки, чем ты думаешь. Когда я в последний раз пришел к тебе, ты был тюремщиком Мордора, и туда собирался отослать меня. Нет, гость, единожды спасшийся с крыши, дважды подумает прежде, чем вновь переступит порог. Нет, я не войду. Но слушай, Саруман, в последний раз! Не выйдешь ли ты? Исенгард оказался не таким крепким, каким делали его твои надежды и воображение. Так может случиться и с остальным, во что ты всё еще веришь. Не лучше ли оставить это на время? Обратиться к новому? Хорошенько подумай, Саруман! Спустишься ли ты? Тень прошла по лицу Сарумана, потом оно стало мертвенно-бледным. Прежде чем он успел их скрыть, сквозь маску проступили муки смятенного ума, не желающего оставаться — и страшащегося оставить убежище. Мгновение он колебался, и никто не дышал. Потом он заговорил; голос его был резок и холоден. Гордыня и ненависть взяли верх. — Спущусь ли я? — насмешливо переспросил он. — Выйдет ли безоружный к шайке разбойников? Я хорошо слышу вас и отсюда. Я не дурак, и я не доверяю тебе, Гэндальф. Хоть они и не стоят открыто у лестницы, я знаю, где по твоему приказу затаились демоны леса. — Предатель всюду видит предательство, — устало сказал Гэндальф. — Но не бойся за свою шкуру. Я не хочу ни убивать тебя, ни причинять тебе зло, ты мог бы знать это, если действительно понимаешь меня. У меня хватит сил защитить тебя. Я даю тебе последний шанс. Ты можешь свободным покинуть Ортханк, если пожелаешь. — Звучит прекрасно, — продолжал глумиться Саруман. — Вполне в стиле Гэндальфа Серого: столь снисходительно, столь великодушно! Не сомневаюсь, Ортханк показался бы тебе удобным, как и мой уход. Но почему должен я уйти? И что ты подразумеваешь под «свободой»? Полагаю, есть некие условия? — Поводы для ухода ты можешь увидеть из окон, — ответил Гэндальф. — Слуги твои уничтожены или разогнаны; соседей своих ты обратил во врагов; а новому своему господину ты изменил или пытался изменить. Когда Око его обратится сюда — оно будет красным от гнева. А когда я говорил «свобода», Саруман, я имел ввиду именно свободу: свободу от оков, цепей и приказов, свободу идти куда пожелаешь — даже в Мордор, Саруман, если решишься. Но сперва ты отдашь мне Ключи Ортханка и свой Магический Жезл. Они станут залогом твоего поведения и будут возвращены позже, если ты того заслужишь. Лицо Сарумана побледнело до синевы, его исказила ярость, багровым пламенем вспыхнули глаза. Он дико захохотал. — Позже! — взвизгнул он. — Позже!.. Ну, разумеется, когда сам ты получишь Ключи Барад-Дура, и Короны Семи Королей, и Жезлы Пяти Мудрецов! Скромный план. Едва ли не единственный, где требуется моя помощь! Но у меня найдутся другие дела. Не будь глупцом. Если хочешь иметь дело со мной, пока есть возможность — уходи, и возвращайся, когда протрезвеешь. И оставь где-нибудь этих головорезов и своих маленьких прихвостней, что волокутся за тобой, как лохмотья за оборванцем! А до тех пор — прощай! — Он повернулся и ушел с балкона. — Вернись, Саруман! — повелительно проговорил Гэндальф. К изумлению остальных, Саруман повернул назад, словно против воли, вновь медленно подошел к железным перилам и оперся на них, тяжело дыша. Лицо его избороздили морщины. Рукой, как лапой, он сжимал тяжелый черный жезл. — Я не позволял тебе уйти, — сурово сказал Гэндальф. — Я не закончил. Ты стал глупцом, Саруман, и жалким глупцом. Ты мог бы отвернуться от зла и безрассудств и стать полезным, но ты предпочел остаться и пожинать плоды своих заговоров. Оставайся! Но предостерегаю тебя: тебе нелегко будет выйти отсюда. Нелегко, даже если с востока протянутся черные руки, чтобы тебя вытащить. Саруман! — воскликнул он и голос его налился властностью и силой. — Взгляни на меня! Я не Гэндальф Серый, которого ты предал. Я Гэндальф Белый, прошедший сквозь смерть. Ты потерял свой цвет, и я изгоняю тебя из Ордена и из Совета. Он поднял руку и говорил теперь медленно, ясно и холодно. — Саруман, твой Жезл сломан. Раздался треск, жезл в руках Сарумана разлетелся на куски, и навершие его упало к ногам Гэндальфа. — Прочь! — сказал маг. Саруман с криком откачнулся от перил и, едва передвигая ноги, ушел в башню. В этот момент что-то тяжелое и сверкающее со свистом прорезало воздух. Зацепив железные перила, оно пролетело рядом с головой Гэндальфа и раздробило ступень, где он стоял. Перила гудели и тряслись. Ступень треснула и выбросила рой сверкающих каменных чешуек. Но шар остался невредим: он катился вниз по лестнице, кристальный, темный, но с тлеющим огнем в сердце. Когда он, подскакивая на ухабах, направился к луже, Пин нагнал и поднял его. — Кровавый негодяй! — вскричал Йомер. Гэндальф не шевельнулся. — Его бросил не Саруман, — проговорил он. — И думаю, даже без его соизволения. Он вылетел из дальнего окна. Прощальный выстрел почтеннейшего Червослова, как я полагаю. Да прицел плох. — Прицел плох, возможно, оттого, что он сам не знает, кого ненавидит больше — тебя или Сарумана, — усмехнулся Арагорн. — Может быть и так, — согласился Гэндальф. — Малое удовольствие найдут эти двое в компании друг друга: они изгложут один другого. Жаль, лишь словами… Но такова кара. Если Червослов когда-нибудь выйдет из Ортханка, это будет больше, чем он заслужил… Сюда, малыш, я возьму его! Я не просил тебя его трогать! — вскричал маг, резко обернувшись и увидев, что Пин медленно, будто с тяжелой ношей, поднимается по лестнице. Он торопливо забрал шар у хоббита и завернул его в полу плаща. — Я позабочусь о нем. Это не та вещь, с которой Саруману хотелось бы расстаться, — заметил он. — Но он может захотеть расстаться с чем-нибудь другим, — сказал Гимли. — Если это конец беседы, давайте уйдем подальше от летающих камней. — Это конец, — чуть улыбнулся Гэндальф. — Идем! *** Они повернулись спиной к дверям Ортханка и сошли вниз. Роандийцы радостно приветствовали князя и салютовали Гэндальфу. Чары Сарумана рассеялись: всадники видели его вернувшимся по зову и ушедшим по повелению. — Что ж, дело сделано, — облегченно сказал Гэндальф. — Теперь я должен отыскать Древобрада и рассказать ему, чем всё кончилось. — Он может догадаться, верно? — спросил Мерри. — Могло ли оно кончиться иначе? — Не могло, — ответил Гэндальф. — Хотя и висело на волоске. Но у меня было основание для последней попытки; немного милосердия — излишнего, вероятно. Сначала Саруман убедился, что сила его голоса иссякла. Он не смог стать одновременно тираном и мудрым советником. Созревший заговор перестает быть тайным. Но всё же он расставил сети и попытался разделаться со своими жертвами поодиночке, пока остальные заслушались. Потом я предложил ему выбор: отречься от Мордора и от своих притязаний и исправить содеянное, помогая нам. Он мог бы оказать огромные услуги. Но он предпочел отказаться и владеть Ортханком. Служить он не желает, только повелевать. Теперь он живет в страхе перед тьмой Мордора, и однако всё еще мечтает оседлать бурю. Дурак несчастный! Если лапа Востока протянется к Исенгарду — он погиб. Мы не сумели разрушить Ортханк, но Саурон — кто знает, что может он? — А если отступит и Саурон? Что ты с ним сделаешь? — спросил Пин. — Я? Ничего! — сказал Гэндальф. — Я не сделаю с ним ничего. Я не желаю господства. Что с ним будет? Не знаю. Мне горько, ибо то, что прежде было благом, гниет теперь в башне. Тем не менее для нас всё пока идет неплохо. Странны повороты судьбы! Как часто ненависть ранит сама себя! Думается, даже войдя в Ортханк, мы не нашли бы в нем сокровища драгоценнее того, что метнул в меня Червослов. Истошный вопль донесся из открытых окон — и вдруг оборвался.