– Ясно. – Он отложил книгу и внимательно оглядел меня, стоящую у порога. – А ты загорела. Классно выглядишь. Ну-ка, подойди, покажись. Я подошла ближе и остановилась у его кровати. Толик смотрел на меня в упор, и глаза его зажглись интересом. – Слу-ушай, Василек, – проговорил он, растягивая слова, – да ты, никак, выросла. Совсем не такая стала. – А какая? – спросила я, чувствуя, как щеки заливаются румянцем. – Будто ты не понимаешь! – Толик весело усмехнулся и, обхватив меня за обе руки, привлек к себе. Я старалась смотреть ему в глаза. Лицо горело все сильней, даже ушам стало жарко. – Да что ты точно деревянная! – мягко произнес Толик и, не грубо, но настойчиво надавив на мои плечи, усадил к себе на колени. – Расслабься, – шепотом проговорил он мне на ухо, – ты же за этим сюда шла, я ведь не слепой. Угадал? Я кивнула, не в силах оторвать взгляд от его медленно приближающихся губ. Толик поцеловал меня долгим, умелым поцелуем, от которого внутри у меня что-то сладко задрожало и заныло. Я зажмурилась и приникла к его щеке. Мне хотелось заплакать от счастья, раствориться в его объятиях, может быть, даже умереть – в этот момент я ничего не боялась. Так мы сидели минут пять. Руки Толика все крепче сжимали мои плечи, дыхание его стало частым и шумным. Наконец он резким движением отстранил меня от себя и, взяв за подбородок, приподнял мое лицо. – Василек, скажи правду, ты когда-нибудь ходила наверх, в радиорубку? Я тут же поняла, что он имеет в виду. В радиорубке, расположенной на чердаке, старшие ребята тайком просматривали припрятанные киномехаником кассеты с порнухой. Пару раз Светка, завсегдатай таких мероприятий, уламывала меня сходить на чердак вместе с ней. Толик, конечно, прекрасно знал о шалостях в радиорубке, как неуловимым образом был осведомлен практически обо всем происходящем в интернате, при этом крайне редко покидая свою палату. Сейчас он глядел на меня со спокойным ожиданием, будто интересовался тем, как я провела лето. – Да, ходила, – сказала я едва слышно. Толик кивнул и улыбнулся. – И что ты там видела? Я опустила глаза. – Все. – Это радует, – произнес он насмешливо, – значит, ты знаешь, что делать в таких случаях. – Толик перестал держать меня, разжал пальцы. Я неуверенно слезла с его колен, совершенно не представляя, что произойдет в следующее мгновение. Он продолжал сидеть тихо, не двигаясь, остановив взгляд чуть пониже моих ключиц. Я дрожащими пальцами взялась за «молнию» на сарафане и потянула ее вниз. Толик молча наблюдал, как я раздеваюсь. Мне не было ни страшно, ни стыдно, хотя никогда до этого ни один мужчина не видел меня без одежды. Да что там – обычный ежемесячный медосмотр у Марины Ивановны являлся для меня сущей мукой, а о банном дне и говорить не приходилось. Но сейчас я чувствовала себя совершенно иначе. Я была словно во сне. Да, точно! Это был один из моих снов, в котором я ощущала себя взрослой, опытной, знающей нечто такое, о чем в реальности понятия не имела. Будто какая-то сила таинственно руководила моим телом, подсказывая нужные, единственно верные жесты. Во взгляде Толика мелькнуло удивление. Это действительно было в высшей степени странно: тринадцатилетняя девчонка вела себя как зрелая, умудренная опытом женщина. Я помогла ему снять рубашку, и он послушно подчинился уверенным движениям моих рук. Затем я опустилась рядом с ним на кровать. Мы полулежали бок о бок, откинувшись на подушку, сплетя тесные объятия, и сгорали от страсти, пока жаркая волна не захлестнула нас с головой. Дальнейшее происходило стремительно и сумбурно. Сознание запечатлело лишь обрывочные фрагменты, словно высвеченные фотовспышкой из общей темноты. …Его глаза, из синих вдруг ставшие черными от расширенных зрачков… боль, острая, как удар ножа… еле слышный сдавленный стон, непонятно кому принадлежащий, возможно, нам обоим… А потом нахлынул густой туман, через который слабо пробивалась мысль о важности и неотвратимости того, что случилось… …Первое, что я увидела, когда пришла в себя, – распахнутую настежь дверь палаты. Сквозняк раскачивал ее взад-вперед, заставляя петли тихонько и жалобно поскрипывать. Я охнула, соскочила на пол и бросилась к порогу. Снаружи никого не было. Я поспешно прикрыла дверь и оглянулась на Толика. Тот улыбался, хоть и несколько растерянно. – Знаешь, что будет, если нас застукают? Я кивнула. – Смотри. – Он вытащил сигарету и закурил. – Тебе-то они ничего не сделают, ты их любимица. А меня вытурят в два счета. – Не вытурят, – проговорила я твердо и принялась натягивать разбросанные по полу шмотки. – Никто ничего не узнает. – Смотри, – повторил он уже более спокойно. – Ты когда снова придешь? – Когда хочешь. – Тогда давай завтра. Или… нет. – Толик слегка заколебался и произнес решительно: – Нет. Сегодня. Вечером. – Хорошо. – Я наклонилась и поцеловала его в губы, впервые не опасаясь, что он будет смеяться надо мной, обзовет или прогонит. 19 Это было счастье. Сбылась моя двухлетняя мечта, так, как я и предполагать себе не могла. Толик перестал видеть во мне прислугу, я стала для него женщиной. Желанной, свидания с которой ждут с трепетом и нетерпением. Мы оба ополоумели от страсти. Я не могла думать ни о чем, кроме той минуты, когда наконец увижу его, возьму за руку, прикоснусь к его губам. Толик больше не выглядел мрачным и угрюмым – при виде меня лицо его светлело, глаза загорались. Он ощупывал меня глазами с головы до ног, и я чувствовала, как этот взгляд проникает под одежду, будто срывая ее. Я не была у него первой. Потом, позже, он рассказал мне, что стал мужчиной в неполные тринадцать – его соблазнила молодая смазливая соседка, на пять лет старше. Но твердо знала: сейчас, в беде, болезни и одиночестве, я для него – единственная, самая близкая, понимающая и оттого незаменимая. Неделю мы любили друг друга открыто, почти не таясь, лишь на всякий случай запирая дверь на самодельную задвижку, которую смастерил сам Толик. Затем в интернат стали возвращаться воспитанники и персонал. Пришла из отпуска Анфиса. Наткнулась на меня в вестибюле первого этажа, долго и пристально разглядывала и, кажется, осталась недовольна. В последующие дни она начала ходить за мной буквально по пятам, постоянно приставая то с какими-нибудь поручениями, то с дурацкими вопросами, на которых вовсе не требовались ответы. Я не знала, куда от нее деться. О том, чтобы идти к Толику, не могло быть и речи: Анфиса тотчас же пошла бы следом за мной и обнаружила незаконную задвижку. Легко представить, что бы за этим последовало. Я безумно злилась, терзаясь от тоски по Толику и представляя, как он напрасно ждет меня в своей палате. Наконец, поняв, что днем мне от Анфисы отвязаться не удастся, я решила перенести наши свидания на ночь. Мне пришлось ждать гораздо дольше полуночи, пока за дверью палаты не наступила полная тишина. Девчонки давно спали, Людка тихо всхлипывала во сне, Светка бормотала грязные ругательства. Одна Маринка, только что в очередной раз вернувшаяся из больницы, лежала смирно, не издавая ни звука. Я встала с постели и на цыпочках прокралась в коридор. Комната, в которой спали Анфиса, Жанна и две другие воспитательницы, находилась напротив столовой. Дверь в нее была плотно прикрыта. На всякий случай я несколько раз дернула за ручку. Дверь не поддавалась, очевидно, ее заперли изнутри. Удовлетворенная принятыми мерами предосторожности, я рванула на лестницу. Толик не спал. Днем мне удалось заглянуть к нему на минутку и предупредить о ночном визите. Он сидел в темноте, как тогда, в момент нашей первой встречи. – Ну наконец-то, – поприветствовал он меня. – А то я уже начал думать, что ты проспала. – Я не проспала. – Я обняла его и села рядом, уютно устроив голову у него на плече, – просто ждала, когда все уснут. – И как, дождалась? – поинтересовался Толик насмешливо. – Кажется. Он вдруг резко отодвинулся. – Боже ты мой, как все надоело. Пропади пропадом этот чертов интернат со всеми его старыми клушами! – Его лицо скривилось, точно от невыносимой боли. – Ну что ты смотришь? – произнес он злым шепотом, глядя на меня. – Думаешь, умная такая, все понимаешь? Знаешь, каково это – не иметь ног? Знаешь?! – Толик схватил меня в охапку и с силой тряхнул, раз, другой. Я молчала, стискивая зубы, стараясь не крикнуть в голос от страха, обиды и боли. Знала ли я, как он страдает? Да если бы только было возможно, я с радостью отдала бы Толику свою способность ходить, сочла бы за счастье перелить в него всю кровь, пожертвовала бы ему последний вздох. Но как я могла сказать ему об этом? Толик все равно бы не поверил, считая всех вокруг такими же эгоистами, как он сам. – Толик, пожалуйста… – попросила я, сдерживая подступающие к горлу слезы. – Не надо. Успокойся. Ведь все хорошо. – Хорошо? – Он смотрел на меня, как на сумасшедшую, с брезгливостью и презрением. – Кому хорошо? – Нам. Мы же любим друг друга. – С чего ты взяла? – произнес Толик ледяным тоном. Я почувствовала, как у меня остановилось сердце. – Просто… знаю. – Дура, – пренебрежительно бросил Толик. – Знает она! Говори про себя, а про меня не смей. Если я сплю с тобой, то лишь для того, чтобы окончательно не сойти с ума в этой психушке. Отрастила сиськи и вообразила себя неотразимой! Дура, дура! – Он говорил и лихорадочными движениями расстегивал на мне легкий ночной халатик. Меня трясло, точно в малярийном приступе, однако я послушно принялась помогать ему. – Не смей болтать о своей любви! – приказал Толик, опрокидывая меня на подушку. – Я вовсе тебя не люблю. И никогда не полюблю, слышишь? – Да.