Он неловко попытался передвинуться, руками опираясь о стену за кроватью, но не смог. Рухнул рядом со мной, тяжело дыша. – Черт бы тебя побрал. Я поняла, что его злость прошла. Равно как и боль. Он ругался уже просто так, по инерции. Потому, что не хотел вызывать во мне жалость. Я осторожно протянула руку и погладила его волосы. – Все будет хорошо. Он хмыкнул сквозь зубы, но ничего не сказал. Дальше все было как обычно: я дарила ему себя, свое тело, стараясь изо всех сил действовать так, чтобы Толик как можно меньше ощущал собственную беспомощность и зависимость. Он принимал мои ласки и постепенно успокаивался. Лицо его утрачивало злое и жесткое выражение, разглаживалось, и вместе с этим оживало мое сердце. Пусть! Пусть Толик говорит что угодно, обзывает меня любыми обидными прозвищами. Пусть его толкает ко мне не любовь, а отчаяние, безнадежность и одиночество – все равно я, так или иначе, нужна ему, мы не можем разлучиться, быть порознь. А остальное – ерунда. 20 Так отныне и пошло. Я стала приходить к Толику по ночам, перед этим твердо удостоверившись, что все вокруг спят. Днем мое пребывание у него в палате резко сократилось – я старалась без надобности не бегать на третий этаж. Анфиса, видя, что я почти перестала навещать Толика, несколько успокоилась и прекратила контролировать каждый мой шаг. Она всячески демонстрировала, что чрезвычайно довольна моим поведением, стала чаще улыбаться и расточать похвалы направо и налево, почти безо всякого повода. В свою очередь, я также была рада, что сумела перехитрить дотошную воспитательницу – ее неуемная бдительность вызывала у меня наибольшие опасения. Наши встречи с Толиком проходили по-разному. Иногда он был со мной приветлив и даже ласков, брал к себе на колени, называл Васильком и мышонком. В другие же моменты им овладевала лютая злость на весь свет. Тогда Толик кричал мне в лицо, что я – идиотка, подзаборная рвань, он ненавидит интернат и все, что с ним связано, а больше всех – меня. Я терпеливо дожидалась, пока минует приступ его раздражительности, и мало-помалу злость улетучивалась. Мы лежали рядышком, голова к голове, молчали или болтали о всякой чепухе. Часто он начинал дремать, и я не смела пошевелиться, чтобы не нарушить его сон. Спал Толик беспокойно, то и дело вздрагивая и что-то бормоча, сердито и жалобно. Мне хотелось прижать его к себе и убаюкать, как ребенка, – так я и делала, гладя Толика по щеке и шепча ему на ухо самые нежные слова, какие только приходили мне в голову. В своей палате я появлялась лишь под утро, когда начинало светать. Неудивительно, что после ночей, проведенных столь бурно, на уроках я клевала носом, точно сонная муха. Учителя довольно долго закрывали глаза на мою вялость и заторможенность, но терпение их постепенно сходило на нет. Мне стали делать замечания, теперь уже не только русичка, но и англичанка, и историк, да и многие другие преподаватели. Дольше всех держался Герман Львович, но однажды взорвался и он. Я не смогла решить предложенную им задачу повышенной трудности, которые обычно щелкала как орехи, – минувшей ночью у нас с Толиком произошел очередной конфликт, он пригрозил выгнать меня вон и больше никогда не пускать к себе. Мы помирились лишь под утро, но я так и не смогла уснуть, проплакав в подушку до самого подъема. Герман Львович слушал чушь, которую я плела, пытаясь нащупать путь к решению проклятой задачи, и его узкое, длинное лицо с тонким, хрящеватым носом вытягивалось еще больше. – Нет, никуда не годится, – произнес он наконец решительно. – Василиса, ты совсем перестала соображать. Куда ты катишься, позволь полюбопытствовать? Ведь у нас впереди олимпиада по алгебре, забыла? Я отлично помнила про олимпиаду, но мне было не до нее! Я стояла перед математиком и тупо глядела в пол. Герман Львович немного смягчился. – Ну что с тобой, Василиса? – проговорил он участливо. – Может быть, тебе нездоровится? Ты плохо себя чувствуешь? – Да, плохо. – Я кивнула, схватившись за спасительную соломинку. Хоть бы все они оставили меня в покое со своими уроками, кружками, олимпиадами! Мне не нужны ни их грамоты, ни отличные оценки, ни похвалы – ничего. – Что у тебя болит? – встревожился Герман Львович. – Надеюсь, не позвоночник? – Голова. – Надо срочно сказать Марине Ивановне. – Я уже говорила, – соврала я, не моргнув глазом. – А она? – поинтересовался математик. – Сказала, что нужно меньше утомляться. Дополнительные занятия мне вредны. – Я выразительно поглядела на него. Он расстроенно покачал головой: – Что ж ты раньше молчала? Я не стал бы давать тебе трудные задания. Жаль, такая золотая голова, хочется дать ей достойную нагрузку. – Герман Львович вздохнул и похлопал меня по плечу. – Ладно, Василиса, ничего страшного. Отдыхай, лечись, олимпиада еще не скоро, только весной, в конце мая. До этого времени твои головные боли обязательно пройдут. Он ободряюще улыбнулся и отошел от моей конторки к доске. В это время прозвенел звонок. Я как ни в чем не бывало начала собирать учебники и тетради и вдруг наткнулась на пристальный взгляд Влада. Последнее время мы совсем отдалились друг от друга. Я все больше видела его в обществе Светки, они часто и подолгу беседовали о чем-то вполголоса, так, что слов было не разобрать. Положа руку на сердце, я и не пыталась сделать это – слишком занята была собственными проблемами. Мы почти не разговаривали и не общались с того самого памятного дня в лагере, когда Влад из-за меня подрался с деревенскими. – Ты чего? – спросила я, перестав собирать школьную сумку. – Ничего, – ответил Влад, продолжая буравить меня глазами. – На мне что, рога выросли? – сухо поинтересовалась я. – Да нет, – без улыбки проговорил он, – просто гляжу, какая ты стала. Врешь и не краснеешь. – Вру?! – возмутилась я. – Мне действительно плохо. – Может быть, – спокойно согласился Влад. – Но глаза у тебя слипаются вовсе не из-за головной боли. Моя рука, держащая пенал, дрогнула, на пол посыпались карандаши и ручки. Я не делала попытки поднять их, стояла, застыв на месте и глядя на Влада с ужасом. Он нагнулся, подобрал рассыпанное между ножками парты содержимое моего пенала и протянул мне. – Держи. Я все знаю. Тебя по ночам нет в палате. – Светка? – со злостью догадалась я. – Не только она. У меня и у самого глаза на месте. – Ну и что ты станешь делать? – спросила я со спокойной обреченностью. – Нажалуешься Марине Ивановне? Его лицо резко побледнело, так, что на носу проступили золотистые веснушки. – За кого ты меня принимаешь? Я неопределенно пожала плечами. Он немного помолчал, а затем проговорил чуть мягче: – Делай как считаешь нужным, я никогда не стану на тебя доносить. Только… – Влад умолк, не договорив. Внезапно я увидела, как он изменился – вытянулся, похудел, над верхней губой стал пробиваться легкий, едва заметный пушок. Голос его утратил детскую звонкость и чистоту, стал низким и глуховатым, как у всех подростков. Почему я до сих пор не замечала, что Влад тоже вырос, как и я сама? Может, слишком редко глядела в его сторону? – Только – что? – переспросила я его. Он неожиданно улыбнулся. – Ничего. Я зря затеял этот разговор. Напрасно. Обидел тебя, кажется. – Да нет, все нормально, – оттаяла я, – просто… Мне хотелось объясниться с Владом, заставить его понять: то, что происходит со мной, – не блажь и не дурь, а нечто такое, над чем я не властна и чему полностью покорна. Но я не могла найти нужных слов. Он сам пришел мне на помощь. – Просто это любовь. Ты любишь этого… красавчика с третьего этажа. Верно? Я кивнула, смахивая слезы с ресниц. – Мне давно стало ясно, – негромко проговорил Влад. – Когда я первый раз увидел, как ты выходишь из его комнаты. Тогда ты была маленькая, а теперь стала взрослой, вольной поступать по своему усмотрению. Мне стало неудержимо стыдно за свои опасения, что Влад заложит меня директрисе. Никогда он не сделает этого. Наоборот, в трудный момент всегда протянет руку помощи – как когда-то давно в «ручейке», как в лагере, когда он, не задумываясь, встал на мою защиту. – Не плачь, – попросил Влад. – И не сочиняй больше, что Марина Ивановна осматривала тебя и велела не переутомляться. Это легко проверить, достаточно Герману подойти к директрисе и поговорить о тебе. Ясно? – Да. – Я кивнула и тут же спохватилась: – А Светка? Она ничего не скажет? – Нет. Это я беру на себя. – Тон у Влада был твердый и уверенный. Я сразу успокоилась и принялась запихивать пенал в сумку. Влад несколько секунд наблюдал за моим занятием, затем помог мне застегнуть «молнию» и отошел. Через минуту я увидела его со Светкой – они весело смеялись, сидя в коридоре на широком подоконнике. Светка болтала ногами, то и дело кокетливым движением откидывая со лба черную челку. У меня мелькнуло неприятное подозрение, но я тут же отмела его прочь. Мало ли о чем могут смеяться двое, когда им хорошо и интересно друг с другом?