Палатным врачом оказался красивый молодой мужчина, похожий больше на артиста, нежели на гинеколога. Он заглянул в карту, пощупал мой живот и удовлетворенно произнес: – Ну все бы ничего. Но воспаление пока еще есть. Будем тебя колоть. – Долго? – Дней пять. Если появятся боли, сразу сообщи дежурному врачу, поняла? – У меня ничего не болит. – Это сейчас. А через час все может измениться. – Почему? – удивилась я. – Потому что у тебя была серьезная операция. Очень серьезная, я вовсе не преувеличиваю. – Но я… поправлюсь? – заволновалась я. – Поправишься. – Доктор-артист захлопнул карту и встал. – Только вот детей у тебя больше не будет. – Он вздохнул и, не глядя на меня, вышел из палаты. Я попыталась осознать то, что он только что сказал. Не будет детей? Совсем? Никогда? А зачем они мне, эти дети? Я подумала о матери, которая ненавидела каждого из моих братьев, называя их вшивыми котятами. Они могли часами лежать мокрыми и голодными – их никто не кормил, кроме меня и Макаровны. Когда они орали с голоду, мать на полную катушку врубала радио. Мне приблизительно нарисовалось будущее: я выучусь, найду хорошо оплачиваемую работу, заберу Толика из интерната, и мы будем жить-поживать. Я буду заботиться о нем как о ребенке – ведь это ему необходимо. И не нужно нам никаких детей! Медсестра, находившаяся в палате, глядела на меня с сочувствием и интересом. Я постаралась принять безмятежный вид. Нечего меня жалеть! Наоборот – у меня все хорошо. Скоро я поправлюсь, вернусь в интернат, буду прилежно учиться, чтобы поступить в институт. А на то, что говорил красавец-врач, мне наплевать с высокой колокольни! 25 Несмотря на боевой настрой, я шла на поправку гораздо медленней, чем мне того хотелось. Проклятая температура никак не хотела снижаться, будто застряв на отметке «тридцать семь и пять». Мне кололи сначала один антибиотик, затем другой, давали какие-то таблетки, а ртутный столбик в четыре часа дня упрямо лез вверх, минуя положенную нормами границу. Так продолжалось три недели. За это время я успела настолько соскучиться по Толику, что была готова нарочно стряхивать градусник, прежде чем отдать его медсестре. Однако всему плохому когда-нибудь приходит конец. Наступил день, когда, взглянув на термометр, я едва не закричала от радости: ртуть стояла ровно на отметке «тридцать шесть и шесть десятых». Боясь поверить в свое счастье, я снова сунула градусник под мышку, а когда вынула, убедилась, что не ошиблась. – Ну, слава богу. – Сестра, собиравшая градусники, весело улыбнулась. – Теперь Иван Александрович тебя точно выпишет. Залежалась ты у нас, пора уже. Врач действительно утром осмотрел меня и велел готовиться к выписке. Днем приехала Жанна, собрала мои вещички, посадила в интернатскую «Газель» и повезла прочь из больницы. Интернат встретил меня тишиной и пустотой: пока я болела, наступил июнь, и половина воспитанников разъехалась на каникулы. Однако я не сомневалась, что Толик остался на месте – к бабке своей он ни за что бы не поехал, а больше деваться ему некуда. Я поднималась по ступенькам на третий этаж, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Бегать мне категорически запретили и вообще велели избегать резких движений и физической перегрузки. Сердце бешено стучало от радостного ожидания. Я толкнула, как всегда, плотно прикрытую дверь палаты и застыла от удивления. Толик был тут как тут, но не один. На соседней кровати, обычно пустовавшей, сидел худенький, по самые уши закованный в гипс паренек. Откуда он взялся здесь за время моего отсутствия? – Ты? – довольно равнодушно проговорил Толик, глянув в мою сторону. – Здоро́во. – Привет. – Я застыла в дверях, не зная, как лучше поступить. Мне отчаянно хотелось броситься ему на шею, но я опасалась при незнакомце. – Как самочувствие? – спросил Толик. – Нормально. – Познакомься: это Игнат. Мой новый сосед. – Очень приятно. – Худенький приветливо улыбнулся и хотел подняться, но Толик жестом остановил его: – Сиди. Она сама подойдет. Подойди, Василиса. Я привычно пересекла палату. Паренек протянул мне руку. – Будем знакомы. – Будем. – Я села на свободный стул. Толик молчал, думая о чем-то своем. Игнат смотрел на меня во все глаза, точно на заморское чудище. Я с каждой секундой чувствовала себя все более неловко. Парень точно не собирался никуда уходить, и Толика, кажется, вовсе не тяготило его присутствие. Наоборот, новенький ему явно нравился. Я впервые видела, чтобы он относился к кому-нибудь с подобным дружелюбием. Мне не терпелось узнать, собирается ли он избавиться от соседа, а если нет, то как думает осуществлять наши дальнейшие встречи. Однако сделать это было невозможно. Мы посидели еще немного, поддерживая вялый и пустой разговор, пока я ясно не поняла, что пора уходить. – Ты куда? – со скукой в голосе поинтересовался Толик, увидев, что я встаю. – Пойду разберу вещи. – Иди, конечно, – легко согласился он. – Потом придешь еще? – с надеждой спросил Игнат. Я видела, что он запал на меня с первого взгляда, и меня это несказанно раздражало. – Не знаю, – холодно ответила я, – может быть. – Приходи, – попросил он, не заметив моего неприязненного тона. Я быстро глянула на Толика, но его лицо было непроницаемым и отчужденным. – Пока. – Я вышла в коридор. Меня душили обида и отчаяние. Значит, Толику наплевать, что я из-за него чуть не погибла! Он вовсе не ждал меня и не скучал! А я-то, дура, вообразила нас без пяти минут мужем и женой, собиралась ради него работать, пожертвовала возможностью иметь ребенка! Забыв про запрет врачей, я сбежала по лестнице и выскочила во двор. Легкий теплый ветерок распушил мои волосы и коснулся разгоряченных щек. Я немного постояла, затем направилась к старой деревянной скамейке между двумя раскидистыми березами. Села на нее боком, положила локти на спинку и уткнулась лицом в ладони. Я поклялась себе, что не буду плакать. Что толку в слезах? Толик все равно не обращает на них никакого внимания, его только злят мои истерики. Значит, надо терпеть и принимать все как есть. Я сидела и вспоминала, как впервые увидела Толика. Он был такой красивый, напомнил мне картинку из энциклопедии. Казалось, что это было сто лет назад, а ведь прошло всего три года… Я подняла голову и увидела перед своим носом вырезанную на деревянных досках надпись «Я люблю Василису Демину». Кажется, раньше ее тут не было. Или я ее не замечала? Интересно, кто это портит скамейки перочинным ножичком? …Рядом кто-то негромко кашлянул. Я скосила глаза: у скамейки стоял Игнат. – Тебе что? – Мне лично ничего, – произнес он мягко, – а вот Толик просил передать, чтобы ты поднялась. – А сразу сказать, чтобы я не уходила, он не мог? – Я почувствовала злость и попыталась разжечь ее как можно сильней. Хватит быть девочкой на побегушках, надо наконец вспомнить о собственной гордости! Игнат усмехнулся. – Не знаю. Разбирайтесь сами. Он сказал, что это очень серьезно. – Что серьезно? – не поняла я. – То, о чем он хочет с тобой поговорить. Всю мою злость как ветром сдуло. Я вскочила со скамейки и понеслась к корпусу. Я еще не знала, что услышу от Толика, но почему-то надеялась: это будут слова признания. Я нужна ему, он тосковал без меня… Толик по-прежнему сидел на кровати в глубокой задумчивости. Увидев меня, он ожил и кивнул на стул. – Сядь, Василек. Прости, что заставил тебя бегать туда-сюда.