– Спасибо, чуть позже. – Это была обычная отговорка, которая помогала лишь в начале – потом, рано или поздно, все равно приходилось выпивать с ними. Я хотела отойти, но густобровый крепко схватил меня за руку. – Погоди! – Он силой посадил меня к себе на колени и обратился к краснолицему мужичонке: – Хватит гундосить, Гога. Тебя послушаешь, ни одной девки порядочной нету, все, как одна, шкуры продажные. – Так и есть, – подтвердил тот с видимым удовольствием. – А эта как? Тоже шкура? – Густобровый легонько тряхнул меня за плечи. Краснолицый неопределенно хмыкнул. – Я почем знаю? Ты у Толяна спроси, его краля, он ее, поди, как облупленную знает. Эй, Толян, как ее звать, твою глазастую? Толик сумрачно глянул на него исподлобья. – Василиса, – усмехнулся он и добавил: – Прекрасная. – Мать твою! – захохотал Гога. – Ты, стало быть, у нас Иван-царевич, раз с Василисой Прекрасной живешь. – Прекращай ржать, как жеребец, – строго осадил толстяк, – по-твоему, она не Прекрасная? Отвечай, не Прекрасная, да? – Да что ты прицепился, – слегка смутился краснолицый Гога, – девка как девка. Смазливая, не спорю. А что у нее на уме – ляд ее знает. – А я вот иначе думаю, – неожиданно произнес Илья Муромец высоким, повизгивающим тенором, – я думаю иначе. Я… – Чего ты там думаешь? – насмешливо перебил толстяк, которого, очевидно, в компании держали за главаря. – Говори уже, не кукарекай. – Я думаю, девушка – высший класс. Глаза у нее преданные, ей-богу. Я, как знаток, вижу… – Знаток он, ядрена корень. – Гога ткнул парня кулаком под ребра и снова заржал. – Зря ты так… ир-рони-зируешь! – Муромец с трудом выговорил трудное слово для его парализованного алкоголем языка и громко икнул. – Зря. Толян знает, что я прав. Верно, ведь, Толян, девочка тебя любит? Это видно нев-во-ору-жен-ным глазом. – Любишь его? – Толстяк ласково погладил меня по голове. – Говори правду, мы тут все свои. Я молча смотрела в тарелку с семгой. Мне было так тоскливо и муторно, хоть удавись. Поскорее бы эти козлы разошлись и оставили меня в покое – но какое там! Вечеринка только начиналась и грозила продлиться до утра. Я вдруг вспомнила мать, как она мучила меня, а я ничего не могла поделать, терпеливо и безропотно сносила ее издевательства. Сейчас, в эти мгновения, мне показалось, что время повернуло вспять: вновь, как в детстве, надо мной глумятся пьяные и жестокие люди, лезут в душу, притрагиваясь к самому больному и сокровенному, и я не могу возразить им, дать отпор, прекратить ставшую невыносимой пытку. – Не любит она тебя, Толян, – злорадно произнес Гога, сделав из моего молчания свой вывод. – Вишь, глаза опустила. Небось наставляет тебе рога, да еще и не с одним. Толик вдруг встал, глаза его угрожающе сузились. – Не любит, говоришь? – В его голосе я услышала сдерживаемую с трудом злость. – Ага! – подлил масла в огонь Толстяк. Я видела, что, в отличие от Гоги, который лез на рожон по пьяни, он с интересом ожидает конфликта, откровенно забавляется, видимо, желая таким образом развеять скуку. – Туфта это все! – презрительно проговорил Толик. – Она ради меня на все пойдет. Точно. – Спорим! – тут же предложил Гога. – И спорить нечего, – ледяным тоном произнес Толик и пожал плечами. – Верно, спорим, – авторитетно заявил Толстяк, тесней прижимая меня к себе. – Чем докажешь свои слова? – Да чем угодно. Хотите, она вам сейчас сама скажет? – Толик быстро пересек комнату, рванул меня за руку с колен Толстяка. – Василек, ну-ка скажи им, что ты мне каждый день говоришь! Скажи давай! – На его скулах вспыхнул знакомый темный румянец, он настойчиво, требовательно смотрел на меня и все сжимал, сжимал мою ладонь, пока у меня от боли на глазах не выступили слезы. – Перестань, – попросила я его едва слышно. – Ах, вот ты какая! – сквозь зубы прошипел Толик. – Опозорить меня хочешь, да? Трудно тебе, что ли? Ну! Румянец на его лице постепенно рассеивался, распадался на рваные красные пятна, губы угрожающе посинели. Я испугалась, что с ним начнется припадок, прямо сейчас, при всех этих гнусных, одурманенных водкой рожах. – Ну!! – повторил Толик хрипло и с угрозой. – Я люблю тебя, – сказала я громко, стараясь поймать его взгляд. – Люблю. Только тебя одного. – И все сделаешь… – подсказал Толик, словно диктуя слова какой-то клятвы. – И все сделаю ради тебя, – покорно повторила я. Мужики смотрели на меня, раскрыв рты от любопытства, как на попугая, который молчал сто лет и вдруг запел соловьем. – Все? – спросила я у них. Муромец кивнул, не спуская с меня восторженных глаз. – Нет, не все, – неожиданно резко произнес Толстяк. – А что еще? – удивился Толик, начавший было успокаиваться. – На что ты, детка, готова ради него? Ноги в постели раздвигать? – Толстяк гадко улыбнулся, блестя золотыми зубами. – На все готова, – запальчиво проговорил Толик. – Например… – Он запнулся, по его лицу пробежала тень. – Например? – вкрадчиво повторил Толстяк. – Ну же, мы ждем! – Например, если я прикажу, она спрыгнет с третьего этажа! Я вздрогнула и в ужасе поглядела на Толика. Он был совершенно спокоен, на губах играла легкая улыбка. Он не отвернулся и не отвел глаз, стоял и смотрел мне прямо в лицо. Я решила, что он шутит. Толик умел так: исподволь, как бы невзначай, чтобы собеседник не мог отличить, издевается он или говорит всерьез. Илья Муромец с готовностью загоготал. – Эк ты хватил – с третьего этажа! Это ж высоко! Кто будет себе из-за любви шею ломать. – Не так и высоко, – произнес Толик с ледяной усмешкой и подмигнул мне. – Бывают этажи и повыше, правда, Василек? Я незаметно обвела взглядом комнату. Муромец смотрел на Толика непонимающе и ухмылялся, глупо и беззлобно. Гога тоже улыбался, считая забавным оборот, который приняла беседа. Серьезным был один лишь Толстяк. Его круглое обрюзгшее лицо с кустистыми курчавыми бровями, нависшими над широкой переносицей, выглядело мрачным и угрюмым. Что-то кольнуло меня, будто острием иглы. – Говоришь, бывает выше? – задумчиво протянул Толстяк и опрокинул в рот полную стопку. – Ну а где твой третий-то этаж, далеко? – Во козел! – не выдержал Гога. – Толян же шутит, не врубился? Ты что, верно хочешь, чтобы девка с третьего этажа сиганула? – Хочу, – коротко, как припечатал, произнес Толстяк. – Вот гад! – возмутился Муромец. – И не жаль тебе ее! – Я баб не жалею. – Толстяк равнодушно пожал плечами. – Не слыхал поговорки: курица – не птица, баба – не человек? Слыхал? Вот то-то. – Он выжидающе поглядел на Толика. – Ну? – Стройка здесь неподалеку, – слегка запинаясь, произнес тот, – рядом дом старый. Его снести полностью не успели, как раз три этажа осталось. Балконов нет, стекол тоже. – И она прыгнет? – Толстяк смотрел на Толика в упор. Тот мгновение поколебался, затем кивнул и проговорил твердо: – Прыгнет. Муромец громко ахнул. Гога потянулся к бутылке, стоящей на ковре возле дивана. Почему-то у меня заложило уши, как в самолете во время посадки. Показалось, что пространство вокруг погрузилось в вязкую тишину и немоту. Исчезли все звуки: тиканье часов, мурлыканье магнитолы, скрип раскачиваемой ветром открытой форточки. Я очнулась через секунду, и в уши сразу ринулся шум ожившей комнаты. Говорили все разом, громко, бессвязно, перебивая друг друга. – Братцы, вы совсем спятили… – Ну, Толян, ты молодец, блин… – Куда ехать, говоришь, недалеко… Я не могла разобрать, кому какой голос принадлежит, и тупо вертела головой в разные стороны.