Надзиратель подтолкнул заключённого, расставив руки ещё шире, дубинкой поправил ноги, проверил отсутствие каких-либо предметов. Он задел вросший в грудь крестик, подаренный старым другом, батюшкой Илларионом, во время расследования, навсегда изменившего жизнь Игоря. Крестик отозвался болью в затянувшихся шрамах, но Игорь даже не поморщился — знал, что надзиратель сделал это специально. После досмотра на запястья нацепили наручники и вывели наружу, где стоял второй вертухай, чтобы провести по длинному запыленному коридору с обшарпанными стенами, освещаемый рядом тусклых ламп. Шарканье подошв разлеталось эхом далеко вперёд, из-за дверей доносились приглушённые шорохи, криво исполненные напевы и разговоры. «Интересно, а что думают о тебе, когда слышат наши разговоры?» «Что, я потихоньку схожу с ума?» «Наверняка именно так. Надеюсь, они ошибаются». В одиночной камере невероятно скучно, поэтому приходилось развлекать себя всеми возможными способами. Игорь за свою печальную карьеру успел наглядеться на тех, кто не выдержал испытания, сгнив сначала мозгами, а потом уже физически. Чтобы не допустить подобной участи, он приучил себя постоянно тренировать разум и тело. Каждое утро занимала часовая зарядка, после чего приносили пресный завтрак. Подкрепившись, Игорь принимался решать в голове сложные математические задачи, играть шахматные партии с самим собой, даже сочинять стихотворения и выдумывать истории, заменив ими недоступные теперь книжные бестселлеры и кино. К творчеству у него никогда не наблюдалось особых способностей, но всё-таки что-то получалось. По крайней мере, все имеющиеся в наличии слушатели со временем стали довольно тепло принимать новинки, а поток критики угас. Хотя, быть может, ему просто надоело критиковать самого себя. Во время положенных часовых прогулок Волхов устраивал пробежки. Поначалу они давались очень тяжело, но мышцы привыкли к нагрузкам, скоро ставшим желанными. «Интересно, куда тебя ведут?» Голос в голове, придуманный Волховым то ли специально, то ли случайно, — уже и не вспомнить, — являлся его единственным собеседником. С ним он устраивал шахматные партии, обсуждал придуманные истории, принимал критику и советы, подсказки в решении особо сложных задач. Привычка въелась в голову, позволяла не сойти с ума окончательно. Однако голос стал уже настолько привычным, что практически обрёл собственное сознание. Это вызывало беспокойство, поэтому Игорь постоянно следил, чтобы его разум оставался полностью под контролем. Они миновали секцию одиночных камер, встали у ограждающей решётки, где снова пришлось упереться головой о стену, пока сопровождающий управляется с замком, хлопнув дверью и провернув длинный ключ в замочной скважине. — Дальше, — скомандовал надсмотрщик, вешая связку на пояс. Дальнейший путь вёл в основную часть тюрьмы. Здешняя обстановка показалась изысканной после долгих месяцев, проведённых в самом убогом месте зоны. Даже воздух заиграл новыми красками, наполняя лёгкие небывалой свежестью. Волхов вдохнул полной грудью, лицо осторожно тронула улыбка наслаждения. «Не привыкай. Не привыкай, дурак!» Наконец они достигли нужного кабинета. Игорь буднично уставился в стену слева от входа, гадая, кому же он вдруг понадобился. Надсмотрщик отворил створку, потянул за наручники, направляя заключённого. Тот шагнул внутрь, зажмурившись от непривычно яркого света, излучаемого светодиодами, а затем, когда глаза немного привыкли, замер на месте. Дыхание перехватило, крестик вдруг заныл в груди, а горло пересохло. Илларион смотрел на него, сидя за столом для свиданий. — Чего встал? Проходи, давай! — повелел надсмотрщик, толкая в спину. Игорь очухался, на дрожащих ногах еле дошёл до стула. Он только хотел сесть, как Илларион обратился к надсмотрщику: — Уважаемый, снимите с него наручники, пожалуйста. Для меня он не опасен, а для вас и подавно. — Не положено. — Прошу. Негоже исповедоваться в оковах. Батюшка умел словом растопить даже самые чёрствые души. Вот и сейчас суровый сотрудник неловко откашлялся, вздохнул, но исполнил просьбу. Волхов всегда завидовал этой способности друга, но понимал, что сам достигнуть подобного не сможет никогда. Да и зачем теперь ему это нужно? — Ну, здравствуй, Игорь. — И тебе здравия, Илларион. Батюшка улыбнулся, будто не сидел сейчас в тесной холодной комнатушке напротив осуждённого на долгие, долгие годы за жестокое убийство десятков человек. — Отощал. — Ты как тут вообще оказался? Мне ж посещения запрещены. — А я на правах церковных, пришёл свет божий в твою душу направить. Это у тебя никто отнять не может. Волхов шмыгнул носом, не зная куда себя деть. Он опустил взгляд, потому как видеть друга было невыносимо больно. И стыдно. Внутри сразу заскребли кошки, выцарапывая воспоминания о прошлой жизни, когда каждый день он вдыхал свежий воздух, ходил, куда хотел, ел от пуза и делал, что вздумается. — Поздно уже мне в Рай метить… Таких дел наворотил… — Но, но! — Илларион обхватил его руки, наклонился поближе. От него веяло уютным, умиротворяющим теплом, однако сейчас оно жгло сердце, потому что Игорь точно знал — пройдут мимолётные минуты свидания, и он снова останется один, в сырой промёрзлой камере, куда еле пробивается через решётки тусклый пасмурный свет. — Игорь, ты отлично знаешь, кто настоящий виновник! И тебе удалось его одолеть. Никому прежде не удавалось, а ты смог! Я это знаю, Бог знает, Он всё видит! — Что ж тогда Бог оставил меня гнить в этой дыре, а?! Волхов вдруг вскипел яростью, оскалился, вырвался из крепких пальцев. Надсмотрщик дёрнулся было утихомирить его, но батюшка подал сигнал, чтобы тот остановился. — Я не знаю, Игорь. Не знаю… Но я верю, что всё это не напрасно. У всего есть смысл. Он опустил ладонь на плечо трясущегося от гнева и боли друга, и тот вдруг склонил голову, пряча влажные от слёз глаза. — Я не хочу этого, Илларион. Я не смогу… — Сможешь! Слышишь, Игорь? Сможешь! Волхов зарыдал. «Ну, зачем?! Зачем он приехал? Серая тусклая жизнь только потому была сносной, что другая уже забылась! Но теперь…» — Всё, заканчивайте! Время вышло. Надсмотрщик приготовил наручники, пока батюшка в последний раз сжал руки Волхова, перекрестил и коснулся губами его лба, благословляя быть сильным. Тепло человеческого тела сменилось холодом металла. Зубья лязгнули в механизме захвата, плотно обхватив запястья. — Прощай, Игорь. Не теряй веру! Слова оборвались грохотом захлопнувшейся двери. Обратный путь он прошёл словно в тумане, очнувшись уже в своей камере. Кружка наполнилась до половины, теперь капли плюхались в воду, растворяясь в ней. Волхов понуро улёгся на койку, свернулся калачиком. Стало тошно от всего вокруг, хотелось кричать, биться о стены, крушить! Капля разбилась о толщу мутной воды, раздразнив слух. Слёзы застилали глаза, стало холодно, будто пробил озноб, зубы задрожали. Ещё одна капля. Стена, отделанная грубой штукатуркой, вдруг вызвала волну ненависти. Он знал в ней каждую выбоину, каждую трещину, каждую неровность. Захотелось изменить хоть что-то в этом проклятом месте! «Давай! Сделай это!» Кулак с размаху врезался о шершавую поверхность, в душе отдалось запоздалой болью. — Р-р-р-р-а-а-а-а-а-а-а-а-а! Снова удар! И ещё один! И ещё! Пока штукатурка, окрашенная выступившей кровью, не осыпалась, явив новую деталь осточертевшего мирка. Капля снова упала в кружку. Волхов вскочил, схватил её, взмахнул, расплескав часть воды в стороны… Жалобный писк остановил его. Мышь выглянул из своей норки, взволнованно наблюдал за происходящим, не зная куда себя деть. Гнев отступил. Волхов осторожно опустился на корточки, поставил кружку, в которой ещё осталось достаточно воды для маленького зверька. — Прости, дружище. Забыл совсем… Мышь взобрался по подставленной руке на плечо, возмущённо запищал. — Ну, тихо, тихо. Вот, смотри — тебе вдоволь напиться хватит. Он вылил немного воды в ладонь, подождал, пока зверёк вскарабкается по запястью, налакается, а затем вернул кружку на место. — Доволен? Мышь утвердительно пискнул, вызвав лёгкую улыбку.