– Вот чёрт… ну надо же… В «Жилищнике» они снова переполошили Василия Ивановича. Он пожимал плечами и твердил, что не в курсе, где сейчас двое рабочих, которые так интересуют полицейских. Вразумился он только после того, как Елисеев пообещал доставить их для допроса в полицию вместе с самим Василием Ивановичем в самое ближайшее время. Через несколько минут они получили адреса и все прочие контакты работяг, а через полчаса уже звонили в квартиру того, кто был старше и назывался Семёнычем. – Привет! – Елисеев не обратил внимания на то, что мужчина не горит желанием их впускать, и, едва не сбив его с ног плечом, прошёл внутрь. Туманов последовал за ним. – Куда пригласишь нас, старый? – Елисеев предположил, что мужик расколется быстро. Если что-то видел – скажет. Их – двое, он – один. – Проходите на кухню. Куда ещё? На Семёныче была надета майка, прозываемая в народе «алкоголичкой». – Чаю? – Хозяин сохранял хмурое выражение лица. На плите стояли две кастрюли. В одной что-то разогревалось. – Не надо, – отреагировал Туманов. – Рассказывай. Ты же знаешь, зачем мы пришли? – Чудные вы. Так вот вы же, с другим вашим, с седым, – он посмотрел на Елисеева, – вчера нас с Тимохой пытали про вчера, потом унеслись куда-то, будто мы вам и не интересны вовсе. Что, опять припёрло? – Ты не хами! – Туманов грозно поднялся с табуретки, на которую до этого вальяжно, с чувством превосходства сел. Елисеев осадил его знаком руки: мол, не дури, всё испортишь. – А хотели что-то рассказать? Семёныч грустно улыбнулся: – С вами, конечно, не договоришься, и верить вам нельзя. Затаскаете по допросам, а меня потом с работы турнут. На меня в «Жилищнике» давно зуб имеется. Пива будет не на что купить. Пенсии у нас сами знаете какие. – Конечно. – Елисеев тоже улыбнулся. – Конечно, не договоримся. Ни о чём. – Ладно. Я чайку себе заварю, если позволите. – Семёныч выглядел обречённо, но достоинства не терял. Он повозился какое-то время у плиты, потом сел за стол. Елисеев оставался стоять, намекая тем самым, что долго ждать не намерен. Соорудив наконец себе чай, Семёныч начал: – Мы обычно, когда работаем, в окна не заглядываем, нам на кой? А жильцы, если видят нас, сразу зашторивают всё наглухо. В тот день, когда вы с какого-то бодуна решили, будто мы что-то в квартиру доставили, совсем другое случилось. Семёныч взял папиросу, размял её, закурил. – Я думал, папирос уже не делают, – искренне удивился Туманов. – Делают. Где надо. – Пространство наполнилось густым едким дымом. – Ну так вот, в одной из квартир какая-то буча произошла. Сначала там не было никого. Потом нарисовались два мужика, чёрные, кавказцы, видно. Стали вещи раскладывать. Вдруг что-то увидали и начали верещать по-своему. Даже через окно было слышно. Потом третий появился. Елисеев достал телефон, запустил запись с камеры Модеста. – Этот? – Этот вроде. Тут не особо видно. Но похож. – Семёныч отхлебнул чай. – Потом один из кавказцев пошёл куда-то, потом крики: «Полиция, всем лежать!» Я не просёк, кто кричал. Поскольку малый этот окно открыл и как к нам в люльку с Тимохой сиганет, что мы обалдели, потом зыркнул на нас, вниз спрыгнул и убежал. Этаж-то второй, плюс он на краю люльки повис, так что до земли немного было. Чуть нас с Тимохой из люльки не вывернул. Но и мы тоже решили работу прекратить. Такой кордебалет нам ни к чему. Ну что, теперь меня в полицию за то, что не сообщил вовремя? – Ладно. Оставайся дома пока. Если вдруг парня этого где увидишь, сразу звони. – Елисеев сунул ему свою визитку. – Лучше бы мне его век не видать! – Дальше последовала длинная нецензурная тирада. От души. И вот когда со всеми этими новостями Елисеев и Туманов вернулись в ГСУ и полковник собирался назначить сбор всей следственной группы, секретарша молча протянула ему бумагу. Согласно ей дело забирали в Главк, а следственную бригаду надлежало расформировать. Приказ министра… «Почему?» – спрашивал он себя и не находил ответа. * * * Виктор Небратских заступил на смену. ЧОП, где он числился, охранял много объектов по Москве, за Виктором не закрепляли какого-то одного: куда скажут, туда и выходил на дежурство. Ещё совсем недавно он страдал, считал часы до конца смены, чтобы снять ненавистную форму. Увы, другой работы найти не удавалось. Приходилось терпеть эту. Не пиццу же разносить! Теперь всё изменилось. Сейчас ему здесь спокойнее, чем где бы то ни было. Когда делаешь, что положено, что зависит не от тебя, жизнь хоть как-то структурируется. Он получил передышку. Перед самым главным. Чем он занимался до недавнего времени в те дни, когда не дежурил? Ходил в гости к матери с отчимом, выслушивал от мамы в сотый раз, что ему пора заводить семью и детей. Видимо, всякой матери хочется внуков. Просто так. Без оценки всех обстоятельств. Не прикидывая цену этого удовольствия. Он слегка жалел, что мало общается с отцом. Тот был всё время занят. Будни юриста тяжелы, муторны, состоят из бумаг и встреч. Когда они виделись, он подмечал, что папа начинает походить на постаревшего зверя, с каждым днём теряющего инстинкты хищника и накапливающего спокойное безразличие. Он никогда не поучал сына, любил его по-своему, больше для себя, чем для него, но им почти не о чём было разговаривать. Так сложилось. Отец и мать живы и здоровы, но от них не исходит ничего, кроме факта родства. По сути, чужие люди. Наверное, если с ним что-то случится, они помогут. Но человеку потребно тепло и участие не только в беде. Конечно, они сойдут с ума без него. Но… Единственное хорошее, что сделали родители в своё время, – это переехали из Челябинска в Москву. Тут, конечно, не было их заслуги. Отцу предложили хорошую работу, и он согласился, не раздумывая. Но Москва разрушила брак. Так часто бывает: мать устала оттого, что отец занят чем угодно, только не ею, нашла нового мужчину и переехала к нему, забрав сына. При этом c отцом она сохранила пристойные отношения. Кажется, отец понял мать и не злился. Виктор также никогда не корил родителей за развод. Дети перестают нуждаться в крепкой семье с папой и мамой много раньше, чем полагают взрослые. Армия провела черту. Виктор Небратских, как тот зверь, что ради освобождения из капкана отгрызает себе лапу, потерял много человеческого в себе, затвердел внутри, но выжил. Потом, демобилизовавшись, не сдавался до последнего и в скудном своём существовании всё же искал отсутствующий пока смысл. Наверное, Бог заметил его упорство. Неожиданная встреча с Соней, подругой челябинского детства, его растрогала, а то, что она впоследствии свела его с теми, кого растила как свою революционную паству, всерьёз взбодрило. Нет, цель не появилась, но он наблюдал людей, старающихся эту цель не утратить. А потом над ним взошла любовь. Такая, какой он раньше не ведал. Он сомневался, что когда-либо о ней ведал кто-либо из его знакомых и родственников. Как в книгах. Как в Голливуде. Как не бывает. И вот теперь всё ухнуло в пустоту. Вернее, он сам всё уничтожил, перейдя на другую сторону. Навсегда. Так и должно было быть. В жизни таких, как он, счастье случайно и кратковременно. Удовлетворяло одно: любовь изменила его бесповоротно. Он теперь не тот Виктор Небратских, каким был от рождения до главной перемены. Он во многом уже разбирается, он знает, как себя вести, потому что те, о ком он читал, чьи жизни изучал, тоже знали. Путь один, но пройти его можно разными способами. Он – не червь. Он распоряжается. Вчерашний разговор с Соней его не утешил. Хотя другого он и не ждал. На Соню нельзя обижаться. Она хорошая. Умная. Прозорливая. Но у неё уйма времени, а у него совсем немного. Хотя то, что она в итоге почти оправдывалась перед ним, вселяет оптимизм. Значит, у него есть шанс доказать свою правоту. Значит, попросту он прав, а не она. Иногда мыслями он робел: не глупо ли бороться с тем, что так многолико? Попытка пробить одним ударом непробиваемое вполне может остаться незамеченной. Гора родит мышь. Всё станет пшиком. И о нём никто не вспомнит. Его имя не превратится в символ протеста. Но он душил в себе подобные мысли. Отступать всё равно некуда. Рубикон пройдён. Когда в школе изучали «Преступление и наказание», его больше всего поразило, что Раскольников на каторге находил утешение только в беспросветном тяжёлом физическом труде. Ничего в жизни не осознавал он так ясно, как эту мысль… Сегодня он охранял парфюмерный магазин. Пост вполне спокойный, хотя везде всякое может случиться. На любого человека может снизойти нечто, способное превратить его в животное. В этом он убеждался не раз. И в армии, и потом. Не без презрения он наблюдал, как сотрудницы заманивают покупателей, расхваливая ароматы. Они ведь мнят себя важными людьми. А по сути ничтожества. Нет ароматов – и их нет. Сами они без запаха, хоть и душатся изрядно. Запах ещё надо заслужить. А покупатели все как на подбор. Огромное разнообразие экземпляров. Кто-то мнит себя знатоком, кто-то, наоборот, постоянно обращается за советом, кто-то покупает просто первое, что подороже, видимо, в подарок, кто-то принюхивается долго, но так ничего и не берёт. Люди, хоть как-то пытающиеся оправдать своё существование: если я, или моя вторая половинка, или кто-то из близких будут классно пахнуть, значит, мы ничего себе народ, достойный. Человеческий планктон. Виктору никого из них не жалко. Они не достойны. Они виноваты. Прежде чем впустить в круг избранных революционеров, Соня провела своего старинного друга через весь ритуал. Сначала его просто пригласили на вечеринку. Он тогда уже длительное время пребывал в странном состоянии, которое называют «не знать, куда себя деть». Явно не свою жизнь он проживает, думал он. А к той, что принадлежит ему по праву, его не подпускают. Как найти к ней тропку? Как разобрать, кто мешает ему? Как преодолеть сопротивление? После армии он месяца три наслаждался свободой, без муштры, дедовщины и офицерщины, без жлобства и зверства, потом устроился в ЧОП. Взяли его быстро, в таких, как он, частные охранные предприятия остро нуждались. Мать с отчимом сняли ему крошечную квартирку в подмосковном Реутове. Для одного вполне нормально. На все вопросы матери, не собирается ли он всё же поступить в какой-нибудь вуз, Виктор отмалчивался. Не представлял себе, как сядет за учебники. А что ещё? Живи, работай, с голоду не умрёшь. Унылое однообразие. Нравилось ему только качаться. В зал не ходил, полагая, что это блажь, всё делал дома. Купил гири, гантели, эспандеры. Обошлось недорого. В ЧОПе заставляли тренировать стрельбу. Это ему было меньше по сердцу. После того, как в армии он уцелел в драке рота на роту, чуял в себе силу справиться с любым без оружия. Но не дрался и стычек не искал. Зачем? Так шли месяцы, потом годы. Чем дольше жил, тем яснее становилось, что ни в какой институт он не поступит, и его мечта заниматься химией как наукой не осуществится. Его раздражало слово «химичить». Ненавидел его. На той вечеринке он встретил людей, с какими доселе не сталкивался. Они были в основном моложе его. И очень радушны. И в глазах их он читал желание не оттолкнуть, а приблизить. Его поразило, что все пили умеренно, хоть спиртного было с большим запасом. На сборищах, где ему изредка доводилось присутствовать, всё оканчивалось пьяным свинством. В Сонином же кругу люди, казалось, выпивали, только чтоб чуть раскрепоститься, хотя они все и так не отличались зажатостью.