– Зачем его переворачивать? – Раз в неделю я переворачиваю его на другую сторону и посыпаю солью. Потом все мою и навожу порядок. – Красиво, – согласился я. Снаружи валялись пластиковые пакеты, подгнившие дрова, стояла печка, которую сделали из бочки из-под дизельного топлива, и ванна, приспособленная под поилку, на земле виднелись картофельные очистки и обглоданные собаками кости. Во всем чувствовалась не столько неряшливость, сколько небрежение к вещам: с вещами обращались кое-как, все постепенно разваливалось – то же самое я ощущал в Гране. Словно судьба этих мест была предрешена, поддерживать порядок казалось бессмысленной тратой сил. Отец и дядя Бруно уже допивали второй стакан, мы застали их в разгар спора об экономике горных выгонов. Разумеется, начал его отец, которого всегда интересовало, как здесь устроена жизнь: сколько у них голов скота, сколько гектаров пастбищ, каков дневной удой, сколько производят сыра. Луиджи Гульельмина был рад поговорить с толковым человеком и вслух называл цифры, чтобы доказать, что при нынешних ценах и бессмысленных правилах, которые навязали животноводам, его работа не имеет ни малейшего смысла, он не бросает ее только потому, что любит. Он сказал: – Вот умру я, и лет через десять здесь опять будет лес. Тогда они обрадуются. – Детям ваше ремесло не нравится? – поинтересовался отец. – Да как сказать. Им не нравится спину ломать. Меня поразило не столько то, как он говорит, сколько его пророчество. Я никогда не задумывался, что пастбище когда-то было лесом и что здесь снова может вырасти лес. Я глядел на коров, которые разбрелись по лугу, и пытался представить, как сначала появится кустарник, как он вырастет и поглотит следы всего, что здесь находится: канавы, стены, тропы, а в конце и дома. Тем временем Бруно развел огонь в печке. Не дожидаясь указаний, он подошел к ванне, наполнил кастрюлю водой и принялся чистить картошку. Бруно много чего умел: он сварил пасту и поставил ее на стол вместе с вареной картошкой, томой, мочеттой и вином. Тут появились его двоюродные братья – два здоровых крепких парня лет двадцати пяти, которые сели с нами, поели, не поднимая голов, поразглядывали нас с минуту и отправились спать. Дядя Бруно смотрел, как они уходят, и в скривившей его рот усмешке читалось презрение. Отец не обращал на такие вещи внимания. Поев, он потянулся, сцепил руки за головой и стал смотреть на небо, словно любуясь чем-то прекрасным. Он так и сказал: “Красота-то какая!” Отпуск подходил к концу, и отец начинал смотреть на горы с тоской. В этом году на некоторые вершины ему не суждено было подняться. У нас над головами виднелось несколько пиков – сыпуха, жандармы, отроги, заваленные обломками ущелья, неровные хребты. Они казались развалинами огромной крепости, которую разбомбили и обломки которой еще могли упасть: подобное зрелище радовало только людей вроде моего отца. – Как называются эти горы? – спросил он. Я подумал, что странно слышать подобный вопрос от человека, который подолгу просиживает перед висящей на стене картой. Дядя Бруно поднял глаза, словно проверяя, не собирается ли дождь, и, вяло махнув рукой, сказал: – Гренон. – Которая из них? – Все. Так мы называем горы рядом с Граной. – Все вершины? – Да. Мы не называем их по именам. Все это Гренон. – Он наелся, напился и начинал уставать от того, что мы путались под ногами. – Вы на них поднимались? – настаивал отец. – Туда, на вершины. – В молодости. Ходил с отцом на охоту. – А на ледник? – Нет. Не представился случай. Было бы здорово, – сказал дядя Бруно. – Я пойду на него завтра, – сказал отец. – Пусть мой парень побродит по снегу. Хотите – и вашего захвачу. Так вот к чему он клонил. Луиджи Гульельмина не сразу понял, что он имеет в виду. Вашего? Потом он заметил рядом со мной Бруно: мы играли с собакой, почти щенком, но не пропускали ни слова из их разговора. – Тебе хочется? – спросил он Бруно. – Да, да. Дядя нахмурился. Он привык отвечать “нет”, а не “да”. Но то ли отец прижал его к стенке, то ли ему стало жалко мальчишку. – Ну иди, – сказал он. Потом закупорил бутыль и встал из-за стола, не пытаясь больше изображать того, кем он не был. Ледник манил не столько альпиниста, сколько жившего в моем отце человека науки. Он напоминал об уроках физики и химии, о мифах, на которых он вырос. На следующий день, пока мы поднимались к приюту “Медзалама”, он рассказал нам историю, похожую на один из таких мифов: ледник, – говорил он, пока мы шли по тропе, – это память о прошлых зимах, которую хранит для нас гора. На определенной высоте гора задерживает воспоминания, и, если мы хотим узнать о далеких зимах, надо подняться наверх. – Это область вечных снегов, – объяснил отец. – Лето здесь не может растопить весь выпавший за зиму снег. Он так и лежит до осени, потом его покрывает снег новой зимы. Так снег сохраняется. Постепенно под снегом образуется ледник. Снег каждого года образует новый слой ледника, подобно тому, как рождаются кольца дерева, по которым мы определяем его возраст. Вот только ледник не лежит неподвижно на вершине горы. Он движется. Он все время сползает вниз. – Почему? – спросил я. – А как ты думаешь? – Потому что он тяжелый, – ответил Бруно. – Вот именно, – сказал отец. – Ледник тяжелый, а скала, на которой он лежит, очень гладкая. Поэтому он сползает вниз. Медленно, но безостановочно. Он сползает вниз по горе, пока не достигнет границы, где для него становится слишком тепло. Это называется “высота таяния”. Видите там, внизу? Мы шли по морене, которая казалась песчаной. Длинный язык изо льда и камней тянулся далеко вниз, намного ниже тропы. По нему бежали ручейки, а ниже образовывалось непрозрачное озеро, по виду казавшееся ледяным. – Эта вода, – объяснил отец, – не снег, который выпал прошлой зимой. А тот снег, который гора хранила бог весть сколько. Может, это вода из снега, который выпал сто лет назад. – Сто лет? Правда? – удивился Бруно. – Или больше. Трудно рассчитать. Надо точно знать крутизну склона и силу трения. Легче провести испытание. – Это как? – Проще простого. Видишь вон те расщелины? Завтра мы до них доберемся, бросим монетку, сядем у речки и будем ждать, когда монетка спустится. Отец засмеялся. Бруно разглядывал расщелины и язык ледника: видно было, что он не прочь провести эксперимент. Меня давние зимы интересовали куда меньше. Я желудком чувствовал, что мы проходим высоту, на которой раньше заканчивались наши восхождения. Да и час был необычным: после обеда мы попали под слабый дождь, вечерело и, когда уже начинало смеркаться, мы входили в туман. Я не ожидал, что в конце морены нам встретится двухэтажное деревянное строение. Сначала до нас донеслась вонь от дизельного генератора, потом мы услышали речь на неизвестном языке; деревянный помост перед входом в здание, весь в выбоинах из-за того, что по нему ходили в шипованной обуви, был завален рюкзаками и веревками. Повсюду сушились одежда и носки, сновали альпинисты в расшнурованных ботинках с бельем в руках. Тем вечером приют был заполнен до отказа. На улицу никого не выставили, но некоторых пришлось разместить на ночевку по столам и лавкам. Среди постояльцев мы с Бруно были самими юными: поужинали одними из первых и, чтобы освободить место другим, сразу поднялись наверх, в большую комнату, где нам досталась одна кровать на двоих. Мы легли не раздеваясь, укрылись парой грубых одеял и долго ждали, пока придет сон. В окне мы видели не звезды и не огни в долине, а огоньки сигарет, если кто-то выходил покурить. Мы прислушивались к голосам, доносившимся с первого этажа: после ужина взрослые обсуждали планы на завтра, сетовали на неустойчивую погоду, вспоминали прошлые ночевки и походы. Время от времени я слышал голос отца, который заказал литр вина и подсел к другим. Поскольку он сам не собирался штурмовать вершины, он сказал, что привел на ледник двух мальчишек – отец очень гордился своей ролью. Он встретил земляков и разговаривал с ними на венетском диалекте. А я стеснялся – мне было неловко за отца. Бруно сказал: – Твой отец много чего знает, да? – Ага, – согласился я. – Хорошо, что он всему тебя учит. – А что? Твой не учит? – Не знаю. Похоже, я ему только мешаю. Я подумал, что отец любит поговорить, но не всегда умеет слушать других. Как не умеет присматривать за мной, иначе бы он сообразил: со мной что-то не так. Я поел через силу, хотя мне вовсе не стоило есть, – сейчас меня мутило. Доносившийся из кухни запах супа лишь ухудшил мое скверное состояние. Я глубоко дышал, чтобы успокоить желудок, и Бруно это заметил: – Тебе плохо? – Так себе. – Позвать отца? – Нет, не надо. Сейчас пройдет. Я согревал живот руками. Больше всего мне хотелось оказаться в своей постели и слушать, как мама возится у печки. Мы лежали в тишине, а в десять часов управляющий объявил отбой. Он выключил генератор, и приют погрузился в темноту. Вскоре мы увидели огоньки фонариков – люди поднимались наверх и искали, где бы прилечь. Отец пришел нас проведать: от него несло граппой, и я, закрыв глаза, притворился, что сплю. Утром мы вышли, когда еще было темно. Теперь туман покрывал долины у нас под ногами, небо было прозрачное, жемчужного цвета, гасли последние звезды. Приближался рассвет: альпинисты, направлявшиеся на дальние вершины, давно уже ушли. Мы слышали, как они возились ночью, и сейчас высоко-высоко можно было разглядеть несколько связок – малюсенькие точки в белом океане. Отец надел нам кошки, которые взял напрокат, и связал всех веревкой так, чтобы мы шли метрах в пяти друг от друга: впереди он, потом Бруно, потом я. Веревку он завязывал сложным узлом у нас на груди, поверх ветровки, но, поскольку он давно не вязал такие узлы, это отняло у него много сил и времени. В итоге мы покинули приют последними; сначала предстояло пройти по сыпухе – кошки стучали по камням и мешали идти, веревка тоже мешала; казалось, я выгляжу нелепо – на мне было слишком много всего. Но, только я ступил на снег, как все переменилось. От ледникового крещения мне запомнилось одно: ноги обрели уверенность, шипы вонзались в плотный снег, кошки не давали скользить. Проснувшись, я чувствовал себя неплохо, но, когда тепло приюта осталось вдали, опять подступила тошнота. Отец шагал впереди и вел нас за собой. Я видел, что он спешит. Хотя он говорил, что мы просто походим по леднику, я боялся, что он втайне надеется подняться на какую-нибудь вершину и удивить других альпинистов, показавшись на ней вместе с нами. Но я еле брел. Я делал шаг, и словно чья-то рука сжимала мне желудок. Когда я останавливался подышать, веревка между мной и Бруно натягивалась, он тоже был вынужден остановиться, потом натяжение чувствовал отец и с досадой оборачивался ко мне. – Ну что такое? – спрашивал он. Ему казалось, что я капризничаю. – Давай, пошли! На рассвете рядом с нами на леднике появились три черные тени. Снег из голубого стал ослепительно белым и почти сразу начал проваливаться под кошками. Внизу облака надувались от утреннего тепла, и даже я понимал: вскоре они поднимутся и закроют все, как вчера. Затея подняться на вершину становилась все более утопичной, но отец был не из тех, кто признает поражение и отступает, – наоборот, он упорно шагал вперед. Когда нам попалась расщелина, он оценил ее на глаз и уверенно перешагнул. Потом воткнул в снег ледоруб и обвязал вокруг рукоятки веревку, чтобы подойти и помочь Бруно. Меня все это совсем не интересовало. Рассвет, ледник, окружавшие нас горные цепи, облака, которые отделяли нас от всего мира: вся эта нечеловеческая красота меня ничуть не трогала. Мне только хотелось знать, сколько еще предстоит идти. Я подошел к расщелине, Бруно стоял на самом краю и смотрел вниз. Отец велел ему набрать воздуха и прыгнуть. Ожидая своей очереди, я отвернулся: внизу с одной стороны спуск становился отвеснее, ледник оканчивался крутым торосом. Там, за упавшими, расколовшимися глыбами льда, туман постепенно поглощал приют, где мы ночевали. Мне показалось, что мы никогда не вернемся назад; для надежности я поискал глазами Бруно и увидел, что он уже на другой стороне. Отец похлопывал его по плечу и хвалил за отличный прыжок. Мне расщелину было не преодолеть: желудок не выдержал, и съеденный завтрак оказался на снегу. Так моя горная болезнь перестала быть тайной. Отец испугался. Встревоженный, он поспешил мне на помощь, перепрыгнул обратно через расщелину и запутал связывавшую нас веревку. Я не ожидал, что он испугается, я боялся, что он разозлится, но я не осознавал, какую ответственность он взял на себя, приведя нас в горы: нам было по одиннадцать лет, и мы шли по леднику, несмотря на плохую погоду и скудное снаряжение – шли, потому что он не хотел отступать. Он знал, что единственный способ победить горную болезнь – спуститься ниже, так он и поступил, без малейших раздумий. Отец велел мне идти первым и останавливаться всякий раз, когда я почувствую себя нехорошо; в желудке было пусто, но периодически меня рвало слюной. Вскоре мы вошли в туман. Отец крикнул сзади: – Ты как? Голова болит? – Вроде нет. – А как живот? – Получше, – ответил я, хотя чувствовал сильную слабость. – Держи, – сказал Бруно. Он слепил из снега нечто вроде сосульки и протянул мне. Я попробовал пососать. По мере того как мы спускались, желудок постепенно успокаивался.