– Не называйте меня сиятельством… Это так чопорно для тихой семейной обстановки… Так вот моя просьба: говорите всегда, когда только можно, этому господину Куделинскому, что ни меня, ни графа нет дома… Да, Миша? Ты не имеешь ничего против? – Радость моя! – воскликнул Нейгоф. – Зачем ты спрашиваешь меня об этом? Софья обворожительно улыбнулась. – Разве вы – не повелитель мой! – Повелитель, повелитель! – забывая о присутствии Насти, горячо заговорил Нейгоф. – Ты повелеваешь всем, ты – владычица, светлая, чистая, вечно сияющая! Он опустился перед женой на колени и припал губами к ее руке. – Ах ты, поэт мой!! – засмеялась Софья. – Настя, уйдите, нам с графом нужно поговорить, – обратилась она к горничной и, когда та вышла, продолжала: – Всегда в мечтах, всегда в грезах… – Мечты, грезы так сладки, так восхитительны!.. – Но все-таки действительность к нам ближе… Встань, Миша, сядь, милый! Поговорим серьезно. Нейгоф поднялся с колен и сел на скамеечку у ног Софьи. – Говори серьезно, дорогая, – произнес он. – Новое место – новые песни! – засмеялась Софья. – Я, Михаил, честолюбива! – Вот как? – удивился тот. – Не верю. Откуда оно взялось? Ты в этот наш медовый месяц никаких подобных наклонностей не проявляла. – Мало ли что! Зато проявлю теперь! – Но в чем это твое честолюбие? Чего ты желаешь? – Многого, Михаил, очень многого! Видишь ли, я хочу, чтобы навсегда исчезло твое прошлое… Ты понимаешь, о каком прошлом я говорю? Ты должен заставить общество позабыть о несчастной полосе твоей жизни. Мы богаты настолько, что тебе нет надобности трудиться ради куска хлеба, но ты должен трудиться, чтобы ярким светом засияло твое имя среди тебе подобных… Миша, милый, сделай это для меня… для… для… нашего будущего… ребенка… – Софья! – вскочил на ноги Нейгоф. – Да разве?.. – Милый! – торжественно произнесла графиня. – Это еще не скоро… – Но ты… ты… не ошиблась? – Мы, женщины, не ошибаемся в таких случаях, – тихо сказала Софья. Нейгоф глядел на нее, и по его болезненному лицу катились слезы. – Освобождение! Проклятие с меня снято! – возбужденно заговорил он. – Я прощен отныне и небом, и землей! Софья, Софья! Да что же это? За что мне такое счастье?.. Рыдания вдруг хлынули из его груди. – Ну, милый, успокойся, – ласково заговорила графиня. – Сядь! Я хочу поделиться с тобой своими планами. Ты знатен, ты помирился со своими родственниками. Что за милый, добрый старик – этот московский граф! – воскликнула она, отвлекаясь от темы. – Какая светлая душа! Как я счастлива, что вы, наконец, примирились… Ведь ты – его наследник? – Титула – да, – ответил граф. – А прочее?.. Впрочем, это все равно. Важен титул – он перейдет к нашему ребенку. Ты должен трудиться. Иди на службу, служи! Помни, мы почти богаты, а это – верный залог твоего служебного успеха. Напиши своему московскому родственнику, проси протекции. В этом он тебе не откажет. Будешь писать? – Буду, родная! Буду, счастье мое! Все сделаю, что ты прикажешь! Жгучий поцелуй был наградой за его согласие. – А теперь пусти, Миша, я устала, – вырвалась от мужа Софья. – Пойду, прилягу, а ты садись, пиши в Москву сейчас же; потом покажешь мне, и мы все обсудим. Она ушла в свой будуар. Как ни старался граф после ее ухода приняться за письмо – это ему не удалось. «Какая радость, какое счастье! Ребенок, мой ребенок! – ликовал он. – Мой род не погиб! Софья, Софья! Какое небо послало мне тебя! За что мне, недостойному!.. Она все сделала – вытащила меня с проклятого дна, помирила меня с единственным моим дядей, вернула меня в мою прежнюю семью… все она… Теперь я буду отцом! О, вот когда я хочу жить!.. Вот когда смерть была бы ужасна! Нет, нет! Прочь черные мысли! Я живу, я хочу жить не для себя, а для нее, чтобы отблагодарить ее за ее благодеяния…» Нейгоф замер. Он вдруг почувствовал, что его дыхание стало коротким. Словно что-то застряло в его груди и не пропускало в легкие воздух. – Что это со мной? – прошептал он, приподнимаясь с кресла. – И это уже не в первый раз. Да! Сердце! – вспомнил он. – Барановский в больнице говорил, что оно непрочно… Все равно! Немного поживу, и того довольно. Скорее за письмо к дяде, прочь всякую слабость! Он сел в кресло и принялся лихорадочно писать. Софья из своего будуара вышла поздно. – Отдохнула, родная? – нежно спросил ее Нейгоф. – Выспалась прекрасно… После тряски в вагоне всегда хорошо спится, – ответила Софья. – А ты, Миша? – Я исполнял твое приказание, – ответил граф, – писал в Москву письмо. Послушай-ка! Граф прочел жене письмо к своему московскому родственнику. Оно было и трогательно, и убедительно. В нем сообщалось, что ожидается появление на свет, ожий нового представителя или представительницы рода Нейгофов, и потому московский граф Нейгоф должен помочь своему петербургскому родственнику в стремлении трудовым путем загладить былые промахи. – Прекрасно! – одобрила Софья. – Положи в конверт и запечатай. Я отвезу письмо на Николаевский вокзал и отправлю с курьерским; завтра оно уже будет в Москве. – Ты сказала «я» – отчего не «мы»? – Я проедусь одна, ты отдыхай. – Но я нисколько не устал; отчего мне не прокатиться с тобой? – Да ведь тебе нужен отдых. Ты обидишь меня, если будешь настаивать. Нейгоф покорно согласился. Софья уехала, захватив с собой письмо. Прошло около получаса. Михаил Андреевич чувствовал, что не может заснуть. У него покалывало в груди, трудно было дышать, и, как последствие этого, появилась тоска. Но все-таки он чувствовал себя счастливым. – Ваше сиятельство, спрашивают вас, – вошла к нему в кабинет Настя. – Кто там, Настя? – поморщился Нейгоф. – Не знаю, ваше сиятельство, человек какой-то. Говорит, что хорошо известен вашему сиятельству, с каких-то кобрановских огородов… Сергеем Федоровичем зовут. XXI В когтях хищника Это имя говорило графу о многом. В одно мгновение вся прежняя жизнь нахлынула на него. Воскресло-то, что он так страстно хотел позабыть. Кобрановские огороды, людское отребье, чайная этого человека, как единственное место, куда стремились в течение многих лет все его помыслы, постоянные побои, толчки, пинки, голод, непробудное пьянство и, наконец, как итог этого человеческого разложения, встал, словно живой, перед Нейгофом отвратительный Минька Гусар. Граф, бледный, с трясущимися губами, молчал, чувствуя, что задыхается, что его больное сердце перестает биться. Настя с удивлением и испугом смотрела на него. – Прикажете, ваше сиятельство, отказать? – спросила она. – Да, да, пожалуйста… и сделайте так, чтобы этот человек никогда не приходил. Горничная скрылась. Из передней донесся громкий разговор, потом хлопнула дверь, и все стихло. – Настя, Настя! – позвал граф. – Ну, что там? – Ушел, ваше сиятельство! – вбежала Настя. – Ах, какой грубиян! Ваше сиятельство он осмелился называть старым знакомым… – Настя оборвала фразу, испытующе посмотрела на графа и прибавила: – И даже закадычным другом приятелем… Нейгоф молчал, опустив голову. – А еще он сказал, – продолжала Настя, – что будет ее сиятельство графиню у подъезда поджидать… Говорит, ежели вы его к себе не допускаете, так он графине скажет, кто их благодетеля, Евгения Николаевича, господина Козодоева, ухлопал. Михаил Андреевич поднял голову, его мертвенно-бледное лицо выражало страдание. – Настя, милая, – застонал он, – бегите… бегите скорее… верните этого человека. Пусть он идет, пусть терзает меня, пусть, пусть! – Ваше сиятельство! – испугалась Настя. – Что с вами? На вас лица нет… – Ничего, Настя, скорее, скорее! Пока Софья не вернулась… Скажите ему… нет, я сам скажу… Скорее, Настя! Удивленная, испуганная девушка бросилась за дверь.