– Конец… всему конец! – шептал Нейгоф. – Болото всколыхнулось… зыбучий песок подошел!.. Но что это значит: «Кто ухлопал Козодоева»? Да разве он убит? Странно! Софья никогда не говорила мне об этом. Умер внезапно – вот все, что я знаю, но убит… убит!.. Кто мог убить? Не я же! Я толкнул его тогда, он упал… Я рассказывал об этом Софье, и она не возражала мне. Не возражала – стало быть, верила… Кто убил? Или мой толчок так подействовал на этого несчастного? Не может быть!.. Не может, не может!.. – глухой голос Нейгофа перешел в крик. – Идут!.. Дверь хлопнула… сейчас, сейчас… – Вот так давно бы! – гремел в передней голос Сергея Федоровича. – А то ишь ты, какие нежности: «Не принимают»! – Пальто ваше позвольте! – раздался голос Насти. – И так хорошо! Не привычны мы к этому барству. Сергей Федорович в пальто и галошах, только сняв с головы картуз, ввалился в гостиную и сразу наполнил ее отвратительным запахом пота, прели, трущобной кухни и водки. – Вашему сиятельству – почет! – возгласил он, протягивая Нейгофу красную руку. Граф с ужасом смотрел на него, инстинктивно пряча руки за спину. – Не хотите – не надобно! – заметил это гость. – Оно всегда так: старая хлеб-соль забывается! А я-то спешил… Вот, думаю, друга милого обрадую, а он вон как теперь. Уж я сяду, в ногах-то, говорят, правды нет! Он плюхнулся в кресло, чуть не продавив его своей массивной фигурой. – Что вам угодно от меня, господин Коноплянкин? – едва нашел в себе силы выговорить Нейгоф. – Ага! – засмеялся гость. – И фамилию мою, ваше сиятельство, вспомнить изволили? Думал я, позабыл ты, как и зовут меня… Грех это, грех – старых друзей не помнить! Попал в честь, так и из головы вон. Нет, у нас так не делается… – Что вам от меня нужно, господин Коноплянкин? – повторил уже более решительно граф. – Что мне нужно? – переспросил, нагло хихикая, Коноплянкин. – Ой, как много нужно мне, ваше сиятельство! Столько нужно, что в целый рtестрик не уместится… Беднота ведь мы, голь перекатная. Что мне нужно от тебя, ваше сиятельство, спрашиваешь? Так, видишь, на деревне, откуда я родом, избенку хочу новую завести, да не развалюху, а в два яруса, и чтобы крыша железная была. А это, по-твоему, денег не стоит? Потом чайную-то на пустырях побоку хочу. Пора уже! Надоело с вашим братом возиться… грех один!.. Так я уже и ресторацию одну на Обводном, от Нового моста недалеко, присмотрел; сдается, так взять хочу… Понимаешь, ваше сиятельство, какие такие горизонты у меня?.. Он остановился и выразительно поглядел на Нейгофа. Тот смущенно молчал. – Неужто не понимаешь? – даже удивился Коноплянкин. – Послушайте, – наконец нашел в себе силы выговорить граф, – какое мне дело до всех ваших планов? Вы говорите о каких-то постройках, о приобретении нового кабака… При чем тут я? – Ой, ваше сиятельство! Как это так, при чем тут ты? Ведь ты теперь в чести и при капитале, да и при немалом капитале!.. Помочь старому другу должен, коли нужда пришла. Я на тебя надеюсь… Не ломайся, ваше сиятельство, понапрасну. Раскошеливайся! Добром ведь прошу! Граф слушал всю эту речь-то краснея, – то бледнея. – Подите вон! – крикнул он, едва сдерживая гнев. Коноплянкин поглядел вокруг и удивленно спросил: – Это ты кому же? Мне? – Да, да, вам! Вон уходите, вон, или я не ручаюсь за себя… – Потише, ваше сиятельство, – остановил его Коноплянкин, – того не забывай: я ведь – не старик Козодоев… – Вон! – вскочил с кресла граф. – Пудом крещусь, – не обращая на него внимания, закончил свою фразу Сергей Федорович. – Меня так не убьешь, как его убил… За себя постою… Граф услыхал эти слова. – Убил Козодоева? – прошептал он. – Еще спрашивает! – захохотал гость. – Не води ты хоть со мною-то медведя!.. С добром я пришел. Поможешь моей скудости от графских щедрот своих – все обойдется, не пикну, как в могиле это твое дело умрет. А не поможешь – на себя пеняй… – Дело, мое дело?.. Какое дело? – растерянно спрашивал Нейгоф. – Козодоева убили!.. Кто убил? – Кому же его и убить, как не тебе? – Я… убил?.. – потер граф руками лоб. – Я… я! Этого не может быть! Я никого не убивал. – Толкуй еще! – совсем грубо прервал его Сергей Федорович. – Ишь ведь ты как прикидываться умеешь!.. Нейгоф почувствовал, что перед ним разверзается бездна и он стоит на самом ее краю. – Я убил, я? – шептал он. – Какое страшное слово сказано… Я убил! Нет, нет! Прочь это… Не убивал я… – Врешь, убил! – жестко проговорил Коноплянкин. – И чего это ты предо мною ломаешься? Уж и жаден же ты стал, ваше сиятельство! Да что с тобой толковать много! Даешь или не даешь! – Что? – вырвалось у Нейгофа. – Хошь звонкую монету, хошь кредитные билеты, мне все равно, да так, чтобы их на все хватило… Умрет тогда твое дело в моей груди, как в безмолвной могиле… Не дашь – прежде всего, супружнице доложу, а там и еще кое-куда доведу до сведения… Вашего брата, убивца, нешто можно покрывать? «Узнает она, Софья, все узнает, – вихрем пронеслось в голове Нейгофа, – поверит, возненавидит, проклинать будет… Откупиться… пусть молчит!» – Чего мнешься-то? – спросил Колноплянкин. – Не нравится, если дело говорят?.. Ну, дашь или не дашь? – Послушайте, – пролепетал граф, – у меня ничего нет… Все у жены… – Вот оно как у вас!.. По-благородному, стало быть? Да это ничего. У жены для меня и возьми. – Не могу, не могу я… – уже прорыдал Нейгоф. – Отчего не можешь? Наличными не имеешь, векселек подмахни! Я – добрый: подожду. Словно какая-то сила метнула Нейгофа, и он упал на колени к ногам Коноплянкина, восклицая: – Сергей Федорович! Пожалейте, пощадите!.. Я никого не убивал, ни Козодоева, никого… Клянусь вам в том… Не лишайте меня счастья, пощадите… – Деньги на стол, и никаких больше! – Ведь я же не виновен ни в чем, ни в чем! – выкрикивал в исступлении граф. – Вам грех клеветать на невинного!.. Грех, грех! Пощадите! Я не убивал Козодоева, я только толкнул его… – Вот-то то и дело, что толкнул… Толчок толчку рознь. Как толкнуть!.. Ты старика толкнул, а он и преставился… Ну, кончай, что ли, дело. – Сколько нужно? Скажите! Я постараюсь дать!.. Не губите только, не говорите ничего жене… Неслышно вошедшая в гостиную Софья с удивлением смотрела на коленопреклоненного мужа и на совершенно незнакомого ей человека. – Граф, что значит эта сцена? – спросила она. XXII Коса и камень Увидав жену, Нейгоф вскочил. – Софья! – вскрикнул он, протягивая к ней руки. – Я вас спрашиваю, граф, что значит эта сцена? – повторила Софья, выступая вперед. – Кто это? Нейгоф молчал. Коноплянкин тоже был смущен. – Мы, ваше сиятельство, – забормотал он, поднимаясь с кресла, – вот к ним, к супругу вашему, по делу… Он сразу почувствовал в молодой женщине силу, и недавняя наглость в нем сразу исчезла. – Кто этот человек? – не слушая его, спросила графиня мужа. – Зачем вы стояли перед ним на коленях? Что значат ваши слезы? Фи, граф! Как вам не стыдно? Михаил Андреевич по-прежнему безмолвствовал. Он не мог говорить – его горло было сжато, как клещами. – Хорошо! – нахмурила брови Софья. – Вы не отвечаете?.. Кто вы такой и что вам здесь нужно? – обратилась она к Сергею Федоровичу. – Коноплянкин я… Чайная у меня на пустырях около кобрановских огородов, где их сиятельство в босяках изволили пребывать… – Вот что! – еще более нахмурилась Софья. – Теперь я кое-что начинаю понимать… Граф, вы расстроены! Пройдите к себе и предоставьте мне поговорить с этим… человеком… – Софья, клянусь! – воскликнул Нейгоф. – Он клевещет… Не верь…