– А вы, барынька, в открытом экипаже или в карете изволили кататься? – вдруг спросил Марич. – В коляске… А что? – Да ничего… Странно только мне, где вы спать ухитрились? – Спать? Ничего не понимаю. – И понимать нечего. Не бывает ведь снов наяву. Хоть малость да вздремнуть надобно… Ежели в карете – так оно удобно, а в открытом экипаже… Не понимаю, как вы это… – О каких снах вы говорите? – Да вот насчет вашего сновидения, в коем вы бедного Антошку видели. – Ну, да, я видела его и, мало того, позвала. – А он что? – Он обернулся, но пошел дальше… Внимания, должно быть, не обратил. – То-то вот и оно, что не обратил! А почему? Да потому, что был вовсе не Квель… Его и в живых-то нет… – Квель умер? – вскрикнула Софья. – Ведь вы и Станислав говорили мне, что он исчез. – А вот вы вашего Станислава спросите… Мне-то, знаете, не хотелось бы распространяться по этому поводу, да и не место на лестнице для таких разговоров… Так вот у Станислава все и узнайте, если вас так интересует. Он поклонился графине и пошел вниз. Софья несколько секунд недоумевающе смотрела ему вслед, потом быстро поднялась к себе и спросила у Насти: – Станислав Федорович здесь? – Здесь… К барину пошли… Читальщик отлучился, они и пошли… Прикажете позвать? – Нет! Я сама пойду! – Графиня, сбросив меховую накидку на руки горничной, пошла в комнаты. – Да, Настя, – остановилась она, – нам нужно поговорить… Позаботьтесь, чтобы никто не помешал… Если кто из этих читальщиков придет, позадержите их на кухне… – Она вошла в комнату, где стоял гроб. – Станислав! Что ты делаешь? – вскрикнула она, увидев, что Куделинский, стоявший к ней спиной, что-то трогает в гробу. Куделинский испуганно отскочил. – Не могу, Софья! – словно оправдываясь, произнес он. – Какая-то непреодолимая сила тянет меня взглянуть на него… Мне все кажется, что он живой… Смотри, даже его пальцы как будто сохраняют упругость… кожа еще влажна… смотри, – он приподнял веки Нейгофа, – глаза не остекленели… – Так что же ты думаешь? – Ничего не думаю. – И думать нечего: Марич – доктор, полицейский врач тоже осматривал Нейгофа… Что они – слепые или невообразимые невежды? Откуда у тебя эти мысли? – Не знаю… Я не ожидал, что так, без борьбы, само собой устроится-то, что нам было нужно… Немного позднее этому несчастному все равно пришлось бы умереть. Он сам догадался сделать это – и прекрасно!.. Разве мы виноваты, что путь к нашей цели идет через его труп? Он должен был умереть, чтобы мы дальше могли идти свободно. – Неужели непременно должен? – спросила Софья. Куделинский подозрительно взглянул на нее и спросил: – А тебе что же, хотелось бы, чтобы он не умирал? – Хотелось бы! – призналась графиня. – Почему? Или вы, моя достойная подруга, – ха-ха ха! – нервно захохотал Станислав, – успели влюбиться в этого слюнтяя, плаксу, графа с каких-то огородов?.. Влюбилась? – Нет, не влюбилась, – спокойно ответила молодая женщина, – но откровенно скажу – мне его очень жаль. – Тебе? Жаль? – Да. Сядем – поговорим. – Она указала Куделинскому на кресло. – Зачем здесь? – пробормотал Станислав. – Лучше перейдем в гостиную или спальню. – Нет. Здесь нас никто не подслушает. Садись! – почти приказала Куделинскому Софья. Станислав Федорович сел. – Мне жаль Нейгофа, – продолжала графиня. – Жалость у вас, женщин, – пробурчал Станислав, – первая стадия любви. – Может быть. Но не в этом дело. Я думала, что удастся обойтись без этой смерти. Знаешь, Нейгоф был расхлябанным человеком – как бывает расхлябанное пианино. Каждый удар по нему вызывает только стоны, а не мелодию, но сам инструмент дорогой и нежный. Вот тебе весь Нейгоф. Он был добрый, хороший, чуткий человек. Он, Станислав, любил меня, и притом не так, как любишь ты. Что ты? Что твоя любовь? Ты – тот же Козодоев. Я для тебя – средство к достижению богатства, и только. – Благодарю! – процедил сквозь зубы Куделинский. – Не за что! Ты не сердись! Когда-нибудь нужно же высказаться и определить взаимоотношения. Я продолжаю. Любовь Нейгофа тронула меня: она была бескорыстна и чиста. Это была даже не любовь, а обожание. Этот несчастный жил мною, и мне было стыдно обманывать его. – Понимаю! – перебил ее Куделинский. – Это значит, что, когда нам путь к нейгофским миллионам расчищен, все препятствия устранены, мы желаем воспользоваться всем сами, а тем, кто поработал на нас, быть может, бросим косточку, а может, и нет? – Фи, Станислав! – поморщилась Софья. – Нет, этому не бывать!.. Вы правы: я, пожалуй, тот же Козодоев и своего из рук выпускать не желаю. Да-с, не желаю! Козодоев решил выдать вас замуж за отвратительного босяка, к которому должны перейти по наследству миллионы, потому что через вас он делался полным хозяином этих миллионов. Козодоева нет… – Вы убили его! – оборвала Куделинского Софья. – Квель убил его! – выкрикнул Станислав. – А ты убил Квеля! – отчеканила Софья. – Откуда ты это знаешь? – воскликнул Станислав. – Мне сказал Марич. – Лжешь! Марич не мог это знать, он ничего не видел. – Но ты сейчас сознался сам. – Ну да, сознался, черт возьми, сознался! – крикнул в исступлении Куделинский. – Я сбросил Квеля под поезд, когда он сбрасывал туда же сыщика Кобылкина. – Еще труп! – вскочив с кресла, крикнула Софья, хватаясь за голову. – Да, черт возьми, труп! – крикнул Станислав. – Труп, трупы! Всех убью, кто на пути встанет! – Квель разве стоял на пути? – Квель был лишним. Этот зверь только и жаждал убийства и крови… Вспомни Козодоева. – Да, – согласилась Софья, – это было ужасно. Но ты не из-за этого убил его. – Все равно. Я убил его, потому что люблю тебя. Ах, Софья, Софья! Какой страшный упрек ты мне бросила. Нейгофа – сущую тряпку – выше меня поставила, а ведь ты знаешь – сердце мое принадлежит тебе. Весь я в тебе одной. Ради твоего счастья я вступил на этот страшный путь. – Роковой! – произнесла Софья. – Да, роковой! Что же я, несмышленый, не понимаю? Беден я как церковная мышь, а ты со своей красотой – бриллиант… Что бриллиант без оправы? Его даже ювелир в грязи не заметит. Я эту оправу создать тебе хотел. Нейгофские миллионы – чего же лучше? Я решил, что они должны быть твоими. Я напустил на Козодоева Квеля. Кровь… Я убил Квеля. Эту гадину стоило убить. Остается Марич. Это – безобидное животное. Теперь Нейгоф. Я его убил бы тоже, если бы он не догадался умереть. – Не убил бы, – возразила Софья. – Я не допустила бы. – Ну, положим. Ведь я, Софья, люблю тебя. Я убил бы графа, если бы заметил, что ты расположена к нему. Я ревнив, Софья. Отдать тебя? Да я никому тебя не отдам!.. Вот сейчас – хочешь? – я пойду и расскажу всем о нашем деле… На каторгу пойду, но и ты вместе со мной… Я убил Квеля и не знаю, откуда это узнал Марич. По их телеграмме я уехал в Москву, но слез с поезда на промежуточной станции. Клянусь тебе, я хотел только посмотреть, как они управятся с проклятым Кобылкиным. Я вернулся с первым поездом, а они уже обделывали это дело. Квель вынес – я видел это – бесчувственного Кобылкина, и я толкнул его под поезд вместе с его жертвой. Этим я спас и тебя, и себя, и Марича. Квель со своей кровожадностью испортил бы все дело. А ты… – Я говорю, что мне тяжело было лгать Нейгофу, – сказала Софья, – ведь это письмо… Я солгала ему о будущем ребенке, но если бы ты видел, как обрадовался этот несчастный! Она закрыла лицо руками. – Брось, – остановил ее Куделинский. – Жаль, что солгала… Правда была бы выгоднее. Теперь придется хлопотать. Но все равно это дело будущего… Мы идем к миллионам и возьмем их. Только, Софья, ни шага в сторону, ни малейшего шага… Жалеть таких, как Нейгоф, нечего. Для них смерть – благо. – А вот для меня, хоть бы и от твоей руки, она благом не была бы, – раздался мужской голос. В комнату вошел не замеченный ни Куделинским, ни Софьей Марич. – Я почти все слышал, – сказал он. XXVI Новый удар