— Верю. — Тогда зачем ты постоянно спрашиваешь меня, куда я ходил? — Из-за полиции. — Полиция ни словом об этом не обмолвилась. Я сообщил им, куда ходил, и все. А мой собственный адвокат… — Джейми, не валяй дурака! Неужели ты думаешь, что они не станут этого проверять? Когда ты ушел с игры, еще одиннадцати не было, а дома тебя не было почти до часу ночи. Это промежуток в два часа. Данный факт не ускользнул от внимания полиции. Эренберг интересовался, сколько порций ты выпил… — Он хотел узнать, не был ли я пьян? Понятно, если ты выпил… — Нет, не в этом дело. Он спросил, сколько времени ты пробыл в баре. Ты ответил, что почти полтора часа. С одиннадцати до половины первого. И выпил всего две порции. Вот что его интересовало, Джейми. — Если я выпил всего две порции, то мне нужно было соврать, будто выпил четыре? — Нет. Просто я пытаюсь объяснить тебе, что Эренберг считает тебя подозреваемым. И будет думать так, пока не выяснит, где ты находился с одиннадцати до часу. — Я же сказал ему, где был. — Да, и он собирается проверить это. — Вряд ли кто-нибудь меня вспомнит. В баре было много посетителей, я… — В одиннадцать вечера в воскресенье? — Там всегда их полно, Мэтт. — Откуда ты знаешь? Ты что, часто туда захаживаешь? — Достаточно часто. Хорошее заведение, всегда полно людей. — Ты знаешь владельцев? — Нет. — А они тебя? — Вряд ли. — Вероятно, Эренберг попросит у тебя фотографию — это я сейчас пытаюсь предугадать ход его мыслей. Он захочет показать ее владельцам. Бармену, кассиру, в общем, всем, кто был там. И, когда он ее у тебя попросит, ты уж, будь любезен, выдай ему снимок получше… — А с чего бы мне давать ему плохую? — Пойми, Джейми, этот полицейский считает тебя подозреваемым. Так уж постарайся дать ему как можно более качественную фотографию. Мне необходимо, чтобы кто-нибудь вспомнил, что ты находился там. А иначе у него возникнет к тебе еще больше вопросов. — Меня это не волнует. — Ладно. — Ты все твердишь «ладно» да «ладно», а сам постоянно возвращаешься к одной и той же теме. Где, черт возьми, я был, Мэтт? — Там, где ты и сказал. — Тогда почему ты постоянно спрашиваешь меня об этом? — Джейми, я не коп, а адвокат. И я знаю, в каких случаях кто-то уклоняется от ответа на вопрос. Когда Эренберг спросил тебя, не заводили ли ты или Морин интрижки на стороне, ты не ответил. Он-то мог этого не заметить, но уж никак не я. — Я ответил на его вопрос, Мэтт. — Нет, ты уклонился от ответа. Заявил, что у вас был счастливый брак. — Если я и не ответил… — Почему же? — Это не специально. — Хорошо, тогда, может, скажешь сейчас? Мне, твоему адвокату, который пытается помочь тебе. — Я сообщу тебе все, что ты хочешь узнать. — У тебя есть любовница? — Нет. — Ты сказал, что изменял своей жене в первом браке. — Да, но… — Это могло войти в привычку, Джейми. — Ответ отрицательный. — А как насчет Морин? В ее жизни был другой мужчина? — Нет. Не знаю. Не думаю. Слушай, ты либо веришь кому-то, либо не веришь совсем. — И ты ей верил? — Да, Мэтт. Несомненно. — Что ж, хорошо, — кивнул я. Я остановил машину, увидев объявление о наличии свободных мест в мотеле «Магнолиевый сад». Маленький и невесть какой, но я сомневался, что мы сумеем найти что-нибудь получше без бронирования в разгар сезона. — Ну что, сам справишься? — спросил я. — Да, — ответил Джейми. — Спасибо тебе за все, Мэтт. — Я позвоню утром. Если тебе будет что-нибудь нужно, даже просто поговорить, сними трубку и позвони. — Спасибо, — повторил он и пожал мне руку. Я оставил его там и поехал домой. Начинался бриз. Я пересек мост и двинулся в сторону Стоун-Крэб, размышляя, почему мне никак не удается поверить в правдивость слов Джейми. Глава 3 Домой я добрался в половине четвертого ночи. Сразу прошел в кабинет, включил настольную лампу и позвонил своему напарнику Фрэнку. Первыми словами Фрэнка в ответ на мой рассказ об убийстве было: «О господи!» — а потом он спросил, не Джейми ли совершил эти убийства. Я ответил ему, мол, Джейми утверждает, что не он, а затем пересказал ему все, что тот говорил. Фрэнк посоветовал мне скорее лечь спать и обещал встретиться утром. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, я повесил трубку и некоторое время неподвижно сидел за письменным столом. Затем, погасив свет, я встал и, спустившись в холл, двинулся в спальню. Сьюзен спала. Я на цыпочках прокрался в комнату, прошел в ванную комнату и включил освещение, оставив щелку в двери так, чтобы свет проникал в комнату, но не падал на кровать. Мне не хотелось будить Сьюзен. Звонок Джейми застал нас во время ссоры. Если уж начистоту, то я как раз собирался попросить ее о разводе. Ссора началась двенадцать часов назад, днем, по дороге на финал теннисного турнира «Виргиния слимз». Матчи должны были начаться в час дня, мы выехали из дома около двадцати, почти впритык — ведь был разгар туристического сезона. В Калузе всего два сезона: туристический сезон и лето. В старомодное летнее время здесь ни души, только «бешеные собаки да англичане». Ну и я. А в сезон большинство туристов у нас — со Среднего Запада. Если провести прямую линию от Колумбуса, штат Огайо, то она пройдет прямо через центр Калузы. Фрэнк говорит, что на самом деле Калуза настоящий Мичиган на берегу Мексиканского залива. Наверное, он прав. Ссора началась из-за того, что моя дочь Джоанна задала вопрос, когда мы переезжали с нашего острова по дамбе Кортес. Я был за рулем, мало того — за рулем машины Сьюзен. Она — единственная дочь в семье. Единственные дети четко разграничивают «твое» и «мое». Этот «Мерседес-Бенц» принадлежал Сьюзен. А «Карманн-Гиа» — мне. Сьюзен очень ревниво относилась к своей собственности, а особенно к «Мерседес-Бенцу», который стоил семнадцать тысяч долларов с мелочью. Ровно в 12.47, как было указано на приборной доске (я помню, что взглянул на нее, зная, что мы опаздываем, подозревал, что матч «Эверт» против «Гулагонг» может идти первым, и мне страшно не хотелось пропустить первую подачу), моя дочь Джоанна спросила, обязательно ли ей сегодня вечером идти с нами слушать Мстислава Ростроповича. Калуза — культурный город. Недаром ее называют «Афины Флориды». Шучу: ни одна душа, кроме Фрэнка, так ее не называет. Сам-то он из Нью-Йорка. Когда он называет Калузу «Афины Флориды», в его глазах вспыхивает огонек, а губы иронично кривятся. — Ростропович — величайший в мире виолончелист, — сказал я дочери. — Ты водил меня слушать и величайшего в мире скрипача, — возразила она, — и он вогнал меня в сон. Я не стал винить в этом Исаака Штерна. Когда тебе двенадцать лет, все, кроме бесконечной прокрутки «Люблю Люси», вгоняет тебя в сон. Кроме того, мистер Штерн выступал в обстановке то и дело повторяющихся среди публики продолжительных припадков кашля, чиханья и хлюпанья, что вынудило его наполовину сократить программу, мягко пожурив публику, допустившую подобную эпидемию насморка. Когда в тот вечер мы покинули зал, я рискнул сделать предположение, что больше мы не увидим мистера Штерна в Калузе. — А почему бы ему не приехать? — удивилась Сьюзен. — Потому что все эти старые хрычи вели себя неприлично. — Это с твоей стороны неприлично называть их старыми хрычами, — усмехнулась она. — Они просто старики. — Невоспитанные старики. Лично я скорее бы задохнулся, чем закашлялся во время скрипичного пассажа. — Лично мне жаль, что этого не случилось, — промолвила Сьюзен.