Спустя время тишину улицы разрезал долгожданный цокот острых каблучков. Изгибы открытой спины отразились в окне, словно платье плыло по дороге. Ритм ее походки расходился, как круги по воде, и по мере того, как она удалялась, цокот каблучков становился все тише, растворяясь в пространстве. «Неужели это она?» Его рука потянулась к осколкам памяти и легла на хрупкое плечо. Раздался пронзительный крик. На Ларри с ужасом глядело совершенно незнакомое лицо. Из девичьих глаз брызнули слезы. Цоканье каблучков убегающей девушки эхом отозвалось в голове. Они не были знакомы. Оглушенный, ошарашенный, остолбеневший, он пытался собрать воедино кусочки воспоминаний, но от этого они все больше рассыпались. Он не знал, куда идти дальше. Не знал, что ему нужно искать и что он может найти. Утренний холод гнал его все дальше. Наступил рассвет. Чтобы согреть замерзшие руки, Ларри зашел в один из домов. Бездумно преодолевая пролет за пролетом, он поднимался по лестнице. Преодолев последнюю ступеньку и навалившись на металлическую дверь, Ларри вышел на широкую крышу. На ней вовсю завывал ветер. Первые лучи солнца уже пробивались сквозь облака. Ларри был потрясен. Перед ним вместо раскинувшегося громадного города застыло белое молоко тумана. Ларри поежился от пронизывающего холода. Здесь, на крыше случайного здания, ощущение чего-то знакомого не подкрадывалось сзади. Оно не давило, не наваливалось мертвым грузом. Оно отступало. Ларри закрыл глаза и сделал несколько шагов вперед. Во рту появился кислый привкус. Звон будильника разорвал тишину. Нотами сотканный мир Проснувшись среди ночи, Гленн не сразу понял, где находится. Поднявшись с кровати, он нащупал в темноте стакан воды и поднес его ко рту. Прислушался, не разбудил ли соседскую собаку. Выдохнул. Этой ночью он кричал не так сильно, как обычно. Протянув руку к тумбочке, он включил лампу. Темнота осталась. Гленн встал с кровати, подошел к окну и раздвинул шторы. Сколько бы он ни пытался вглядываться в темноту, ему так и не удалось увидеть ни фонарь, горевший по ночам вблизи дома, ни занимавшийся за окном рассвет. Вдалеке раздалось пение птиц. О том, что его глаза скоро не смогут видеть даже солнечный свет, он узнал совсем недавно. Диагноз так обыденно сорвался с губ доктора, что Гленн не сразу смог собрать буквы в слова. Выдержав короткую паузу, врач спросил, есть ли у него родные и близкие, которые смогли бы ему помочь в период адаптации? Гленн живо представил себе жизнь, в которой лишь стук трости по мостовой напоминает о том, что его и внешний мир еще что-то связывает. «Нет, родных и близких у меня нет», — ответил он. Покинув клинику, Гленн вернулся домой глубокой ночью. Добредя до кровати, он упал на прохладную постель. Стены комнаты рухнули. Возник просторный кинозал. На прозрачном экране бушевал океан. Порой приходилось закрывать глаза, иначе их обжигали брызги соленой воды, долетавшие с экрана. Небо заволокло свинцовыми тучами. То тут, то там возникали водовороты и увлекали в пучину суденышки, пока последний деревянный обломок не исчез в толще воды. А затем все стихло. Солнечные лучи скользили по изумрудной глади. Вдалеке слышались резкие крики пролетающих чаек. Острые плавники показывались над водой, а затем исчезали в морских глубинах. Экран погас. Стало душно. Он ощутил, как что-то сдавило горло. Гленн пытался вырваться, отбиться от того, кто тянул к нему руки из темноты, пока не понял, что пальцы, сжимавшие горло мертвой хваткой — его собственные. Вскрикнув, он проснулся. Зрение слабело незаметно. Иногда надежда на то, что произошла чудовищная ошибка, заставала его за завтраком или во время прогулки, когда он стремился охватить взглядом весь мир, но через миг покидала его. Отдаленные объекты покрывались рябью. От напряжения на глазах выступали слезы. Следуя предписаниям врача, Гленн подобрал себе трость. Выбрал он черную, с серебристой рукоятью. Трость была приятной на ощупь и удобно складывалась пополам. Легкие постукивания по твердой поверхности вибрацией отдавались в пальцах. Затем он отправился за собакой-поводырем. Гленна услужливо встретили у ворот огороженного высоким забором приюта и проводили внутрь. Пудели, спаниели, борзые и хаски настойчиво льнули к ногам гостей. А те, в свою очередь, терялись в догадках, как одним решением можно одновременно сделать счастливым одного и несчастными всех остальных. Обслюнявленный, облаянный и искусанный, Гленн уже не отличал одного пса от другого, но тут его внимание привлек щуплый золотистый ретривер. Поджав хвост, он безучастно смотрел на разыгравшуюся сцену, будто дублер, который знает, что не пригодится на сцене. Гленн подошел к нему. Ретривер зашелся лаем, но увидел протянутую к нему руку и успокоился. Сухие ладони скользнули по длинной спутанной шерсти. Сквозь кожу отчетливо прощупывался скелет. Трость ожидала в прихожей, а собака — на коврике у дивана. Оставалось совершить невозможное — подготовиться к скорой слепоте. Блуждая по собственному дому с закрытыми глазами, Гленн постепенно привыкал ориентироваться в пространстве. Но успеха он так и не достиг. Разбитая ваза и сваленный торшер напоминали об этом. После безуспешных попыток совладать с новой жизненной реалией, Гленн садился напротив камина и учился чтению вслепую, которое давалось ему крайне тяжело. Зрение становилось все хуже. Удаленные объекты расплывались, превращаясь в мелкую точку на окне. Гленну стоило огромных усилий сосредоточиться и понять, что перед ним находится кошка, а не маленький ребенок. Ему хотелось опустить руки, сдаться и погрузиться в горькое отчаяние. Но времени оставалось все меньше, и нужно было продолжать подготовку. Гленн сделал глоток, протянул руку и аккуратно поставил стакан на стол. Утром ему нужно было сделать то же, что и всегда: выпить воды. Он уже это сделал. Затем надо неспешно пройти в ванную и принять бодрящий душ. Намылить шампунем голову. Взять гель с миндальным ароматом и нанести его на тело. Смыть, вытереться досуха полотенцем. Надеть свежее белье и, смазав непослушные волосы слоем воска, уложить их расческой. Он сделал несколько шагов вперед, споткнулся и распластался на полу. Кто-то вскрикнул. «Это же мой крик», — понял Гленн и почувствовал на затылке дыхание пса. Дом в один миг стал чужим. Казалось, что в нем изменили планировку, не оставив ничего от прежнего владельца. Вспомнив расположение комнат и мебели, Гленн не сразу смог нащупать дверь, ведущую в коридор. Выйдя из комнаты, он попытался добраться до кухни. Вытянув руки в стороны, он медленно продвигался вперед, ощупывая каждый выступ. Вспомнив, что трость осталась в комнате, Гленн не решился вернуться обратно. Он ведь так много прошел. Оставалось лишь дойти до кухни. Когда Гленн закончил свой путь, у него немного саднили пальцы ног и ныло колено. Нащупав стул, он перевел дух. Необходимо было расчистить коридор для удобства передвижения по дому. Гленн открыл дверь на веранду. Медленно спустился по лестнице, держась за перила. По протянутой руке разлилось солнечное тепло. Он не мог видеть, но чувствовал, как яркие лучи касаются опущенных век. Стоит сделать несколько шагов вперед, и он окажется за пределами дома, а пройдя десять метров, то и за участком. Перед Гленном простиралась широкая улица, сужавшаяся к склону. На следующий день он справился лучше. Маршрут оставался прежним — «комната-кухня». Завершив свой обход, Гленн отдыхал с книгой у пустого камина. Поначалу это трудно было назвать чтением. Слова путались, и невозможно было отличить одну букву от другой. Со временем тонкие пальцы стали увереннее скользить по рельефной бумаге. С каждым пройденным сантиметром Гленн читал все лучше. Вскоре он перебирал пальцами также быстро, как еще недавно пробегал глазами текст. Начав со знакомых книг, Гленн поначалу испытывал трудности с длинными предложениями, но не терял нити повествования. Иногда Гленна навещал социальный работник. Женщина, как он определил по ее низкому голосу, была с ним обходительна. В один из дней, когда солнечные лучи мелькали в листве деревьев, Гленн спустился с веранды и ощутил под ногами твердую почву. Несколько шагов увеличили расстояние между ним и домом. Он опустился на колени и приложил руки к земле. Холодный грунт впился в сухие ладони. Пахло торфом. Сквозь толщу воспоминаний прорезался стойкий запах поля, которое в детстве он возделывал вместе с дедушкой. И почему он раньше не замечал этот запах? «Нужно будет попросить принести семена для посадки», — подумал он. Теперь Гленн все дальше и дальше уходил от дома в сопровождении пса и лакированной трости. Когда наступили теплые вечера, он подолгу сидел под открытым небом в мягком кресле, пока внезапная прохлада не загоняла его обратно в дом. Прошло несколько месяцев с тех пор, как он осмелился выйти за пределы участка. Сначала это были небольшие прогулки по окрестностям, но теперь Гленн направлялся к городскому парку, предвкушая пьянящий запах свободы. Ноги помнили извилистую тропу, посыпанную мелкой щебенкой. Проходя под сводом высокой арки, Гленн вспоминал чудесный сад с фонтаном, расположенный неподалеку. До чуткого слуха долетел звук журчащей воды. В воздухе разливался аромат цветущих клумб и скошенной травы. Выставив вперед трость, он направился вглубь аллеи. Порой ему казалось, что это лишь игра, нелепое притворство и если он раскроет глаза, то снова увидит все вокруг так же ясно и отчетливо, как и прежде. Но когда он открывал их, то оставался в непроглядной тьме, окруженный неприступным миром образов, хранившихся в его памяти. Пес замер. Пошарив вокруг себя тростью, Гленн определил, что стоит перед скамейкой в конце парка. Гленн помнил это место. Раньше ему доводилось отдыхать у речки, протекавшей чуть ниже. А если замереть и прислушаться, то можно различить слабый плеск волн, который исходит от проплывающей мимо стаи уток. Они частенько прибиваются к песчаному берегу. Присев на деревянную скамейку, Гленн подставил лицо солнцу. Хотя Гленн и не мог видеть, но он слышал и даже ощущал зеленые листья густых деревьев, раскинувшихся над ним. Их шелест сливался с тихим плеском волн. Он постепенно осознавал всю глубину окружающего мира: пение птиц, прозрачный плеск воды и шум ветра, колышущего деревья. Чувствительный к переменам, Гленн наслаждался даже самыми незначительными вещами. Об увеличении поголовья уток на пруду он узнавал по плеску волн, исходящих от них, а о появлении новых птиц — по характерным трелям. Отныне утро текло размеренно. Проснувшись, Гленн первым делом вслушивался в звуки за окном. Мерный топот ног по мостовой и удары дождевых капель по черепице крыши задавали ритм, который он научился безошибочно угадывать. Вскоре он заметил, что звуки как бы сливаются в единую симфонию, где каждому отведено свое место в оркестре. Один звук сменялся другим, за ним возникал третий. Иногда репертуар менялся, но само звучание от этого лишь выигрывало. Так, кваканье лягушек в пруду гармонировало с пением скворца. Когда солнце садилось за горизонт, и сидеть на веранде, подставив лицо легкому ветру, становилось прохладно, Гленн заваривал зеленый чай из грецких орехов и тропических фруктов. Затем он брал книгу и, расположившись на диване, скользил пальцами по рельефным листам плотной бумаги. Гленн проводил пальцами по страницам, от которых пахло свежей типографской краской, и образы оживали на их кончиках. В полуночной темноте слышался лишь шелест переворачиваемых страниц да сопение пса. Однажды, проходя мимо захудалой церквушки в конце улицы, Гленн уловил звуки музыки. Это был церковный орган. Звук едва пробивался сквозь шум плотного потока автомобилей. Вслушиваясь в волны нарастающей гаммы, Гленн пошел на звук. Трость уперлась в лестницу приходской церкви, и, поднявшись по высоким каменным ступеням, он оказался у массивных ворот. Органные концерты в местной католической церкви проходили каждое воскресенье. А где еще, как не там, слепой мог бы насладиться обществом тех, кто закрывает глаза в порыве чувств? То, что прежде его не волновало, теперь хлынуло в распахнутую душу, впитывающую новые ощущения, как сухая губка впитывает воду. С чувством, расстановкой и глубоким благоговением он погрузился в нахлынувшее буйство звуков и запахов, оседающих на мочках ушей и кончике носа. Вспыхнувшие образы мгновенно закружили гостя в водовороте ощущений, а затем погасли, будто рассыпанные на небе звезды. Перед его взором представали картины, похожие на те яркие сны, которые он видел и после того, как ослеп. Просыпаясь и протягивая к ним руки, он хватал пустоту, но ладони разжимались и образы исчезали. День сменялся ночью. Ночь сменялась днем. Наручные часы продолжали отмерять бесконечный ход времени, и, сосредоточившись на едва уловимом движении секундной стрелки, Гленн мог разобрать шестьдесят коротких остановок на циферблате. Время то ускорялось, то замедлялось, и неизменно растворялось в топоте ног, шелесте листьев, скрипе двери. Воскресенье сменял понедельник, и лишь по мурашкам на озябшей коже Гленн узнавал, что наступил вечер. Утро сопровождалось криком соседского петуха. Отпала необходимость в календарях и блокнотах, заполненными мелкими заметками на каждый день, тянущийся, как жвачка жизни, которая с годами утрачивала вкус. Гленн вслушивался в то, как медленно закипает вода в металлическом чайнике, как скворчит на сковороде фарш с мелко нарезанным луком, как хрустят под ногами ветки. Однако самыми удивительными оказались различия в тишине. На рассвете она была умиротворенной, а вечером — безмятежной, но полной сил, как восходящая луна, разливающая свой свет над спящим городом. А дневная тишина! Вздремнув после обеда, Гленн вставал с дивана и в полном одиночестве отправлялся в парк, впитывая по пути спокойствие, словно в детстве, когда он оставался один в пустом доме. За окном завывал промозглый ветер. В стопку прочитанных книг отправился очередной томик. С того момента, как Гленн погрузился во тьму, прошло полгода. Чем больше он свыкался с тем, что глаза его слепы, тем больше понимал, как мало ему теперь нужно и насколько многим он обладал. Гленн проникался ощущениями, накапливая их, как пчелы накапливают воск для сот, расходуя по крупице и никогда не беря больше, чем ему было нужно. Но радость открытий омрачали другие звуки: крики, брань, возгласы боли и отчаяния. Гленна расстраивала суета окружавших его людей, и чем больше он погружался в эти мысли, тем больше находил им подтверждений. Гленн вдруг осознал, какой мир окружает его. Мир, где из-за отъезжающего автобуса незаметны распустившиеся гиацинты, которые он не мог видеть, но остро ощущал их аромат на обочине дороги. Мир, в котором время наручных часов поглотило красоту видимого пространства: скошенной лужайки, распустившегося цветка, созревшего плода. Торопливые шаги, сбивчивое дыхание, шум голосов сливались в какофонию звуков, доводя Гленна до изнеможения.