Евнух поднялся на ноги и наклонился так, что его губы почти касались уха царя. Ксеркс почувствовал, как отцовская ярость исходит от него волнами жара. Темные глаза не мигали, пока Мишар говорил. – Господин, я повинуюсь. Помни о греках, – прошептал он и отступил, когда царь кивнул. – Я помню, – сказал Дарий. Он жестом подозвал сына поближе, и Ксеркс наклонился, как это сделал раб до него. Он не видел в этом никакого бесчестья. Все люди были рабами его отца, даже наследник. Ксеркс знал, что, если только Дарий отдаст приказ, он не покинет эту комнату живым. Власть великого царя была абсолютной, и он содрогнулся при мысли о том, что унаследует такое могущество. – Греки много болтают, сын мой. Они рассказали миру о своей победе на фенхелевом поле, в месте, которое они называют Марафоном. Каждое наше царство знает, что там была разбита моя армия! Это не может остаться без ответа, Ксеркс. Когда-то они были краем империи. Я бы оставил их в покое как сатрапов и данников. Но они решили сопротивляться – и мир видел, как они сопротивлялись. Сейчас у меня нет выбора. Если Творцу мудрости будет угодно, я проживу достаточно долго, чтобы увидеть, как горят греческие города. Я увижу, как сгорят и Афины, и Спарта, и Фивы, и Коринф, и все остальные. – Он замолчал, чтобы перевести дух, уставившись вдаль, пока хрипы не стихли. – Они называют свою землю танцевальной площадкой для Ареса, ты слышал? Ареса они считают богом войны. Только они не видели бога войны, Ксеркс. Но они увидят… Царь вздрогнул, дыхание его затруднилось. Он прижал руку к боку, под ребрами. Ксеркс забеспокоился, но Дарий отмахнулся от него: – Ничего страшного, просто мимолетная боль. Скажи лекарям, чтобы приготовили побольше настоев и дыма из маковых зерен. Все это немного помогает, но ничто не действует долго. Приходится терпеть кошмары. Увидев волнение на лице сына, он снова улыбнулся, хотя боль нарастала, а желтоватый оттенок на щеках сделался гуще. – Иди и отдохни, Ксеркс. Ты приехал издалека, приехал быстро, чтобы прийти ко мне. Ты мой наследник, мой любимый сын. Ты будешь рядом со мной, когда я вернусь в Грецию, даю тебе слово. Глава 16 Каждый присутственный день суда начинался незадолго до рассвета. После трудоемкого процесса отбора по жребию судей и магистратов определялось место проведения данного заседания в центре города. Ксантиппа не удивило, что ему дали Ареопаг. Три других суда использовались для рассмотрения наиболее тяжких преступлений, но великая скала Ареса все еще занимала священное положение в законах города. До новой демократии Клисфена Ареопаг был местом заседания совета, наделенного почти неограниченной властью. Благородные архонты сохранились, поскольку реформатор не осмелился уничтожить их полностью. Они удержались как пережиток, владея авторитетом древней традиции, но не имея четкой роли в новом порядке. Сама скала представляла собой массивный выступ, возвышавшийся над нижним городом. Здесь могли с легкостью поместиться четыреста или пятьсот судей, хотя в летний день они все спеклись бы на белом камне. С восходом солнца Ксантипп уже расхаживал от одного края Ареопага к другому, а Эпикл наблюдал за ним. Судья, выбранный жребием председательствовать на процессе, по своему основному занятию был мясником. Он не скрывал, что доволен новым назначением и тепло пожал Ксантиппу руку при их первой встрече. Как свойственно всем мясникам, этот был упитанным и крепким малым и обладал таким рукопожатием, что мог бы ломать кости. Ксантиппу не пришлось даже спрашивать, чтобы понять – перед ним марафономах. Под пристальным взглядом Эпикла первые присяжные поднимались по ступенькам, с важным видом проходили мимо скифской стражи и устремлялись наверх занять хорошее местечко. – Факт гибели людей подтвержден, – тихо сказал Эпикл. – Вряд ли это предмет спора. Твоя единственная цель – доказать, что он действовал опрометчиво, не позаботившись о людях, и что ему следовало провести разведку острова и обнаружить засаду. Поскольку он этого не сделал, то и несет ответственность, по крайней мере частичную. Ксантипп кивнул. Он хотел бы, чтобы предметом судебного разбирательства были действия Мильтиада на поле Марафона. Он чувствовал бы себя увереннее, хотя и не имел прямых и однозначных доказательств. Лица присяжных приняли серьезные выражения. Однажды Мильтиада назвали героем, но это было до того, как он потерял так много людей и кораблей. Ксантипп чувствовал, как пот стекает под мышками и стынет на коже, хотя солнце уже поднялось над восточным горизонтом. Мильтиад еще не появился. С момента предъявления обвинения он находился под стражей и готовился к суду. Ему не разрешили вернуться к оставшимся верными экипажам или даже в городской дом, пока над ним висели серьезные обвинения. Теперь он томился, раненый, в маленькой тюрьме рядом со скифскими казармами. Ксантипп представил, как в этот момент моют и одевают мужчину, готового оспаривать свою судьбу. – У меня есть свидетель, один из капитанов, – пробормотал он, просматривая записанные аргументы, привести которые намеревался. Много слов было перечеркнуто. Он не был Фемистоклом, чтобы, как медом, поливать присяжных словами, пока они не утонут в них. Он также не мог высказать ту правду, что лежала в основе его обвинения. Мильтиад был предателем, купленным персидским царем. Все прочие обвинения представлялись ему цепью, сковывавшей главное. Мильтиад прибыл в сопровождении толпы сторонников, бросавших на Ксантиппа угрюмые взгляды. Сам герой Марафона с трудом справлялся с костылем, его сын Кимон шел рядом, помогая отцу при необходимости. За ними следовали солидные мужчины, разбирающиеся в законах и поднаторевшие в юридических спорах. Выглядели они спокойными, хорошо подготовленными и уверенными в себе, чтобы одним своим видом произвести должное впечатление на присяжных, все еще рассаживающихся по местам. Найти в день суда добровольцев старше тридцати лет было нелегко. Платили им немного, поэтому в обычные времена места на скамьях, как правило, занимали люди пожилые и бедные. Говорили, что это их главное развлечение, а в пьесах на судебную тему над седовласыми часто издевались. В этот день интерес к Мильтиаду убедил добровольно поучаствовать в отборе и гораздо более молодых людей. Некоторые из них вернулись с флотом и имели такое же, как и любой другой, право выдвигать себя. Заметив несколько человек с перевязанными ранами, Ксантипп нервно сглотнул. – Ты видишь моряков? – спросил он шепотом, наклонившись к Эпиклу. Его друг посмотрел на группу мужчин, отметив про себя, что походка их отличается от походки людей, привыкших ступать по твердой земле. – Они думают, что эта огромная скала еще и палуба, – ответил Эпикл. – И что из этого? У них есть право голоса и больше, чем у большинства, причин быть здесь. Не обращай на них внимания, Ксантипп. Все они видели, как их друзья тонули из-за Мильтиада. Это не значит, что они будут голосовать сегодня за него. Ксантипп прикусил губу. Он наблюдал, как потные рабы поднимают наверх корзины для голосования. Влиять на присяжных, когда они выносили вердикт, не разрешалось никому. Во время судебного разбирательства никто не поднимал руку и не занимал ту или иную сторону. Вместо этого каждому голосующему давали два бронзовых кружочка: просверленный, с отверстием в центре, и гладкий. Один означал «виновен», другой – «невиновен». Определить, какой кружок выбран, пока присяжный держит его пальцами с обеих сторон, не мог никто. Это означало, что на голосующих нельзя повлиять, а голоса купить, – по крайней мере, с некоторой гарантией. Таким образом, результаты суда были настолько чистыми и правдивыми, насколько это вообще возможно. Ксантипп смотрел на людей с галер и гадал, как они будут голосовать. Четыреста – таким было число присяжных, о котором они договорились с Мильтиадом. Могла быть тысяча или всего лишь сотня, но это число стало разумным компромиссом. Последний из них нашел место, где можно было посидеть или постоять, когда взойдет солнце и длинные тени сократятся. Здесь, высоко над городом, день казался мирным, хотя одновременно по всему центру Афин должны были проходить еще с десяток судебных разбирательств. Применять закон предстояло присяжным и магистратам, имеющим не больше опыта, чем обвиняемый. Всегда находились те, кто выступал за более опытных судей, подготовленных для столь важной задачи. Всего поколением раньше судебные решения выносились архонтами совета ареопага. Однако из-за широкого распространения коррупции судебные решения часто бывали предвзятыми. Ксантипп выступал против того, чтобы отдавать решение о человеческих судьбах в руки необразованных, ущербных, злобных, бедных. Фемистокл высказывался за, и это объяснялось отчасти тем, что он помнил свою юность. Но правда заключалась в том, что система работала так же хорошо, как и любая другая, и объединяла их всех как афинян. Этого Ксантипп отрицать не мог. Это было написано на лицах всех собравшихся, их глаза выражали живой интерес и серьезность. Сегодня им предстояло решить судьбу Мильтиада, вынести приговор одному из своих, и они намеревались сделать это с подобающим случаю достоинством. Ксантипп облегченно вздохнул, когда пришли два моряка и заняли места рядом с ним. Найти и разговорить капитана и гоплита, чтобы записать, как все было, со слов очевидцев, оказалось нелегко. Помогло то, что они оба были настроены резко против Мильтиада. Ксантипп встретился взглядом с каждым, когда они подошли пожать ему руку, а затем сели на деревянные скамьи лицом к присяжным, готовые дать показания, когда их вызовут. Ксантипп с удовлетворением отметил, что ни один из них не отвел взгляд. Мильтиад и его люди заняли места по другую сторону магистрата, все лицом к присяжным – сидя или стоя на голом камне. Ксантипп и Эпикл, как его сопровождающий, сидели, глядя на присяжных заседателей и город за ними, окрашенный золотом утреннего солнца. Магистрат откашлялся; сделал это снова и еще раз, как будто у него сдали нервы и он никак не решался начать. Ксантипп уже собирался встать и вмешаться, когда магистрат наконец заговорил: – В этот судный день месяца скирофорион, года Аристида, я созываю суд в соответствии с законами Афин и мудростью Афины. Ксантипп из филы Акамантиды и дема Холаргос – истец и главный обвинитель Мильтиада, героя Марафона. Ксантипп опустил голову, хотя и услышал, как Эпикл вздохнул, выражая свое мнение относительно такой дешевой попытки манипулирования. Похоже, магистрат был не так уж безучастен, как казался. Удача или боги, конечно, сыграли свою роль в выборе. Это тоже было частью судебного разбирательства. Один из писцов собрания низко наклонился и шепнул что-то на ухо магистрату. Тот покраснел от услышанного, но кивнул. В вопросах права ему, без сомнения, не помешало бы пройти обучение у более опытных писцов. Он еще раз просмотрел свои записи, хотя они явно плыли у него перед глазами. Когда преамбула закончилась, Ксантипп пропустил мимо ушей собственное имя, и Эпиклу пришлось толкнуть его локтем. Он встал и кивнул человеку, стоявшему возле двух больших урн, одна из которых возвышалась над другой. Соблюдая формальности, мужчина вынул затычку из основания верхней урны. Тонкая струйка воды потекла в нижнюю урну, медленно наполняя ее до излива в боку. Таким образом предотвращалась тактика изматывания защиты многодневной обвинительной речью. У каждого оратора было бы не больше времени, чем требовалось, чтобы вода пролилась из второй урны. Звук текущей воды был не менее приятен на Ареопаге, чем журчание ручья. – Я стоял с Мильтиадом на поле Марафона, на левом фланге, – сказал Ксантипп, начиная расхаживать взад и вперед. Все взгляды были прикованы к нему, и ветерок пронесся над скалой, взъерошив его волосы. Он не собирался начинать таким образом, но судья вложил ему в голову эту идею, и, возможно, жало следовало удалить, прежде чем продолжить. – Тогда он не был опрометчив. Он мог бы послать левый фланг вместе с центром и правым флангом в одну безумную атаку против персов. Мы могли бы победить, но могли бы и проиграть. Нам не дано это знать. Вместо того чтобы идти вперед, мы стояли и смотрели, как убивают наших друзей. Это было все, на что Ксантипп осмелился пойти. Мильтиад наблюдал за ним сверкающими глазами, а его сын озадаченно хмурился, как будто не слышал прежде эту версию истории. Ксантипп знал, что не может выдвинуть обвинение. Мильтиад предупредил его, что расскажет о непослушании Ксантиппа в боевых условиях. Это уничтожило бы их обоих. Он привел в порядок мысли, сожалея, что не может добавить им беглости и живости. – Мы победили в тот день. Мы убили тех, кто хотел поработить нас, мужчин, тех, кто забрал бы наших женщин и детей для развлечений, кто сжег бы этот город. Мы сломали их. Он сделал паузу и склонил голову. У другого это выглядело бы неискренне, фальшиво, но здесь, в этом месте, где ветер трепал волосы, на него вдруг накатила волна воспоминаний. – На дороге нас встретили горожане. Они вышли приветствовать нас с вином и цветами – красным амарантом. Мы пришли к Пниксу и возблагодарили богов за избавление. Мильтиад был героем в то утро и, как любимец Афин, попросил у нас корабли и людей. Семьдесят кораблей, с тремя ярусами гребцов по тридцать с каждой стороны. Сто восемьдесят свободных горожан – чтобы рассекать волны. Кроме них, на каждом корабле – по два повара, три плотника, парусный мастер, штурман-кибернетос и его посыльный. Все из афинских демов и фил. И с ними воины в бронзовых доспехах – гоплиты, те, что бились при Марафоне, рядом со мной, рядом с Мильтиадом. Одни с левого фланга, другие – из племен центра, те, кого персы отбросили, но не сломили. Те, которые перестроились перед лицом улюлюкающего, воющего, ревущего врага, блестящего от крови и пота, – и отбросили его! Ксантипп не заметил, каким громким и строгим стал его голос, как хлестнули его слова по лицам присяжных судей. Он услышал их, когда к нему вернулось эхо, и воспользовался моментом, чтобы заглянуть в нижнюю из двух урн, известную как клепсидра, или «похитительница воды». Вода поднялась до линии. Потрачена почти половина отведенного времени! Он овладел собой, хотя Мильтиад выглядел встревоженным, а его писцы опустили головы к бумагам, чтобы не встретиться взглядом с одним из тех, кто был там. – Герои Марафона вышли на этих семидесяти кораблях. Сорок или пятьдесят на корабль – все добровольцы. Три с половиной тысячи из тех, кто сражался на моей стороне, когда море расцветало розовым и красным, а тела бились о мои ноги. Они тоже были афинянами, все до единого. И все, кроме двенадцати сотен, погибли. Это трагедия, которая обеднила и ослабила нас. Если персы снова придут завтра, мы не сможем послать десять тысяч им навстречу. Не сегодня. Если прибудет их флот, мы не сможем выставить корабли на их пути, чтобы защитить Афины от вражеской высадки. Мы слабы в этом году – из-за высокомерия одного человека. Возможно, Мильтиад в своей гордыне думал, что не может проиграть. Возможно, он слишком мало думал о городе Афины, который вознес его, поэтому не возражал, чтобы этот самый город был раздет и брошен обнаженным и испуганным – из-за его действий. Вот результат! Ксантипп поймал себя на том, что смотрит на присяжных так, словно обвиняет, и что некоторые отводят глаза. Он попытался смягчить взгляд, напомнив себе, что должен завоевать их расположение, а не разглагольствовать перед ними. Расхаживая взад и вперед по огромной скале, он увидел, что за огороженной веревкой территорией собралась немалая толпа слушателей и что некоторые рискуют упасть с отвесного края Ареопага. Он понимал, что их привела сюда потребность услышать все своими ушами. Ксантипп даже не удивился, обнаружив в этой толпе Фемистокла. Конечно, он не мог не прийти, ведь он тоже был на поле Марафона и видел, как таяли его ряды под натиском элитных солдат Персии, тех, кого царь называл «бессмертными». Видел он и то, как бездействовал в это время левый фланг. Ксантипп едва взглянул на Фемистокла, но связь все равно установилась. Они знали друг друга – и Фемистокл знал, почему звучат обвинения. В толпе зрителей не было видно Аристида. Человек, на которого Ксантиппу действительно хотелось произвести впечатление, отправился на какой-то другой суд. Досадно и обидно, но надо помнить о том, что долг выше чувства и Аристид был для него образцом. Ксантипп еще раз заглянул в урну с водой и прикусил губу. Ему так много хотелось сказать, но нехватка времени заставляла быть кратким. Он заговорил снова, но уже тише, так что сидевшие сзади наклонились вперед, чтобы слышать слова за шумом ветра. – Мы, греки, понимаем высокомерие. Эта опасность угрожает всем людям, но особенно нам с нашими достижениями. Это искушение и соблазн – делать больше, рисковать больше, пробовать еще и еще раз. Разве боги не любят нас? Разве мы не великолепны? Разве нам достаточно одной победы? Это тот самый голос, который соблазнял Мильтиада. Мы приветствовали и превозносили его – и он упивался нашим восхищением, и ему все равно было мало. Ксантипп с облегчением вернулся к подготовленному тексту. Он почти развернул список, но соблазн говорить не по написанному был велик, и рука замерла. В какой-то момент он с горькой иронией осознал, что все сказанное им относительно высокомерия и искушений применимо и к нему самому. Он вздохнул и развернул свиток в нужном месте. – Я представлю вам капитана Аркея с военного корабля «Дельфин» и гоплита с корабля, весьма кстати названного «Справедливость». Вы услышите рассказ о высокомерии Мильтиада, о высадке, совершенной без проведения надлежащей разведки и обернувшейся бойней. Вы услышите, как жажда славы одного человека вырвала сердце нашего флота. И потом я попрошу вас о самом суровом наказании, соразмерном утопленным богатствам и потерянным жизням. Он снова сделал паузу и склонил голову. Словно в ответ, вода хлынула из отверстия в нижней урне – его время истекло. Ксантипп кивнул магистрату, который сидел, ошеломленный услышанным. Он смахнул пот со лба и вытер ладонь о полу хитона – ткань потемнела. Ксантипп вернулся на место, и Эпикл наклонился к нему: – Молодец! Хорошее начало. – Посмотрим, – сказал Ксантипп, чувствуя, как колотится сердце и кружится голова. Гордыня действительно опасна, понял он. Она как крепкое вино в крови, когда другие взирают на тебя с благоговением. Ксантипп посмотрел туда, где заметил Фемистокла, и, поймав его взгляд, кивнул. Фемистокл ответил тем же. Рабы снова наполнили урны с водой, когда со своего места поднялся Мильтиад. Он был очень бледен, и его плоть больше походила на мертвый мрамор, чем на что-либо живое. Даже в утренней прохладе он уже вспотел. Одежда, которую он носил, достигала бедер, так что все обратили внимание на повязки из плотной ткани. Ксантипп не видел саму рану, но вся нога выглядела опухшей и потемневшей над и под повязкой, как будто загнивала изнутри. Он невольно вздрогнул при этой мысли, вспомнив, что видел похожее раньше, когда рана переставала кровоточить и покрывалась какими-то зловонными выделениями, после чего оставалось только резать. Обычно все заканчивалось смертью. Вот почему раны заливали вином и прикладывали к ним мокрый хлеб в качестве припарки, удаляя гной по мере его появления. Опираясь на костыль, Мильтиад стоял перед присяжными, которым выпало решить его судьбу. Расхаживать взад и вперед бывший архонт не собирался и потому, откашлявшись, начал говорить. Ксантипп подался вперед, чтобы не пропустить ни одного слова. Он заметил, что сын обвиняемого пристально смотрит на него, пытаясь пригвоздить полным ненависти взглядом. У Ксантиппа не было времени на юношескую злобу. – Да, я стоял на Марафоне, как вы слышали, – сказал Мильтиад. – Я стоял рядом с Ксантиппом, который сейчас выдвигает это обвинение… Он сделал паузу, и Ксантипп услышал, как хрустнул свиток папируса в сжавших его пальцах. Если бы Мильтиад заявил, что Ксантипп не подчинился приказу в бою, тот встал бы и обвинил этого человека в предательстве. Будет большая неразбериха, но Мильтиад этого не переживет. – Он хорошо сражался в тот день, хотя шансы были не в нашу пользу. Как и Фемистокл и Аристид, которые держали центр. Как и Каллимах, который перед смертью возглавлял правый фланг. Мы стояли, как афиняне, рядом с платейцами. Мы выстояли против стрел, копий и мечей – не буду вспоминать. С тех пор я несколько раз просыпался в поту оттого, что во сне снова переживал тот бой! Вызвала ли у меня гордость наша победа? Конечно да. Было ли с моей стороны высокомерием просить флот для преследования наших врагов? Я так не думаю. Нельзя было оставлять персов в покое, чтобы они укрепились и набрались сил. Да, я проиграл битву на острове Парос. Я высадил там наших людей, хотя мне сказали, что остров поклялся в верности персам. Я не утверждаю, что у меня нет недостатков; я лишь говорю, что при принятии решения случаются и ошибки. Люди выступают, не дождавшись приказа, или медлят, когда им следует идти вперед. Если они люди чести, то, как и я, сожалеют о своих промахах. Он посмотрел на Ксантиппа страшными, воспаленными и покрасневшими глазами, как будто в нем самом бушевала лихорадка. – Вы сидите здесь, на прохладном камне, и судите о моих решениях, а я принимал их под грохот волн, когда мои люди смотрели на меня в ожидании приказов. Вы представить себе не можете, каково это – быть там. Думаете наказать меня за потери? Каждый день меня наказывают мысли о людях, которые утонули, о друзьях, которых убивали, когда те боролись за свою жизнь. Да, я поступил опрометчиво… Он спохватился, осознав, что переступил черту, признав собственную вину.