– Спасибо, – сказал Фемистокл. Его прошиб пот, и он задумался, как бы повел себя сам, если бы оказался на месте Ксантиппа. Скорее всего, не лучшим образом. – Сейчас приведу Кимона, – негромко добавил Фемистокл уверенным голосом и заметил, что Ксантипп нахмурился. – Как ты прощаешь меня, так и он может простить тебя – ради Афин. – Я не сказал, что прощаю тебя, – ответил Ксантипп, хотя уже и без прежнего пыла. – Мы еще не рассчитались. – Так всегда и бывает, – вздохнул Фемистокл и, подойдя к другой двери, постучал в нее костяшками пальцев. Кимон вошел сразу же, будто стоял с другой стороны, прижав ухо к дереву. Ксантипп и Аристид поднялись. Кимон шел как леопард или воин в расцвете сил. Ему еще не было тридцати, но в его походке ощущалась пружинистость, говорившая о мускулах, силе и умении убивать. Вид у него был грозный, но лицо несло лишь маску холодной суровости. Ксантипп увидел, что молодой афинянин вооружен, и коротко выдохнул. Он понял, в чем тут суть, или надеялся, что понял. Если бы он чувствовал себя в безопасности, если бы каждый из них чувствовал себя в безопасности, только когда остальные безоружны, мира быть не могло. Если же Кимон сможет стоять с мечом на поясе и держать его в ножнах, то, возможно, согласие достижимо. Тонко? Да. Фемистокл хорошо разбирался в людях. Ксантипп верил, что это все еще так. Если же Фемистокл ошибся и сын Мильтиада решил отомстить за отца, ему, Ксантиппу, живым отсюда не выйти. – Аристид… Ксантипп… – поприветствовал мужчин Кимон, останавливаясь перед ними на нижней ступеньке. В нем мало осталось от того парня, который стоял рядом с Мильтиадом на суде. Волосы коротко подстрижены, мальчишеские черты стерлись. Он излучал силу и волю. – Кимон, – ответили они почти одновременно, и их голоса наложились один на другой. Он опустил голову, хотя и не отвел взгляда от Ксантиппа. – Фемистокл убедил меня, что вы оба ему нужны. Я принимаю его решение. Однако… – Он поднял указательный палец, как бы прерывая кого-то или собираясь перечислять некие пункты. – Ксантипп, ты был не прав, когда привлек моего отца к суду. Если признаешь это, я не буду с тобой враждовать. Ты можешь это сделать? Ксантипп уставился на него, не зная, что сказать. Фемистокл прочистил горло и начал говорить, но Кимон остановил его жестом, резко подняв ладонь. – Садись, парень, – сказал Аристид. – Он не был не прав. – Я с тобой не ссорюсь, – огрызнулся уязвленный Кимон. – И я с тобой тоже, – кивнул Аристид. – Это не меняет ни правды, ни прошлого. Фемистокл до срока отозвал нас из изгнания. Как я понял, мир вот-вот закончится. Вот почему я здесь и жду, когда он скажет мне, чего хочет. А ты? Кто ты такой? – Я сын Мильтиада! – возразил Кимон. – Ты был с нами на Марафоне? – спросил Аристид. – Мы были, мы трое. Мы сражались бок о бок с твоим отцом. Мильтиад умер от ран почти десять лет назад, так что будь осторожен, мальчик. Ты многое потерял. Как и я. Как и Ксантипп. Кимон тяжело смотрел на него. Он представлял себе великую драму, как Ксантиппа заставят раскаяться, признать свою неправоту. Вместо этого человек, которого он уважал, сорвал его план, когда сцена приближалась к кульминации. Сбитый с толку, он снова повернулся к Ксантиппу, но напряжение момента ушло. – Я не могу изменить прошлое, – сказал Ксантипп. Заявление прозвучало слабо, поэтому он заставил себя заговорить снова. Если бы Кимон обнажил меч, возможно, они вступили бы в схватку, пока кого-нибудь не убьют. – Я не ошибся, Кимон. – Он глубоко вздохнул. – Я выполнил свой долг – долг, который существует, потому что Афины важнее нас. Свобода важнее жизни и уж точно важнее наших трудов! Ты можешь это понять? Сегодня, когда я снова ступил на агору, это стало для меня очевиднее, чем когда-либо. В мире нет ничего похожего на наше собрание. За нашими границами есть только люди, указывающие другим, что делать. Это тирания. Я провел годы изгнания в Коринфе, на Пелопоннесе. Мне потребовалось время, чтобы понять, что там изменилось, но когда я понял, меня словно молотком ударили. Ничего не изменилось! В Афинах мы разговариваем, торгуем, внедряем новое. Изменения происходят каждый день, но всегда с согласия людей. Всегда. Я видел, как в Коринфе повесили мужчину, критиковавшего какого-то знатного человека. И люди не протестовали, как было бы здесь. Мы можем говорить все, что угодно, нельзя только богохульствовать. Мы вольны восхвалять Спарту, но спартанцы не вольны восхвалять нас! В этом разница между Афинами и остальным миром. Наш закон исходит от народа и не определяется прихотью судей или царей. Клянусь Афиной, я любил моих сограждан даже в изгнании. Неожиданно Кимон осознал, что понимает человека, которого ненавидел, и уже смотрит на Ксантиппа с трепетным благоговением. Аристид тоже растрогался, в глазах его как будто заблестели слезы. Ксантипп медленно выдохнул: – Вот почему Фемистокл позвал меня сюда сегодня, хотя он знает, что я задушил бы его в мгновение ока. Свобода, которую мы завоевали, стоит моей жизни – сегодня она слаще, чем семь лет назад. И Кимон, и Ксантипп взглянули на Фемистокла. Под их пристальным взглядом он согласно кивнул. Ксантипп с горечью усмехнулся и сказал: – Я приложу все силы, чтобы сохранить наше общее достояние. Это все, о чем любой из нас может просить. Чего бы это ни стоило. Чтобы в конце можно было сказать: «Мы сделали все, что могли, зная то, что знали». – Ты бы сделал это снова? – тихо, почти изумленно спросил Кимон. Казалось, его гнев иссяк, реальность обернулась сильным разочарованием по сравнению с той сценой, которую он представлял себе. Ксантипп был не чудовищем, а обычным афинянином, подтянутым, думающим, загорелым и сильным. – Это не имеет значения, – сказал Ксантипп. – Нельзя вернуться в прошлое. У меня больше причин для сожалений, чем ты можешь себе представить. Но я не могу распустить ни одного стежка, понимаешь, Кимон? Великие моменты твоей жизни еще впереди. Но если ты сделаешь шаг только тогда, когда будешь уверен в своей правоте, ты вообще никогда не сойдешь с места. Я скажу тебе так… Мне жаль, что твой отец умер. – Спасибо, – выдохнул Кимон. Фемистокл переводил взгляд с одного на другого. – Я вижу, что был прав… – начал он. Порыв гнева развернул Ксантиппа, глаза застил белый свет, и он даже не почувствовал боли, когда здоровяк рухнул и соскользнул со ступени. Фемистокл застонал, и Ксантипп ощутил укол страха. Гнев исчез, и он вспомнил, что Фемистокл – мастер борьбы и кулачного боя. Кулаки сжались сами собой, хотя один болел от удара. Он не отступит, не сейчас. Сохраняя спокойное выражение лица, Ксантипп наблюдал, как Фемистокл встает и выпрямляется. Красная отметина указывала, куда угодил кулак. Отряхнувшись, он поднялся на две ступеньки, встал рядом с остальными и устремил взгляд на Ксантиппа. – Удар был нечестный, – пожаловался Фемистокл; Ксантипп молча ждал. – Но у нас впереди более важная работа. Может, пора уже всем покончить со старыми обидами? Да? Они кивнули. – Хорошо, – вздохнул Фемистокл. – Прошлое осталось в прошлом. Однако будущее – это все, ради чего стоит играть. Персия приближается – по морю, по суше. И я не могу остановить персов один. Скула болела, но Фемистокл поймал себя на том, что ему стало легче. Аристид был прекрасным стратегом на поле боя. При мысли о том, что ему можно передать командование афинскими гоплитами, с плеч Фемистокла как будто гора свалилась. Ксантипп требовал уважения и завоевал его благодаря воле и способностям. Он вызывал доверие, каковыми бы ни были ставки. Задира Кимон – агрессивный, дерзкий и непочтительный к властям – стал харизматичным вожаком. В мирное время от таких людей одни неприятности и проблемы, но война – их родная стихия. Фемистокл не ошибся. Они все были ему нужны. Глава 33 Ксантипп вышел из города. День был долгий, и он устал, но вместе с тем чувствовал удовлетворение, которого не испытывал слишком долго. Дело было не в том, что командовать городскими гоплитами поручили Аристиду. Любой тиран мог бы отдать приказ одним взмахом руки, украшенной драгоценными камнями. Нет, дело было в том, что совет срочно созвал собрание, и избиратели Афин официально утвердили Аристида в этой роли, отложив его изгнание. Запись об этом решении высекли на камне, а камень установили на агоре, чтобы об этом мог прочитать любой горожанин. Улыбаясь на ходу, Ксантипп ускорил шаг. Аристид призвал всех гоплитов принять участие в пробной пробежке на следующее утро. Маршрут должен был пролегать до Марафона, где предполагалось разбить лагерь, а вернуться на следующий день. Аристиду предстояло оценить общую готовность, и Ксантипп, хорошо знавший его, не сомневался, что он заточит этот нож до такой остроты, что лезвие будет пускать кровь одним своим видом. Ксантипп поначалу расстроился из-за того, что ему не дали командовать тысячей в качестве стратега. Он предполагал, что Фемистокл вызвал его из изгнания в связи с той ролью, которую он сыграл при Марафоне. Но человек, которого он ударил, имел на него другие виды. Кимон был слишком молод для командной должности во флоте. Фемистоклу нужен был помощник, и он доверял Ксантиппу. Пожалуй, это было самое странное в его возвращении домой. Все годы изгнания Ксантипп думал о том, как отомстит Фемистоклу, но никогда не сомневался ни в талантах этого человека, ни в его любви к Афинам. Подобным же образом Фемистокл относился к Ксантиппу. Какой бы ни была их личная история, их объединяло много общего. Для него это стало откровением. На следующее утро, когда Аристид повел гоплитов на первую пробежку, Ксантиппа ждали в доках. Научиться предстояло многому и за очень короткое время, но его это возбуждало. В составе флота было большое число триер, поэтому Фемистокл не мог командовать ими в одиночку, особенно с учетом того, что пополнение прибывало каждый день, а один спартанский триерарх уже успел изрядно всем надоесть. Ксантипп, весело посмеиваясь, покачал головой. На дороге больше никого не было, и он, снова погрузившись в домашнюю политику, с трудом сдерживал волнение. По сравнению с тем, что он переживал сейчас, изгнание представлялось мрачным существованием. Ксантипп подумал, что Алии будет интересно его послушать, и, словно споткнувшись об эту мысль, внезапно остановился на дороге и уставился вдаль. Он скучал по ней и, конечно, не мог поделиться этим чувством с Агаристой. Если бы его изгнание закончилось естественным образом, можно было бы подумать о том, чтобы перевезти Алию в Афины и поселить на тихой улочке. Ничего необычного в этом не было. Он перешел с шага на бег – размять уставшие мышцы. Сразу заболела поясница, а колено начало ныть всего через несколько шагов, напоминая о возрасте. Прямо сейчас перевозить Алию в Афины, город, который мог оказаться на пути персов, не стоило. На окраине Коринфа ей будет гораздо безопаснее. Решение отозвалось уколом разочарования, и он решил продумать этот вопрос позже. Сердце – сложная штука. Настроение снова поднялось, когда Ксантипп подошел к двери и постучал. Незнакомый раб поднялся на верхнюю ступеньку и, нахмурившись, посмотрел на него. Мысль о том, что его приняли здесь за чужака, вызвала прилив гнева. – Скажи хозяйке, что куриос дома, – резко бросил Ксантипп. Раб исчез, и через несколько мгновений дверь распахнулась. Он вернулся с Агаристой ранним утром, они вместе дремали в повозке. Дети вышли встречать отца при свете лампы и стояли плечом к плечу, как группа незнакомцев, пока Конис не подскочил к ним, виляя всем телом и пуская слюни. Ксантипп не думал, что их лица так сильно изменятся. Его дочь Елена выросла, и если раньше не смотрела на него без улыбки и беззаботного смеха, то теперь ее карие глаза изучали его настороженно и недоверчиво. Двое сыновей гладили собаку с более выраженным энтузиазмом, чем пожимали руку отцу. Они позволили себя обнять, но сделали это как бы из сыновнего долга. Ксантипп никогда не чувствовал себя менее уютно, чем в эти мгновения встречи после долгой разлуки. Солнце садилось, когда он вошел в свой дом – такой знакомый и такой неуловимо чужой. Дверь, выходящую на дорогу, закрыли за ним, как всегда делали на ночь. Конис выбежал, скользя по плиткам и тихонько радостно поскуливая, путаясь в ногах в неуклюжем обожании. «Человеку нужна собака», – подумал Ксантипп. В доме зажгли лампы, и их тусклое сияние манило теплом и покоем, всем тем, о чем он мечтал тысячу раз за долгие годы отсутствия. Прошлой ночью он едва заметил это в темноте, но теперь стоял и смотрел с ностальгией. Агариста наверняка ждала, когда он войдет. Но именно сейчас он не мог. Снаружи донесся мягкий стук копыт по траве, и Ксантипп повернулся, решив обойти дом. Конис трусил рядом. В мягких серых сумерках он увидел, как Перикл гонит коня на препятствие. Такого высокого прыжка Ксантипп не ожидал. Конь был крупный и сильный, на препятствие шел уверенно и, пролетая над ним, поджал передние ноги. На мгновение они, казалось, повисли в воздухе, а затем конь приземлился сразу на четыре ноги. Перикл потрепал его по шее и развернул на месте. Елена тоже была там, и Арифрон. Они наблюдали за братом и даже не заметили, когда отец с собакой вышли из тени. Ксантипп долго не был частью их жизни и уже сомневался, что сможет когда-нибудь снова занять это место. Фемистокл отнял у него все, но старая боль давно притупилась, рана зарубцевалась и остыла. Он был дома. Надвигалась война. Ксантипп любил детей, но не так, чтобы любовь эта сжимала сердце. Он любил их так же, как любил Афины. Но отдал бы за них жизнь. Они спокойно обернулись, когда Ксантипп приблизился к ним. Он заметил, что в их манере держаться проявилась некоторая скованность. Арифрон и Елена сделали шаг друг к другу, как будто хотели встать вместе строем. Перикл наблюдал за ним с коня, не спешиваясь и с едва заметной враждебностью во взгляде. Ксантипп натянуто улыбнулся. Приближаясь к ним, он испытал простую, естественную радость. Но при встрече с реальностью она свернулась, как скисшее молоко. Они не знали его. – Помню, Елена, как ты училась ездить верхом, – сказал Ксантипп, – и как прыгала через препятствие на маленьком пони. Да! Перикл стоял вон там, за жердью, и я боялся, что, если у тебя не получится, жердь собьет его с ног. Мальчики промолчали. Они смотрели на него отстраненно, как могли бы смотреть на любую из подруг матери. Елена же просияла. – Я помню! – воскликнула она. – Я каталась на Тени. Он был замечательный. – Не на Тени, – пробурчал Перикл. Сестра взглянула на него, но продолжила, углубляясь в воспоминания: – Мы продали Тень, когда Перикл его перерос, и я купила Воина. На самом деле он конь Перикла, но я нравлюсь ему больше. Она ухмыльнулась, и Ксантипп подумал, как она прекрасна, как полна жизни. Конис завилял хвостом при одном звуке ее голоса.