День близился к концу. Облачка шлейфом тянулись за заходящим солнцем и превращались в языки оранжевого пламени. Разбитый и отчаявшийся, я дожидался вечернего покоя, когда сумерки открывают в душе дальние шлюзы и освобождают нас от суетности, спешки и тревог. Скоро под покровом тьмы я уйду. Для этого мне придется избежать встречи с Бальмунамхе, томящимся в ожидании обещанной ночи любви. Я поднялся, размял онемевшие ноги и прикинул, как мне лучше улизнуть отсюда. Раздались звуки труб. Они взрывались, слащавые, бодрые или болтливые. Люди внизу бросились бежать. Женщины и евнухи рассыпались в разные стороны. Ветерок тревоги пролетал среди садовой листвы; это лихорадочное состояние коснулось даже экзотических птиц, они закричали. Я силился расслышать реплики пленниц. – Он идет! – Скорей. – Побыстрей, надо переодеться. Мощным пронзительным голосом Бальмунамхе проорал: – Визит Нимрода! Наряжайтесь. Никакого нижнего белья. Прозрачные платья. Я с тревогой вспомнил о предостережении Дианы: если Нимрод придет проведать свои завоевания, я буду разоблачен. Что делать? Лезть на крепостную стену еще рано. – Диана! Диана, где ты, моя красавица? Я подполз к краю террасы и увидел Бальмунамхе. Его маленькие, почти желтые, как у змеи, глазки искали меня. Бежать в сад или возвратиться к себе в комнату? Исключено! Снова энергично и игриво грянули трубы, их подкрепили ударные и поддержали свирели. На сей раз громыхание доносилось уже из дворца, а не из башни, и сила его нарастала. Процессия, сопровождающая Нимрода в женский флигель, тронулась с места. Очень скоро часовые отопрут широкие ворота. Я скатился по лестнице и прижался к стене. Куда бежать? Если в эту сторону, то я наткнусь на царский кортеж, если в другую – столкнусь с Бальмунамхе и его приспешниками. Я был загнан в угол. Бешеный пульс громко отдавался в барабанных перепонках. Внезапно я почувствовал, как меня схватила чья-то рука: – Сюда. Кто-то за моей спиной отпер низкую дверцу, и оттуда высунулась тянущая меня рука: – Говорю же тебе: сюда! Что-то в моем сознании подсказывало, что надо повиноваться. Я развернулся и проскользнул внутрь. Дверца захлопнулась. Я погрузился во тьму. Знакомый аромат привел меня в замешательство, свежее благоухание сирени. Я мгновенно связал его с голосом, который отчитал меня. – Волшебник? Гавейн, это ты? – Возможно. Прежде чем удивиться, я с облегчением вздохнул: – Как это может быть? Я думал, ты в Кише. Молчание. Голос раздался уже из другого угла: – Я пребываю в Кише. Но я по праву ношу титул волшебника. Ты общаешься лишь с моим отражением. Мое волнение усиливалось. Все приводило меня в смятение: снаружи гремели барабаны и трубы; я в кромешной тьме не смел пошевелиться. Та же рука схватила меня за запястье: – Вперед. Он входит. Я повиновался руке, которая направляла меня в полумраке. Мы добрались до ниши, где из бойницы сочился слабый свет, и тьма сменилась полутьмой. Теперь проявились черты Волшебника. Он улыбнулся своей обычной чарующей улыбкой. – Удивлен? – Я уже ничего не понимаю. Куда ты меня привел? – В тайный коридор, идущий вдоль спален и позволяющий проникнуть в некоторые из них. – Откуда ты так хорошо знаешь флигель? Он прикусил кокетливую ярко-красную губу: – Когда-нибудь я расскажу тебе. К тому же сам ты оказался скуп на признания, так с чего бы мне быть щедрым на них? Ты мне так и не поведал, что привело тебя в Бавель. – Но… – Нура, не так ли? – Откуда тебе это известно? – Ты болтаешь во сне… Я просто хотел убедиться. И что, здесь ли твоя Нура? – Нет. – Тем лучше для нее! Сматывайся отсюда. – Как? Гавейн привалился к стене и принялся размышлять вслух: – Нимрод со своей стражей пройдет через этот двор. После того как он, а вслед за ним и охрана, пересечет его, ты дождешься полной темноты. Тогда отодвинешь эту доску, проникнешь внутрь стены, и тебе останется только нырнуть в ров. Его рука отпустила меня, аромат рассеялся. – Ты куда? – бросил я. Уже издали он ответил: – У меня есть и другие возможности скрыться отсюда, кроме как барахтаться в канаве. До свидания. – Встречаемся в Кише? Ответа не последовало: он уже исчез. Этот день повергал меня то в оцепенение, то в изумление. Пусть я не нашел Нуру, зато Волшебник нашел меня – нашел и спас. Зачем? Каким образом? Мои вопросы только сгущали тайну. Да и некогда было предаваться размышлениям: прежде всего мне следовало сбежать. Нестройно грянула музыка. Часовые распахнули искусно отделанные ворота, и процессия двинулась во двор. Я встал на цыпочки и прильнул глазами к бойнице. Участники шествия старались перещеголять один другого. Я различил одетых в лазурные и рубиновые тоги музыкантов, затем почти обнаженных танцоров с раскрашенными лицами и наконец парад диких животных из породы кошачьих: укротители исполинской наружности вели их на поводках и в намордниках. Это выставление напоказ баснословной роскоши с ослепительным варварским блеском возвещало о прибытии высшего существа. Когда ряды расступились, я поначалу заметил только высокий вытянутый силуэт со слегка сутулыми плечами и непомерно длинными руками и ногами. Это был Нимрод, надменный, горделивый, властный. Он ни на кого не смотрел. Он всматривался лишь в себя. Он ни в ком не нуждался. И вдруг, уж не знаю, по какой причине, он повернул голову в мою сторону, и я увидел его лицо. Подавив крик изумления, я отпрянул от бойницы и присел возле стены. Я узнал Дерека… 2 Бавель оставался далеко за моей спиной. Я направлялся не в какое-то определенное место – я спасался бегством. Я не стремился в другой город, я бежал из этого. Я двигался не к лучшему, я пытался избегнуть худшего. Мы расположились в высокой траве у обочины тропинки, чтобы напиться и отдышаться. Когда среди ночи я разбудил Маэля, Саула и Роко, они поначалу удивились, но тотчас поняли, что мы удираем, и принялись деловито собираться в путь; так что на рассвете, едва стражники открыли Ворота Ану, мы вышли из города. И теперь, отойдя от него на изрядное расстояние, мы могли немного передохнуть. Я в последний раз любовался Бавелем. Передо мной высился величественный город: четкий и зубчатый, несмотря на полупрозрачную золотистую дымку. Бавель, который мне так расхваливали, какой описал мне Волшебник, о каком мечтал Нимрод, каким начертил его великий Гунгунум. Все казалось новехоньким, рожденным нынешним утром. Ослепительный свет проявлял чудо: это было не поселение, не город – это был человек, величавый, сидящий, поджав под себя скрещенные ноги; дворец представлял его тело, башня – лицо, а плечи и бедра расширялись крепостными стенами. Но этот человек представлял опасность. Порочный, изворотливый и властный, он мог задушить объятиями, а улыбка его скрывала ловушку. Стоило кому-то попасться, как его движения, его мысли, короче, его свобода становились заложниками. Бавель не принимал, он заточал под стражу. Вырванные из своего привычного мира женщины томились в клетке, Саул спивался, а я, если бы меня узнали, не избежал бы пленения. К тому же Бавель дурачил не только чужих, он обманывал и свое население – горожан, что с утра до ночи метались в поисках средств к существованию; жрецов и жриц, что бросали все, ради того чтобы питаться дымом жертвенных костров его Божеств; мужчин, которые лишались своих тестикул, чтобы охранять женщин; часовых, охранявших богатства, которыми никогда не пользовались; солдат, которые умирали, чтобы взять пленных; рабов, которые подыхали, чтобы построить Бавель. Бавель, всегда Бавель, ничего, кроме Бавеля. Бавель был целью самого себя. Бежать… С самой зари я упрекал себя, что спасаюсь бегством, потому что ненавидел трусость; но сам же себе возражал, что руководствовался осторожностью: Дерек, он же Нимрод, не должен был меня узнать. Хотя встречались мы редко, я понимал, что́ движет моим сводным братом: под предлогом того, что он стал жертвой нашего отца, Дерек превратился в палача. С его точки зрения, полученное увечье давало ему право увечить, а испытываемое страдание – заставлять страдать других. Оскопленный в девятилетнем возрасте нашим отцом, Дерек продолжал жестокость, которую испытал сам. Когда-то у него имелись достоинства – ум, чувствительность, стремление к прекрасному, – но с самого детства они были уничтожены; а то, что от них оставалось, завербовала к себе на службу мстительность. Существует два типа сыновей: те, что освобождаются от отца, и те, которые ему покоряются. Освободившиеся становятся самими собой и наслаждаются своей собственной, принадлежащей им жизнью. Покорившиеся превращаются в химеры и страдают от ускользающей, призрачной жизни. Пройдя период восхищения Панноамом, я восстал против него: он навязал мне супругу, Мину; он украл у меня ту, которую я обожал, Нуру; под маской человеколюбия он скрывал свой эгоизм и обманывал нашу деревню ради собственного обогащения. Если бы я не восстал, то плясал бы под его дудку, а не жил бы своей жизнью. Мой протест, сперва робкий, затем открытый, не искоренил нашу любовь, но внес в нее определенные штрихи, уточнения, а главное – очертил границы. Я отдалился. К тому времени, когда Панноам умер у меня на руках, мы уже расстались, и наше прощание объединило нас во имя того хорошего, что было у нас в прошлом. А вот Дерек не сумел противостоять Панноаму. Будучи бастардом, он только трижды видел его в своем детстве, к тому же последний раз повлек за собой его чудовищное калечение. Дерек рос в одиночестве, исполненный ненависти и злопамятства, лишенный благотворных конфликтов и возможности бросить Панноаму вызов. Вывод? Он так никогда от него и не освободился. Панноам продолжал существовать внутри него – тот Панноам, который лгал, предавал, разрушал. Не сумев порвать со своим родителем, Дерек взял его за образец и внутренне возвращал его к жизни. Отдавал ли он себе отчет в этом? Едва ли… Темный, нутряной, стихийный импульс заставлял его повторять и даже превосходить Панноама, превосходить, поступая еще гаже. Теперь Дерек звался Нимродом и управлял самым могущественным городом Страны Кротких вод. Такое положение соответствовало его наглости. Жажда власти и денег компенсировала в нем отсутствие любви; почести или раболепство подданных заменяли ему их привязанность; женский флигель самым печальным образом свидетельствовал о его горячем желании быть любимым. Я по своему обыкновению порицал его поступки, но не его самого. Можно ли обвинять меч за то, что враг искривил его? Дерек внушал мне противоречивые чувства: сострадание, окрашенное отторжением, нежность, смешанную с ужасом, и антипатию на грани симпатии. В замешательстве я постоянно разрывался между желанием спасти его и спастись самому. Но сейчас было не до сомнений: нельзя, чтобы Дерек узнал, что я выжил после обезглавливания. К тому же, как мне рассказала Нура, он полагает, что ему даровано долголетие, но не бессмертие. Покуда он боится смерти, он опасается и еще чего-то. Как только он вообще перестанет испытывать страх, его уже не остановит никакое препятствие. Во благо человечества нам следовало держать его в неведении. Он никогда не должен был обнаружить поразительный дар, поднесенный нам молнией.