3 Воздух вибрировал от возбуждения. Весь Киш знал, что нынче утром Кубаба покинет дворец. От святилищ до крепостных стен, из дома в кабак, от торговца яйцами – дубильщику кож, от проститутки – к жрице шла молва о поединке царицы с Нимродом. Все слышали о храбрости, которую проявила правительница, о заключенной в конце концов сделке, и каждый был признателен ей за этот успех. Наперекор грозному тирану город продолжал свое мирное существование: он избежит войны, а его жители избегнут рабства. Горожанам хотелось чествовать свою царицу, и они высыпали на улицы; женщины набрали в передники розовых лепестков, мужчины прихватили большие пальмовые листья, дети трясли трещотками. Все сгорали от нетерпения. Едва Кубаба появилась, раздались приветственные и радостные возгласы. Гомон нарастал, каждый надсаживал глотку, стараясь перекричать соседа. Артистка до мозга костей, Кубаба в полном парадном облачении – расшитой перьями и сверкающими камнями мантии, которая делала ее крупнее и значительней, – изобразила удивление, сделала вид, что не имеет отношения к этому буйству, покрутила головкой, чтобы определить, кто же это вызывает такое восхищение, а потом, словно ее вдруг осенило, затрепетала, поднесла руку к сердцу, в волнении прикрыла глаза и покорно и смиренно приветствовала своих подданных, словно хотела сказать: «Это все мне? Я не заслуживаю…» Подобная скромность только пуще распалила публику, которая совсем зашлась от восторга. Гомон перешел в гул, грохот и взрывы приветствий. Кубаба, словно увядший цветок, который оживает под дождем, постепенно прониклась этим воодушевлением. Ей не рукоплескали – ее орошали, вдыхали в нее жизнь; толпа топала, размахивала пальмовыми ветвями, вертела трещотками. Время от времени, наметив точку в гуще этой толкотни, Кубаба посылала туда улыбку – достаточно неопределенную, чтобы многие приняли ее на свой счет, но одновременно довольно прицельную, чтобы другие почувствовали себя ущемленными; а потому каждый старался вопить громче, чтобы исхитриться и поймать ее взгляд, и эта раздача случайных милостей еще продлила овации. Звук подпитывался звуком. Всех переполняло ликование. Подошел и мой черед поучаствовать в этом спектакле. Я вместе с Роко, нежившимся справа от меня на пухлой подушке, возлежал в паланкине, который несли солдаты, и, когда Кубаба на меня указывала, принимал благодарности народа. Я вымученно улыбался, но весь этот балаган был мне ненавистен. Лысый и наголо обритый, одетый в белую тунику, я дрожал, несмотря на сильную летнюю жару, я сам себя не узнавал и чувствовал себя блюдом, поданным во время роскошного банкета. Кубаба открывала процессию, призванную проводить нас до городских ворот. Опираясь на руку главного распорядителя, царица шествовала с медлительностью черепахи, хотя, против обыкновения, не хромала и не морщилась: то ли восторги толпы, то ли гордость приглушили ее ревматические боли. По мере того как мы спускались по улицам, женщины бросали нам под ноги цветочные лепестки, а мужчины обмахивали нас пальмовыми листьями. Накануне, когда Кубаба описала мне церемонию, я воспротивился: – Это еще зачем? Я пойду туда пешком или поеду верхом на осле. – Какой ужас! Не вздумай! Ты отправишься туда в носилках и с эскортом. Двадцать солдат как минимум. – Зачем? – Чтобы ты осознал свою значимость. – Кубаба, я уже не мальчишка! – Бавельское чудовище лучше оценит твои достоинства, если я подам тебя со всей пышностью. Подарок, притащившийся пешком или на осле? Да никогда! Бесценному дару полагается бесценная упаковка. – Ты относишься ко мне как к вещи. – Ах ты, бедненький! Ну-ну, давай, пожалуйся! Наш кортеж остановился перед воротами, которые охранялись статуями грифонов. Хуннува приказал опустить мой паланкин, и Кубаба подошла ко мне. Я впервые видел ее днем, при немилосердном ярком и резком свете. У тощей и иссохшей царицы был жирненький подбородок, над которым торчали ее мелкие зубки. Волос на черепе оказалось так мало, что я легко мог бы их пересчитать. А морщины разбежались повсюду: их было полно на шее, на носу, вокруг глаз и ушей. Все рушилось под грузом лет, обваливалось, дряхлело – кроме ее глаз, живых и лучистых. Царица умело этим пользовалась, ее взор горел то ликованием, то раздражением, полыхал злобой или светился лаской, сменяя рассеянное выражение на строптивое, порой задиристое, а через мгновение мудрое. Она казалась то вконец утомленной, то вдруг полной сил; и все эти перемены исходили из одного источника: ее взгляда. За ним таилась молодая пленница. На ее лице уже не осталось никакой растительности: ни ресниц, ни бровей; однако надбровные дуги отмечала совершенная линия, прочерченная поблекшей коричневой краской. Кубаба заметила, что я разглядываю ее. – Да-да, татуированные брови, – подтвердила она. – Это делается раз и навсегда, хоп – и готово! Я свою лень знаю, вдобавок это избавляет меня от необходимости рассматривать себя каждое утро в зеркало. Лучше не подвергать себя подобным испытаниям, верно? Будь я такой хорошенькой, как ты, дорогуша, я бы все дни напролет любовалась своим отражением. Ну то есть каким ты был прежде… теперь, абсолютно гладкий, ты уже не такой красавчик… Она хихикнула и взглянула на мои руки. – Как ты себя чувствуешь? Я тоже посмотрел на свои спрятанные под кожаными рукавицами пальцы. – Рана может в любой момент закровоточить. Лучше бы подождать, пока она зарубцуется, прежде чем отправляться в путь[48]. – Твои раны заживают очень быстро, дорогуша, а царю не терпится заполучить тебя. Его рабы в Бавеле мрут как мухи. – Когда я увижу Саула и Маэля? – Они уже поселились в Саду Ки и ждут тебя. Ты вернешься к ним после встречи с чудовищем. Удачи. Скоро ты получишь от меня весточку. Мы поговорим о… сам знаешь о ком. Ее глаза описали дугу, чтобы указать мне на стоящего позади Хуннуву. – Тсс, он ничего не знает, – шепнула она. – Впрочем, никто ничего не знает. Царица не сумасшедшая! Она подмигнула, попятилась и вполголоса заключила: – А теперь ты любезно поклонишься, чтобы очаровать мой народ, который ощутит, как глубоко ты его почитаешь в моем лице. Я повиновался. Когда я выразил свое вынужденное уважение, толпа снова принялась рукоплескать мне. Я опять уселся в паланкине, и под исступленные крики «ура» наша процессия покинула Киш. В пути я неотступно думал о Кубабе. Ее причуды, капризы, резкие перемены настроения, беспринципность, жестокость – все эти повадки создавали видимость смятения, дымку, которая скрывала главное: под своими многочисленными личинами Кубаба управляла страной. Ее цинизм – как и ее беспощадность – не был чертой характера: они шли на службу сообщества. Царица и ее город составляли единый организм. Когда Нимрод пришел убить ее, она была заранее предупреждена и могла скрыться вместе с Хуннувой, чтобы спасти свою шкуру. Однако она не отделяла себя от города: ее шкура покрывала крепостные стены, храмы были ее конечностями, дома – ее порами, горожане – ее кровью. Кубаба принадлежала Кишу, как Киш принадлежал ей. Последний образ, который я уносил с собой из этого города – старая дама подле своего нового любовника перед главными воротами, – характеризовал дух этого места: бурная растительность обвивала древние стены, камень и растения сплетались так же, как нежность и власть. Кубаба правила по-женски, скорее обороняясь, нежели нападая. В отличие от Нимрода, который ценой нескончаемых конфликтов ставил на первое место славу, престиж и экспансию, Кубаба предпочитала жизнь, покой и заботу. Если Нимрод постоянно стремился к большему, Кубаба довольствовалась тем, что имеет. Он жаждал, она наслаждалась. Ему недоставало, она обладала. И подданные каждого из них дышали в унисон со своим правителем… Под причудливой маской Кубабы таилось глубокое понимание долга: защищать своих подданных от войн при помощи дипломатии, а не сражений; предотвращать воровство и агрессию силами порядка; гарантировать правосудие согласно провозглашенным принципам; обеспечивать благоденствие страны, прокладывая каналы, поддерживая и расширяя их, что увеличивало площадь плодородных земель; дублировать эту текучую сеть сплетением троп, которое обеспечивает проход караванов, развивает торговлю и позволяет строить постоялые дворы. Все, что укрепляло власть Кубабы, служило ее подданным. Она соединилась с ними, а они – с ней. И вместе они составляли гигантский организм. Путешествие из Киша в Бавель занимало три дня. Я довольно быстро добился от своего эскорта права покидать паланкин и идти рядом, что уменьшило нагрузку носильщиков. Особенно обрадовался Роко, потому что до этого переизбыток почтения по отношению к нам не давал ему рыскать, вынюхивать, сновать туда-сюда, сворачивать в сторону и многократно обгонять караван и возвращаться ко мне. Мы двигались по раскаленной земле, голову припекало. Огненное светило выжигало и неуклонно бледнеющую небесную лазурь. Во время перехода я обратил внимание на то, что каналы благоприятствуют чувственности. Мне неоднократно случалось замечать на берегах, в траве, среди зарослей тростника или на дне канав обнимающиеся парочки. Влажность изобильной растительности привлекала людей, обдавала их своими пьянящими запахами. В Стране Кротких вод совокуплялись щедро. Это было следствием климата, потому что жара разгоняла кровь, а желание увернуться от солнца, обнявшись в тенечке, можно было отнести на счет умиротворяющей медлительности волн, которая звала к ласкам, или текущего рекой подслащенного пива, которое избавляло от опасений. Поощрение фривольности исходило также от Божеств. Среди них блистала Инанна. Эта Богиня любви, роскошная, пышнотелая, веселая, соблазняла, и соблазнялась, и была возлюбленной многих Богов. Ее свобода, сумасбродство и нахальство – наверняка взятые Кубабой за образец – допускали сосуществование противоположностей: порядка и беспорядка, мира и войны, доброжелательности и гнева, так что каждый узнавал в ней себя. Этой капризной и страстной «госпоже неба» соответствовала звезда, тоже странноватая, которая дважды, утром и вечером, в разных местах появлялась на небосклоне[49]. Эта мастерица шалостей согласилась, чтобы проституток называли «дочерьми Инанны», поскольку не порицала разврат; напротив, она его восхваляла. Рассказывали даже, будто как-то ночью она под сенью крепостных стен удовлетворила шесть десятков парней и не утомилась. Считалось, что эта разрушительница, царица изгоев и подонков, способна вложить коклюшки в руки смельчаков, доверить оружие девицам, нарядить барышню дамским угодником или наоборот, превратить мужчину в женщину, а женщину в мужчину – по-видимому, способ предложить поменяться ролями во время соития. Я и прежде сталкивался с племенами, придававшими значение сексуальности, ее призванию к созиданию, что приближает человека к Богам, но Страна Кротких вод открыла мне нечто новое: за блудом следует эротизм. Внешне все оставалось прежним, кожа прикасалась к коже, тела сплетались, члены проникали в вульву, жидкости изливались. Но только внешне, потому что под поверхностью залегал богатый мир, тонкий и глубокий. Проникая друг в друга, люди получали доступ в зону сакрального, которое животные не замечали, а звери игнорировали: на территорию наслаждения. Она не имела отношения к природе, но восходила к Божествам. Так же, как Боги создали кулинарию, чтобы возвысить нашу потребность в пище, они изобрели наслаждение, чтобы усилить напряжение. Они указывали двуногим, как им преодолеть скотство и подняться на уровень искусства: смаковать, а не наедаться, длить наслаждение, а не совокупляться. Так утверждалось человеческое в человеке. «Сладострастие представляет собой религиозный долг» – это послание повсюду распространяли храмы Инанны; миссия всякого, кто поклоняется ей, наслаждаться и дарить наслаждение; чувственное свершение являет собой свершение духовное; превосходить себя следует, много и хорошо занимаясь любовью; эротика – это завоевание, которое отрывает человека от земли и ведет на небеса. Днем и ночью все вокруг оглашалось криками, вздохами, хрипами и похотливым пыхтением. Свидания звучали радостью. Как известно, чем сильнее разгорается желание, тем более звучным оно становится; любовники соревнуются в рыках, завываниях и реве: одни подхлестывают волну оргазма, другие притормаживают ее, кто-то ее комментирует, кто-то подгоняет, некоторые сдерживают, а иные отсрочивают; ее воспевают и о ней сожалеют. Стыдливость или запреты не только не обуздывают партнеров, но в момент наивысшего наслаждения исторгают из них торжествующий вопль. С наступлением сумерек кишские солдаты разбили лагерь на пересечении каналов и поросших тростником ручейков. Перевозчики выстроили в ряд свои плоты, сильно отличающиеся от других, так как они были сделаны из связанных вместе пучков камыша, а потому более пригодны для болот – мы уже видели, как они бесшумно скользят по поверхности, подчиняясь воле короткого весла. Деревца отбрасывали на нас свою тень; от влажной земли поднималось тепло летнего вечера, когда даже жара дает себе передышку. На горизонте проступала розовая полоска – последний отсвет заходящего солнца. Потрескивал наскоро сооруженный очаг, на котором жарилась рыба. Из рук в руки переходили мехи с тепловатым пивом. Роко рвал зубами землеройку. Сидя у костра, я следил, как в сгущающейся темноте постепенно тает пейзаж, и это зрелище приносило мне болезненное воспоминание о прошлом, когда я жил на берегу Озера. То время исчезло, как и Озеро; они лишь на мгновение возникали перед моим внутренним взором благодаря воспоминаниям, которые редкими искорками усеивали настоящее. Я нес этот потерянный мир, он существовал только во мне, он от меня зависел. Путем какого искажения реальность, столь напряженная и крепкая, могла рассыпаться в прах, осесть пылью на дно человеческого сознания? Этот факт угнетал меня. Зато кишские солдаты усердно искали приключений среди зарослей тростника и без колебаний удовлетворяли свои желания порой со случайными девушками, а иногда и друг с другом. Глядя на их удаляющиеся силуэты, я вспомнил одну табличку, которую скопировал во время обучения письму. Она содержала наставления Инанны: «Набей брюхо; будь весел. Ликуй каждый день, пляши, непрестанно развлекайся. Доставляй счастье той, что прильнула к тебе! Такова единственная перспектива смертных. Обманчивое время проходит. Нет ничего более ненадежного, чем завтра». Разве неправа была Богиня? Люди умирали рано, в родах или в сражениях, а исцелялись редко. Так пусть же они не упустят своей молодости! «Пусть возрадуются сердцем», пусть «наполняют его до самой смерти», как принято было говорить об оргазме в Стране Кротких вод! Плотское наслаждение… оно было доступно и бедным, и богатым. Ночную тьму прорезал вопль – могучий, сильный, звучный, он выражал ликование взыгравшей плоти. Его чистота пронзила меня. Из солидарности моя плоть напряглась и затрепетала, а я улыбнулся куда-то вдаль, мысленно присоединившись к распутникам. И тотчас меня охватила печаль. Отголоски этого крика продолжали звучать и сталкиваться во мне, стряхивая оцепенение: я с удивлением обнаружил, что лишен чувственного блаженства. Уже давно. Очень давно… После исчезновения Нуры моя плоть пребывала в трауре, желание страсти угасло. В предыдущие годы я таскал за собой труп, себя самого, познавшего возрождение лишь с псевдо-Нурой. К чему подобное воздержание? Разве поиски Нуры принуждали меня к целомудрию? Разумеется, терпеть эти лишения представлялось мне прекрасным – с точки зрения идеалистической, но не реалистической. Если мысль о том, что я берегу себя для Нуры, угождала моему рассудку, то удовлетворяло ли это выхолащивание мое тело? Тело самца в полном расцвете сил? Наверняка меня сдерживали скрытые причины… Над болотами разнесся второй крик – вопль женщины, изнемогающей от наслаждения. Я вспомнил слова Инанны: «Ликуй, потому что ты скоро умрешь, пользуйся мгновением, ибо нет ничего более ненадежного, чем завтра. Такова единственная перспектива смертных». Я оцепенел… Смертным я уже не был. Наслаждения уже почти не искал. И был слишком уверен в завтрашнем дне. Вкус времени изменился. Срочность отступала. В предыдущие годы я не таскал за собой труп; на самом деле я волочил бессмертное тело, которое вместе со своей уязвимостью утратило пылкость, порывистость и бесстрашие. Соль существованию придает беспокойство, а я больше не беспокоился… Справа от меня раздались другие звуки: мурлыкание, томные всхлипывания и игривые стоны. Они вызвали во мне сожаления о прежней жизни, навеяли ностальгию по моей былой смертности. С неистовым возмущением и досадой в сердце я вернулся на берег канала к группе теней и смешался с ними. * * * Бавель торчал из земли, словно гора. Глиняный Бавель выпрастывался из глины. Властная сила извлекла его, вытащила из глубин, выволокла на поверхность, а затем придала ему мощь, то неистовство, что создает вулканы и ваяет лавы. Заносчивая очевидность, с которой город возвышался над равниной, создавала впечатление, что он находится здесь испокон веков. Нет, построив его, люди не дополнили им пейзаж – они подчинились теллурическому замыслу. Кто стоял у истоков Бавеля? Природа? Боги? Инанна? Чем ближе я подходил, тем отчетливее сознавал, что истоком был сам Бавель. Это его собственная мощь порождала размах крепостных стен и побуждала к возведению Башни. Его собственная энергия толкала город коснуться небес. Бавель действовал лучше природы. Дерево теряло листья, Бавель сохранял свои фасады. Ячмень усыхал, Бавель сберегал свою каменную плотность. Цветы жили несколько дней, Бавель круглый год выставлял напоказ свои краски. Рельеф почвы изменялся под воздействием половодья, Бавель отстаивал свои укрепления. Город демонстрировал то, что природе было неведомо: незыблемость. Все рождалось и умирало, а Бавель длился. Подобно спесивым монументальным быкам, которые превосходили размером свои модели и переживали их, незыблемость города бросала вызов временам года, ненастьям и самой вечности. Бавель являл собой центр. Вселенная образовывалась вокруг него. Все дороги и каналы вели к нему, поля и пастбища стремились кормить его, ради него трудились стада и крестьяне. Он объединял разрозненное: здесь можно было обнаружить обычные и невиданные продукты, привычных и экзотических животных, редкие растения, драгоценные камни. Он не только притягивал к себе дары вселенной, но и направлял ее, убедив в конечном счете, что она и задумана была именно в связи с этим городом, Бавелем. К чему лазурит, если он таится в недрах скалы, не украшая его дворцов? К чему ароматы фимиамов, если храмы не дарят их ноздрям верующих? На что нужен тигр, если он знаком лишь антилопе, которую пожирает? В Бавеле тигр имелся, ибо, привезенный в качестве трофея из дальних походов, был выставлен в клетке напоказ для всеобщего обозрения и обсуждения. Все сущее имелось только в Бавеле, благодаря ему и ради него. Все, что впоследствии на протяжении веков мне предстояло понять в других столицах: в Афинах, Риме, Лондоне, Берлине или Нью-Йорке, я обнаружил в Бавеле! Вся слава, все достижения и все величие зарождались исключительно здесь. То, что происходило в других местах, яйца выеденного не стоило. Бавель добился власти, завоевав мир, и представление, которое о нем создавалось, преобладало надо всем: он – знание, цель, властный людоед, который оказывает честь даже тому, кого пожирает. Если Кубаба намеревалась придать своему подарку определенный лоск, Нимрод понимал это иначе. Едва мы прибыли к крепостной стене, от нее отделился вооруженный отряд, который остановил нас и резко потребовал сообщить причину нашего появления. Уверенный, что меня ждут, я вышел вперед и любезно описал свою задачу. Моя приветливая манера вызвала еще большее недоверие. Чем учтивее я себя вел, тем больше замыкались воинственные стражи; с каждой моей улыбкой они все сильнее хмурились – я проигрывал в этой игре, правила которой выходили за пределы моего понимания. Под конец они запретили нам входить в город и заставили топтаться на берегу канала, пока один солдат – единственная уступка, которую я у них вырвал, – сходит во дворец посоветоваться. Оттуда он воротился в сопровождении шестерых наемников – личной стражи Нимрода. Их начальник, тот самый, что в Кише прикончил своего отравленного коллегу, задал мне те же вопросы и с тем же недоверием отнесся к ответам; осведомленный лучше остальных, он с неприязнью и почти неохотно принял решение отвести нас во дворец под конвоем своры своих солдат. Раздраженный враждебной обстановкой, я последовал советам Кубабы: вместе с Роко вновь устроился в паланкине и постарался принять независимый, утомленный и высокомерный вид. Я попытался имитировать спесь своего пса, его чванливые повадки; он вытягивал морду – я задирал нос, прикрывал глаза и якобы погружался в дрему, делая вид, будто ничто вокруг не заслуживает моего внимания. Эта тактика сработала: по мере того как мы поднимались по улицам, бавельские солдаты и горожане выказывали мне все большее уважение, мое пренебрежение усиливало их пиетет. Видать, думали они, такой самодовольный тип и вправду важная шишка. Мои одежды предписывали надменность, а привилегия перемещаться в носилках обязывала вести себя как можно отвратительнее. Когда мы добрались до дворца, нас поместили в первом дворе, напоминавшем военный плац. Это негостеприимное место принимало и одновременно выталкивало, показывая, что мы миновали определенный этап, поскольку находились за бронзовыми воротами, но не достигли главного – роскошного мира, о существовании которого можно было догадываться по возвышавшимся над крышами статуям и макушкам пальм. С возгласом «Наконец-то, похоже, ты не слишком спешил!» появился Нимрод. Даже не взглянув на меня, он бросился к носилкам, на ходу ругая Кубабу, которая пренебрегает своими обязательствами; провизию, которую она отпускает по неприемлемым ценам; этого целителя, который запаздывает, в то время как у него, Нимрода, подыхают рабы. Затем он остановился и посмотрел на меня: – Как тебя зовут? – Его лицо не выражало ни малейшего подозрения – только раздражение. Судя по всему, он не видел никакой связи между стоящим перед ним бритоголовым мужчиной и Ноамом. Опасаясь, как бы меня не выдал голос, я заговорил хрипло, придав своему произношению нелепый лающий акцент: – Я Нарам-Син, целитель. – Что за странный выговор… Ты откуда?