– Из Заара, что в Леванте. Это место я придумал. К счастью, Нимрод, понимая, что за ним следят, сделал вид, что слыхал про такое. Его взгляд упал на мои руки: – Зачем рукавицы? – Чтобы Демоны и Духи не проникли в меня, когда я врачую больных. Он кивнул. В отличие от меня он не позаботился об обременительных предосторожностях. Если прежде я всегда видел его в рукавицах или повязках, так что его прозвали Дерек, человек с сокрытыми руками, то теперь он больше не таил своей особенности – напротив, выставлял ее напоказ, словно бы утверждая таким образом, что принадлежит к другой породе. – Фадим, отведи его в поселение, – рявкнул он. – Не будем терять времени. Ко мне подошел карлик и поклонился. Я соскочил с носилок, Роко последовал моему примеру и, утратив всякое достоинство, тотчас принялся встряхиваться и чесаться. – Пешком будет быстрее, – объяснил я. – Что решили твои лекари? Нимрод недовольно пожал плечами: – Во дворце я прекрасно обхожусь без них, потому что обладаю отменным здоровьем. К тому же я не доверяю шарлатанам, которых здесь величают лекарями. – Здесь? Ты говоришь так, будто родом из других мест… По его лицу пробежала судорога. У него вырвалась фраза, намекающая на то, что он родился не в Стране Кротких вод. Раздосадованный своей оплошностью, он резко возразил: – Я говорю как человек, который много странствовал, сражаясь за Бавель. И встречался с людьми, которые делали это иначе. Довольный, что можно сменить тему, он успокоился, обвел взглядом старую башню, на вершине которой уселись вороны, и раздраженно изрек: – Демоны творят с нами, что им заблагорассудится, они отравляют нам существование, награждая нас лихорадками, мигренями, кровотечениями! Мы воссылаем к ним мольбы, возжигаем жертвенные костры, подносим дары, множим жертвоприношения. Какая ошибка! Когда тебя кусает мелкая шавка, ты осыпаешь бранью не шавку, а ее хозяина. Именно это я и пытаюсь вдолбить в голову своему народу. Обратимся к главным Богам, в чьих руках власть. Демоны остаются низшей расой, презренным отродьем, мелкими Божествами. Следует соблюдать иерархию. Взывать надо к Инанне, к Энки. Если до них достучишься, они нажмут на Демонов и велят им прекратить. Значение имеют только главные. Миром управляют его цари. Глупо добиваться милостей от их подданных. Следует прибегать к помощи сильных. Я узнал прежнего Дерека – Дерека времен потопа, того, что упростил сонмище Богов, Духов и Душ, указав единственную сущность, которой полагалось молиться, – Духа Озера. Его рассудок продолжал выстраивать иерархию. Имел ли он в виду Богов или самого себя? Их царство или свое? – Младшие Божества – это полные ничтожества, они слепы, глупы и вредоносны. Они жалят, бьют и ранят, сами не зная почему. Они не нуждаются в причине, им достаточно повода. Нам не удается ни воздействовать на них, ни урезонить. Только сила может низвергнуть их – сила, идущая сверху, та, что усмиряет и подавляет. Только Боги могут принудить к порядку. Он досадливо проворчал: – Я собрал доказательства. Взять хотя бы Ламашту, лютую Демоницу, ту, что нападает на младенцев и беременных женщин, эту заросшую шерстью львиноголовую образину с ослиными ушами. Никто не вмешивается, когда она смыкает свои клыки на добыче. Ни люди, ни демоны не могут сдержать ее, даже Демон Пазузу, на которого рассчитывают самые наивные. Зато Инанне, к которой я воззвал, это удалось. Он вздохнул и вперил взор в верхнюю комнату башни, словно Богиня слушала его. – В прошлом месяце я организовал в честь Инанны церемонии, в которых была занята половина жителей Бавеля. Это изменит положение дел. Пока Инанна еще не откликнулась. Однако это не продлится долго. Возможно, именно она вдохновила царицу Кубабу, чтобы та послала ко мне тебя. Я наконец счел возможным задобрить его: – Вне всякого сомнения. Кстати, предупреждаю тебя, Нимрод, что больше прибегаю к помощи растений, нежели молитв. В растениях живут добрые Духи, которые усмиряют злых. – Прекрасно! Твои растения будут сопровождать молитвы, которые мы обратим к Инанне. Так пожелала она, приведя тебя к нам. За работу, Нарам-Син. Нимрод развернулся и твердым шагом воротился во дворец. Он некоторое время беседовал со мной, но так и не рассмотрел меня. Очевидно, собеседники вообще его не интересовали. Даже во время диалога он продолжал говорить с собой и слушать только себя. Все происходило с ним и внутри него, всем прочим оставалось лишь подчиняться. Мир формировали его желания. Он говорил, реальность прислушивалась и соглашалась. Когда его долговязая фигура исчезла на крыльце, я осознал, что в его представлении я уже должен быть не здесь: мое место в поселении рабов. * * * Следующие недели оказались из самых тяжелых в моей жизни. Прежде всего я нашел в Саду Ки Саула и Маэля. Встреча сильно взволновала нас всех. Хмельной от счастья Маэль непрестанно поворачивался ко мне, смеялся, отплясывал с Роко, залезал ко мне на колени и смотрел на меня прищурившись, словно на ослепительное солнце. Сдержанный Саул с порозовевшими щеками не сводил с меня повлажневших ласковых глаз и, даже не пытаясь понять, кивал на все, что я говорил. Мы быстро восстановили наши былые привычки и опять стали перекусывать на рассвете, прежде чем я приступал к своей службе, и пировать в сумерках, когда я возвращался. При дрожащем пламени факелов мы снова занимались письмом – во время этих уроков Роко следил за окрестностями, а Саул изготавливал таблички из глины[50], пока я со стилосом в руке соперничал с Маэлем в сноровке. Я радовался, что вернулся в семью. Увы, остальное время я проводил в аду. Выдержал бы я, если бы был лишен домашнего блаженства? Среди рабов я переживал черные дни. Никогда прежде я не сталкивался с подобными тяготами, – разумеется, потому что они тогда только вторглись в мировую историю… Когда на земле не существовало ни одного города, когда никакое царство масштаба Бавеля еще не благоденствовало, таких скоплений народа не происходило. Мне уже случалось присутствовать при похищениях или военных действиях между деревнями, тогда трофеи ограничивались несколькими пленными, которые впоследствии проживали среди победителей. Здесь же рабы, превышавшие численностью население Бавеля, существовали отдельно, что вынудило войско создать и кое-как построить у подножия крепостных стен временный пригород, куда для контроля за дисциплиной было согнано множество солдат, которые и сами превратились в пленников своих пленных. Монументальность и великолепие Бавеля внушали надежду каждому его жителю, а поселение своих обитателей унижало. В результате пленники утратили свободу и чувство собственного достоинства. Угнанные насильно, сваленные без разбору на соломенные тюфяки мужчины, женщины, дети и старики не имели ничего, кроме узелка с кое-какой одеждой и чудом сохранившимися амулетами. Поселение окружал высокий частокол. Ворота охранял суровый, сытый и снабженный всем необходимым страж. Вдоль изгороди были выкопаны канавы: одни – чтобы мочиться, другие – чтобы испражняться; нечистоты и экскременты плескались в них, распространяя стойкую вонь; над ними, застилая небо, плотным роем с гудением кружились мухи и набрасывались на пищу. Вот уже несколько недель в поселении не хватало продовольствия. Жалкий прибывающий провиант солдаты оставляли себе, а протухшие отбросы раздавали человеческому стаду, считая, что гнилых фруктов, недоваренных злаков и других дурно пахнущих объедков этим свиньям достаточно. Рабов терзало множество хворей; некоторые объяснялись условиями труда – инфекции, незаживающие раны, переломы, трещины, разрывы, мышечные спазмы; другие были спровоцированы условиями жизни: анемии и бессонницы. И одновременно невольников терзал загадочный и жестокий недуг. Еще у входа в поселение мой проводник Фадим предупредил меня: «Будь осторожен! Тела больше не гадят, они отливают испражнения». Действительно, узники и солдаты страдали чудовищными поносами, которые продолжались в течение часа, а затем возобновлялись, сопровождаемые рвотой, что забирало последние силы больных. Кое-кто после многодневных мучений выздоравливал, многие умирали. Поскольку эти последние, прежде чем испустить дух, синели, недуг назвали «синей болезнью»[51]. Ответственность за эту катастрофу возлагали на разных Демонов: Демона сластолюбца, который невидимо перескакивает из одного человека в другого, грязного Демона, выходящего из земли и поедающего останки при помощи своих слуг – крыс, или Демона воздуха – жестокого ветра, отравленное дыхание которого распространяет бедствие. В отличие от жителей Бавеля я незамедлительно назвал виновных и остался глух к заклинаниям, ритуалам и жертвоприношениям. Будучи учеником Тибора, я применил его методу: наблюдать симптомы и искать в природе средство исправить природу. Я изучил страдания несчастных. Из их задов нескончаемым потоком бил фонтан мутной жижи с комьями и тошнотворным, сладковатым запахом, напоминающим запах раздавленного жасмина. Это явление привело меня в замешательство: откуда брались эти бурные водопады, никак не связанные с той малостью, которую поглощали больные? Я, веривший, что мы состоим из земли (здесь утверждали, что из глины), предположил, что вода занимает в нас большое место, хотя и не обнаруживается, и что она вносит жизнь в наше тело, орошая его. Недаром ведь трупы обнаруживают сильное обезвоживание?[52] И вот какой вывод я сделал: если вода вытекает из тел, следует снова наполнить их водой, но главное – не этой грязной. Через Фадима я попросил себе в помощь пятьдесят женщин. Мы использовали фильтрующий уголь, чтобы очищать жидкости, которые каналы приносили в поселение, а затем кипятили их. Оздоровив и охладив воду, я заставлял несчастных пить ее в больших количествах, часто насильно, поскольку обезвоживание совершенно лишило их энергии, расслабило мышцы и размягчило кости. Больные с каждым днем поправлялись, все реже страдали от спазмов и прекратили постоянно опорожняться. Чтобы ускорить их выздоровление, я прибег к такому же соображению: если они теряют массу, следует ее компенсировать. Я потребовал, чтобы они ели жареное мясо или печень. И в этом я опять достиг результатов. В обоих случаях методика Тибора доказала свою эффективность[53]. Так что характер моей борьбы изменился: теперь это уже было не сражение лекаря с болезнью, а скорее битва одиночки против целого войска. Я драл горло, объясняя, что синяя болезнь будет продолжаться, пока в поселении не соблюдаются правила гигиены: необходимо постоянно очищать воду, отвести питьевую от канав с нечистотами, мыть фрукты и овощи чистой водой и заменить мясом отвары из злаков и каши. Военачальники, даже те, кого коснулась синяя болезнь, отказывались меня слушать. Тогда я потребовал встречи с Нимродом. Тот ограничил нашу беседу несколькими минутами во внутреннем дворе – проговорили мы еще меньше, чем в предыдущий раз. Хотя и предупрежденный своими соглядатаями, он сделал вид, что только что обнаружил мой отчет и рекомендации, а затем сообщил, что разделяет мое мнение. Я воспользовался этим и горячо попросил его удалить лекарей, которые обкрадывают поселение рабов. Для убедительности я схитрил, прикинувшись, что разделяю его измышления о божественной иерархии. – Нимрод, твои врачеватели силятся оказать влияние на непреклонных Демонов. Но мы-то прекрасно знаем, что это так же глупо, как дрессировать блох! Они совершают долгие сеансы экзорцизма, которые лишь еще больше изнуряют больных. Они мешками раздают амулеты с флакончиком отвратительного сиропа, который только вредит и без того жестоко пострадавшим внутренним органам. Они закапывают вокруг тюфяков статуэтки Божеств. Они приводят бедолаг в отчаяние, сегодня заявляя: «Ты выздоровеешь, потому что я повстречал белую собаку», а назавтра: «Ты скоро умрешь, потому что я встретил черную свинью». Нимрод, эти бездельники, которые замедляют строительство твоей Башни, мешают мне. Он, привыкший к полнейшему одиночеству, был поражен тем, что нашел во мне сообщника, и пристально взглянул на меня. Он впервые по-настоящему смотрел на меня, и я почувствовал, что нарушил его спокойствие. – Кто ты? – Нарам-Син, целитель. Почему ты спрашиваешь? Он недовольно потер виски: – Мой вопрос означает: чего тебе надо? Будучи подозрительным, он опасался, что я хочу навязаться ему, занять определенное положение подле него. Когда Дерек, сиречь Нимрод, пытался понять других людей, он подозревал в них свое злобное властолюбие. Я его успокоил: – Я желаю выполнить свою миссию целителя: вылечить больных и уйти. Он с облегчением вздохнул и позволил себе проявить любезность: – Уйти? Почему же? Разве тебе не нравится в Бавеле? – Я принадлежу царице Кубабе. В его взгляде полыхнуло пламя свирепости, и я мгновенно пожалел о своем заявлении. Нимрод не позволит сопернице пользоваться сокровищем, которое он может у нее украсть. – Ну да, ну да, разумеется… Я созову военачальников, чтобы ты мог выполнить свою работу. Едва из дворца последовал приказ, военачальники взялись за переустройство поселения рабов, а ведь прежде, когда я обращался к ним, никак не реагировали, только каменели, вперив взгляд куда-то вдаль. Теперь же они действовали сноровисто, без споров и обсуждений. Смысл приказа не имел значения: не важно, что было сказано, главное – кто это сказал. Повиновение заполняло в них пустоту, оставленную разумом. Так что каждый день мне удавалось спасать все больше жизней. Повсюду сопровождавший меня Роко старался подражать мне и проявлял горячее сочувствие к болящим. Глядя на них, он поскуливал, словно бы принимая на себя их страдания. И порой лизал раны. Поначалу я вертелся, как белка в колесе, поэтому даже не обращал внимания на его участие и, следовательно, не мешал ему. И правильно делал! Позднее мне сообщили, что мой пес вполне может соперничать со мной в искусстве исцеления: раны стали быстрее зарубцовываться, уменьшилось количество кожных инфекций, в поселении даже разнесся слух о том, что будто бы прозрел истощенный ребенок, к векам которого Роко прикоснулся своим языком. Его прозвали собакой-целителем. В тот момент, сосредоточенный на своем деле и измотанный, я не осознавал, о чем свидетельствует это преувеличение; хотя я и не отрицал, однако сомневался, что собачий язык может вернуть слепому зрение[54]. В любом случае следует предположить, что хотя Роко и не изменил условий жизни людей, зато улучшил жизнь собак, к которым плохо относились в Стране Кротких вод: благодаря ему на них стали смотреть с меньшей гадливостью. Мой успех закреплялся и одновременно опустошал меня. Был ли я прав, выхаживая этих горемык? Едва мне удавалось кое-как поставить чахлых рабов на ноги, бригадиры хватали их и гнали на стройку, где принуждали к изнурительным работам, выжимали до последней капли пота и секли, если те сопротивлялись. После мучительных страданий им в любом случае было суждено принять смерть, которой с моей помощью они избежали. Исцеляя их, я не приносил им избавления, а лишь повергал в дальнейшее унижение, возвращал на те же галеры и толкал к еще более страшной агонии. Когда я склонялся над больными, многие шептали мне: – Будь добр, дай мне умереть… Они лишились своей земли, своего дома, своего ремесла, своих соплеменников, а их последние товарищи умирали от изнеможения, от отчаяния и синей болезни. Отсрочка, которую я им давал, превращала их в страждущую плоть, годную лишь на то, чтобы гнуть спину и подставлять ее под удары хлыста. В запавших глазах я подмечал тоску, страх умереть и боязнь выжить. Все чаще и чаще я отворачивался, чтобы не видеть этих исхудалых, мертвенно-бледных восковых лиц; меня постоянно терзал один вопрос: чему я подчиняюсь, врачуя их? Своему долгу целителя или неумолимой воле Нимрода? Спасаю ли я людей или поставляю рабочую силу тирану? Мой терапевтический успех приносил мне одни огорчения: помимо озлобленности страждущих, он навлекал на меня враждебность здоровых. Поначалу бавельские лекари приписывали каждое выздоровление своим амулетам, а жрецы – своим камланиям. Когда я изгнал врачевателей и жрецов, отрицать мои успехи стало невозможно, что увеличило число моих недругов. Так что я склонился к тому, чтобы предпочесть этим снедаемым завистью и бессилием псевдоученым военных, начисто лишенных собственного мнения. И только население предместий относилось ко мне с уважением. Когда в сопровождении Роко я шел по улицам, люди кланялись, приветствовали и окликали меня. По вечерам они почтительно захаживали в Сад Ки, чтобы спросить совета, показать мне больного или отблагодарить подарками по случаю исцеления[55]. Тем временем Саул погибал. От бывшего колосса остался только внешний вид; отныне этот шишковатый лоб и твердые выпуклые мышцы принадлежали слабаку. Саул продолжал существовать лишь при поддержке имеющихся договоренностей, правил, обычаев и мнений; без них он бы сдался. Выкорчеванный из своего леса, разлученный со своим племенем, лишенный своего дела, этот здоровяк, не знавший ничего, кроме жизни лесоруба, утратил устойчивость и не понимал, на что опереться. Сила у него была физическая, но никак не умственная. Растерянный, без привычных ориентиров, с каждым днем он все больше скатывался: то шатался по кабакам, где до потери сознания наливался пивом, то валялся в пансионе и переживал свой позор. В моменты просветления он каялся, обвинял себя в бесхарактерности и вступал в жестокий конфликт с собой, что усиливало его тревогу. Я неоднократно выговаривал ему, осуждая за попойки: наши споры заканчивались его обещаниями, слезами и заверениями; а назавтра возросшее отчаяние вновь погружало его в алкогольный туман. Падение ускорялось. Ни его готовность, ни моя поддержка, ни его любовь к сыну, ни привязанность Маэля не могли удержать его от падения. Я наивно думал, что его уничтожает Бавель; но, когда Саул продолжил напиваться в Кише, я понял, что он везде считал себя обреченным. Изгнание убивало его. Сколько еще людей живет так же, ощущая себя связанными по рукам и ногам, даже, возможно, закабаленными. Есть два типа людей: деревья и камни. Деревья существуют за счет своих корней, камни катятся сами по себе. Дерево растет в лесу, окруженное другими, и чахнет, едва оторвавшись от земли. Камень перемещается по дорогам по воле собственной динамики; если на его пути встает препятствие, он продолжает движение и останавливается только в самом низу. Я принадлежал к породе камней. Саул же был деревом. Я странствовал, он терял. Я искал, он горевал. Желание будущего побуждало меня идти вперед, ностальгия по прошлому превращала его шаги в мучительное топтание на месте. Чтобы Саул смог вновь укорениться, я предложил ему найти в Бавеле работу. Мой план вдохновил его. Он быстро разыскал столяра, который желал нанять ученика. Как-то раз я неожиданно заглянул в мастерскую, и меня сильно позабавило их сотрудничество: тщедушный коротышка – хозяин и высоченный крепкий подмастерье; былинка наняла ствол. Маэль же демонстрировал достоинства, противоположные отцовским: его хрупкое тело было вместилищем мощного ума. Жаждущий знаний, страстно влюбленный в письмо, он делал стремительные успехи, и я укорял себя за то, что уделяю ему мало времени. Однажды вечером я, изнуренный, в сопровождении усталого Роко возвращался в пансион позже обычного. Едва я переступил порог, сонный хозяин сообщил мне, что Саул ушел пьянствовать в город, а меня наверху поджидает какой-то человек. Стараясь, чтобы ступеньки не скрипнули, я поднялся по лестнице и тихо подкрался к двери своей комнаты, чтобы увидеть посетителя. В золотом свете масляных светильников Волшебник Гавейн созерцал Маэля, который выцарапывал значки на табличке. Глаза наблюдавшего за ребенком Гавейна сияли. Доброжелательность, спокойствие и щедрое внимание, которых прежде я за ним не замечал, упорядочили тонкие черты его лица, добавили к четкости его носа мягкость губ, сгладили напряженность его черепа и висков. Даже борода Волшебника изменила свой характер; теперь она не просто обрамляла лицо, но делала его более приветливым, добродушным и приятным. Маэль, запястье которого порхало с легкостью пташки, был так сосредоточен, что даже не замечал обращенного на него пристального взгляда, хотя не привык к подобному вниманию от нас – его отца, Роко и меня. – Здравствуй, Гавейн. Волшебник повернул голову и радостно улыбнулся: