Шея у него побагровела, и он отвернулся. – Разумеется, – вздохнул Волшебник. – И поклялся себе никогда больше не приниматься за старое. Только вот… Внезапно он сделался похож на юношу, который впервые открывает для себя все: чувственность, чувства. Мне хотелось, чтобы он продолжил, и я повторил: – Только вот?.. Только вот что? Он поднял на меня глаза: – Мы ведь не выбираем, в кого влюбляемся, верно? Ресницы у него задрожали. Он кашлянул и выпрямился: – Я намерен побеседовать с тобой о Маэле. Он кажется мне очень одаренным мальчиком. Отведи его в школу писцов. Он станет секретарем или счетоводом. Успокой меня: он ведь не хочет пойти по стопам своего папаши лесоруба? Так что позволь мне поговорить с учителями. И, прежде чем я ответил, Гавейн исчез, оставив в комнате пьянящее благоухание. Наверняка он хотел, чтобы я не спрашивал его, почему он причиняет себе столько боли. Эти «почему» составляли подлинный аромат, окружавший Гавейна. Почему он меня спас? Почему заботится о мальчугане? Мы с ним были случайными товарищами, мы просто повстречались на обочине дороги; нас не связывала ни кровь, ни история. Я вытянулся на своем ложе – Роко тотчас прижался ко мне – и подумал, что под сверкающей, легкой и язвительной внешностью Гавейн скрывает простые и безыскусные ценности. Волшебник… Как точно прозвали его те увальни, что сопровождают товары. Где в волшебстве ложь, где правда? Чередование того и другого чарует. Мне никак не удавалось рассердиться на Гавейна, даже за самую гадкую его ложь. Этот мастер иллюзий оставался чародеем. * * * Работы по возведению Башни возобновились и шли полным ходом. В верховьях реки подготавливали стройматериалы. В низовьях уже начиналось строительство. Под стенами Бавеля отвели канал и расчистили гигантскую площадку: сооружение в тридцать шесть уровней требовало очень широкого основания. Я направился туда, где добывали глину. Рабочие приобрели ее консистенцию и желтовато-коричневый оттенок и превратились в глиняных человечков с блестящими телами. Глину формовали в деревянных опалубках. Некоторые кирпичи сохли на солнце, другие прокаливались в печах. Высушенные на открытом воздухе предназначались для внутренней отделки готовых объемов, тогда как более прочные, обожженные, должны были укрепить несущие стены. Жизнь целиком зависела от глины, настолько первостепенное значение она имела. Из глины, покрытой штукатуркой, обмазкой, краской, тканью, досками или кожей, состояло все: дома, храмы, дворцы, крепостные стены, таблички для письма, горшки, кувшины, статуи, игрушки и даже люди, как объяснил мне Маэль… Сделавшись учеником школы писцов, он каждый вечер пересказывал мне то, о чем говорили его преподаватели. До появления человека землю населяли Боги. Их стало так много, что им пришлось самим взяться за работу и готовить себе пищу. Это затруднение возмутило их. Тогда одному из них, Энки, было поручено создать мелких Богов, или, скорее, слуг, которые стали бы трудиться вместо них, производя хлеб насущный. Энки смастерил форму в виде человека, а его мать наполнила ее глиной. Но ничего не получилось. Тогда он плеснул на глину немного крови Богини, и из формы вышел человек. Так родились люди, наполовину материальные – наполовину божественные, задуманные Богами, чтобы кормить Богов. И снова глина… Положение целителя давало мне доступ в поселение, на стройку и во дворец. Я с интересом следил за ходом работ. У подножия строившейся Башни я столкнулся с архитектором Гунгунумом, но он не узнал меня. Полный нездоровой энергии, он властно руководил бригадой помощников, которые передавали строителям его распоряжения, а затем проверяли их исполнение. Вид архитектора вызвал у меня опасение за его здоровье: покрасневшие глаза, дряблые веки и сухая кожа в мраморных прожилках и глубоких морщинах, с воспаленными участками – все говорило о фанатичной работе, отказе от отдыха и сна. Стремительный, резкий, возбужденный, раздражительный и обидчивый, Гунгунум страдал от перенапряжения. Даже в его речи чувствовалась поспешность: убежденный в очевидности своих слов, он не договаривал фразы, а согласные звуки наталкивались друг на друга, и целые слоги выпадали. Иногда он так быстро и так путано раздавал указания, что его подручные их не понимали; к тому же, когда его красноватый лоб хмурился от очередного недовольства, они не осмеливались попросить, чтобы он повторил, и торопливо переговаривались, чтобы уточнить его распоряжения. Это влекло за собой многочисленные ошибки, которые увеличивались и множились, передаваясь из уст в уста на разных языках: приведенные со стороны Заходящего солнца рабы не говорили ни по-шумерски, ни по-аккадски. Всего двое или трое бригадиров брались переводить распоряжения, но большинство только довольно грубо передавали их жестами. От данного Гунгунумом указания до его воплощения создавалась цепочка весьма приблизительных требований, которая искажала и замедляла план. Здесь, как и для установления правил гигиены в поселении, требовалось пересмотреть все. Я сомневался, стоит ли мне вмешиваться, потому что не знал, останусь ли в Бавеле или мне пора ретироваться. В тот момент количество больных вынуждало меня продолжать работу, однако я не планировал стать лекарем Нимрода – тем, кто обеспечит и укрепит его мегаломанскую тиранию. Я согласился отправиться в Бавель в обмен на информацию о Нуре, а потому с нетерпением ожидал появления царицы Кубабы. Возвращаясь в Сад Ки, я время от времени заставал там сидящего подле Маэля Гавейна. Мальчик часто оставался по вечерам в одиночестве. Несмотря на появившуюся работу, лесоруб пропадал в кабаках и пропивал там заработанные в столярной мастерской гроши. От алкоголя он становился все более грузным, его тело тяжелело, как и его сознание; этот здоровяк растолстел, а его разум, и прежде не слишком проворный, затуманился вовсе и почти не улавливал сути происходящего. В тех редких случаях, когда отец и сын оказывались в пансионе вместе – Маэль дни напролет проводил в школе, а Саул ночами шлялся по кабакам, – малыш удивлялся непонятливости этого гиганта, но, любя отца, в конце концов смирился и стал обращаться с ним как старший. Так что Волшебник составлял для мальчугана приятное и желанное общество. Я потребовал, чтобы Гавейн предупредил Кубабу: или она расскажет мне о Нуре, или я ухожу! Спустя неделю Волшебник принес табличку, которая содержала ответ правительницы, и прочел ее мне: «Если один человек угрожает другому, определим, кто из двоих потеряет больше. Нарам-Син объявляет Кубабе, что готов уйти. Пусть уходит! Он не узнает ничего о той, которую ищет. А Кубаба останется царицей Киша. Пусть Нарам-Син сменит угрозу на терпение». Я в ярости протянул руку: – Покажи мне табличку. Волшебник дал ее мне, и я расшифровал, что там написано. Знаки не соответствовали словам. – Ты лжешь, Гавейн! Я прочел написанное на табличке вслух и заметил, что в тексте нет ни смысла, ни связи, словно это нацарапал неграмотный человек. – Подобные розыгрыши, господин Волшебник, годятся для караванщиков, но не для меня! Неужели ты полагаешь, что я столь глуп? – О мой дорогой, возвращаю тебе твой вопрос: неужели ты полагаешь, что я столь глуп? Ты что, думаешь, что я пришел бы с этой галиматьей, если бы хотел переврать послание? Мне было бы проще написать его самому. Гавейн был прав, и это встревожило меня. Он подошел ко мне, улыбаясь едва ли не заговорщицки: – Мы используем секретный шифр. Каждый знак отсылает к другому. Достаточно лишь знать систему. И он пустился в убедительные доказательства. В такой дешифровке письмо говорило в точности то, что он произнес. Гавейн заключил: – Кубаба не желает никого посвящать в свои мысли и приказы. Многие годы она посылает шифрованные послания, которые людям Нимрода, когда те их перехватывают, не удается истолковать[56]. – Если только они не попросят тебя. Он улыбнулся и с наслаждением произнес нараспев: – Если только они не попросят меня… Так или иначе, этот эпизод доказывал мне, что Гавейн действительно служит Кубабе, даже если его лояльность выглядела несколько странной. Ну а я был обречен и дальше тянуть свою лямку. Как долго еще? Когда я найду тебя, Нура? * * * – На этой полке покоятся многие века наблюдений. Принимавший меня в своей астрономической лаборатории Месилим возбуждал мое любопытство. Полный знаний, тайн и невежества, он обнаруживал духовную мощь, которой не обладал его брат. Все в нем вибрировало: то, что он знал, чего не знал, что жаждал узнать. Желание понять придавало ему напряженность, делавшую его тело крупнее и значительнее. Хотя его телесная оболочка, каждая черта и каждая морщина, точь-в-точь совпадала с внешностью брата-близнеца, он иначе обитал в ней; устремленные к горизонту глаза расправляли его плечи и разгибали спину, а страсть к образованию придавала ему скорее живость, нежели возбужденность, и главное – что изменяло блеск его зрачков – он смотрел… Гунгунум видел только свои чертежи, тогда как Месилим вглядывался в звезды. Гунгунум не ждал от мира ничего, тогда как целиком обращенный к тому, что выходит за пределы его понимания, Месилим был чувствителен к событиям. В отличие от архитектора, которого я долго лечил, звездочет сразу признал меня, хотя всего лишь мельком столкнулся со мной ночью в храме Инанны. Теперь, сравнивая их, я отмечал, что возраст по-разному сказался на братьях. Года Гунгунума говорили правду: он уже родился старым и усталым. Года Месилима казались ошибкой: он оставался пытливым молодым человеком. – Письменность представляет собой бессмертное оружие смертных. – Что ты хочешь этим сказать, Месилим? – Звезды, наши небесные Боги, живут в ином ритме, чем мы. И в ином времени. Чтобы исследовать их, требуются поколения и поколения. А письменность предоставляет нам это великое множество данных. Он снял с полки покрытую необычными значками глиняную табличку. – Здесь очень старый текст, записанный жрецом Забабы; в нем упоминается похожий на лодку световой поток, который расколол небесный свод и оставил за собой огненный след. У нас есть две гипотезы: или это явление произошло однократно, или оно повторяется. Вообрази, что это случается каждые семьдесят шесть лет, так вот, мы это узнаем![57] Письменность дает возможность развития науки о звездах. – Ты полагаешь, что люди вечно будут созерцать звезды? – Познать небо – это познать самого себя! Звезды создают и разрушают нас, они влияют на нас. Как жизнь муравьев, вроде нас, может ускользнуть от них, управляющих временами года, посевами, цветением и урожаями? Им мы обязаны не только своим существованием, но также возможностями, препятствиями, удачей или невезением. Если каждый человек замечал, что полнолуние приближает роды, тревожит сон и будоражит безумцев, то мы, ученые, отметили еще множество других взаимосвязей. – Но как к этому подступиться? – Я ищу в небе божественные знаки. Чтобы их заметить, следует изучить обычный ход светил, их периодические движения, где они восходят, где заходят и в какой момент. Необычное в небесном порядке – это знак. Так Боги отправляют нам послания… – Неужели? – Люди пишут на земле, Боги пишут в небесах. Земля и небо связаны. Низ отражает верх. Так же, как ты расшифровываешь символы на глиняной табличке, я расшифровываю знаки Богов на небесном своде[58]. Месилим взмахнул руками, словно дал пощечину атмосфере: – Воздух, вот что действует мне на нервы! – Почему? – Воздух разделяет небо и землю, отдаляет нас от Богов. Я ничего не понимаю в воздухе, в облаках, в дождях и ветрах. А ведь я изучаю их. В первую очередь я упрекаю воздух за одиночество, на которое он нас обрек. Из-за него мы не видим Богов, из-за него тленное человечество не соприкасается с бессмертными. Да ладно, какое это имеет значение! Скоро мы получим новую башню. Она устранит воздух, потому что перешагнет через него. Благодаря ей мы доберемся до неба. – Нимрод тоже так думает? Прежде чем ответить, Месилим прислушался, чтобы убедиться, что мы одни. – Нимрод не думает о воздухе, он думает только о воде. Ему не дают покоя паводки. Он опасается потопа. Это его сильно тревожит. Официально он объясняет строительство Башни славой Бавеля и любовью к Инанне. А по-моему, он строит Башню, чтобы укрыться в ней, на случай если воды завладеют его землями. Бывает, он произносит странные речи… Не знаю, помнит ли он, но как-то во время вечерней грозы, в страшную бурю, он пришел ко мне в старую башню, на верхний этаж. И молился там Инанне. Его трясло, как в лихорадке, он утратил свою надменность и вздрагивал при каждом раскате грома. Страх довел его до безумия: он принялся молоть чепуху, что он, мол, уже пережил потоп и видел, как воды поглотили весь мир, что он блуждал по бескрайнему морю и едва не умер, и ему очень не хочется умирать… И тогда я понял… – Что? – Что я получу свою Башню! То есть его. У нас обоих есть веские причины для ее возведения: я жажду открытий, его снедает страх. Откровения звездочета прервал какой-то шум. Появился старик с двумя чашами пива. Увидев его, Месилим с облегчением вздохнул, а потом вперил в меня гневный взор и нахмурился: – Я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал. Слуга подошел ближе, и я узнал почтенного лысого старца, которого недавно видел на нижнем этаже, у архитектора. – Как? – воскликнул я. – У тебя что, тоже есть близнец? Месилим живо повернулся ко мне: – Прости, что ты сказал? – Я обращался к твоему слуге. У Гунгунума я видел его двойника. Месилим пожал плечами: