Обеспокоенная троица отступила. Они озирают окрестности. Ноам радостно восклицает: – О, я их слышу. Классно. Вы сможете войти вместе с ними. Мармуд, Шарли и Юго молниеносно испаряются. Пикап трогается с места, визжат покрышки. Ноам бросается к глиняным табличкам, своему компьютеру и рюкзаку. Если предположить, что активисты ему поверили и катят по направлению к Сирии, о том, чтобы оставаться здесь, и речи быть не может. В подвале пакгауза трудились хакеры. Неподвижные, бестелесные – одни глаза и пальцы, – они изучали похищенный у террористов компьютер. Ноам завалился на обитый шершавой засаленной тканью диван; это заточение он терпел с трудом. Непроницаемое, герметичное, отрезанное от свежего воздуха обширное помещение напоминало аквариум: все идущее извне фильтровалось; голубоватые экраны лишь усугубляли гнетущую обстановку и придавали лицам пепельный оттенок; статичность компьютерщиков и свойственная им бесстрастность превращала их в больших безмятежных рыб, а мерное гудение кондиционеров и вентиляторов напоминало шум морских волн и прибоя. Ноам чувствовал себя каким-то странным пленником, тем более экзотическим, поскольку мало что смыслил в операциях, которыми были увлечены киберпреступники. Их лишенное определенного ритма щелканье по клавиатуре наводило на мысли о затруднении или неудаче, хотя время от времени раздавался чей-нибудь торжествующий возглас, и все взломщики бросались к своему удачливому товарищу и поздравляли его. Повсюду валялись разрозненные пресс-релизы. Пробежав их глазами, Ноам заметил, что в них содержатся статьи, посвященные девочке-подростку, Бритте Торенсен. Эта хорошенькая шведка с мордашкой одновременно ангельской и суровой объединяет школьников, лицеистов и студентов всего мира вокруг вопросов экологии. Ее тревожит будущее жизни на земле, она обличает беспечность промышленников и неуемную погоню за прибылью, обвиняет глав государств в бесхозяйственности. Власть имущие не могут запугать эту четырнадцатилетнюю девочку, а она внушает им ужас. Здравомыслящая, нелицеприятная, честная и неподкупная, она воплощает ту молодежь, которая осуждает, требует отчета, отстаивает свое право на ответственные поступки и спешит вмешаться. В каждом интервью Ноам отмечал остроту ее ума и точность ее сведений. Но тем не менее он обнаруживал, что далеко не все разделяют восхищение ею, как хотелось бы. Если Бритта, судя по всему, являлась героиней хакеров из пакгауза – он участвовал в разговорах об этом возле кофейного автомата, – в других местах она вызывала ненависть. Политики, журналисты, ученые и философы смешивали ее с грязью. По какому праву эта девчонка вообще открывает рот? Что в свои четырнадцать лет она может знать о развитии вселенной? Ее молодость раздражает старших и оправдывает их нежелание слушать ее. Удивленный таким пренебрежением, Ноам решил припомнить прошлое: прежде никто не счел бы молодость недостатком. Браки заключали в одиннадцать лет, отцом или матерью становились в тринадцать, рано начинали трудиться, сражаться – и умирали рано. С младых ногтей царь властвовал, а музыкант услаждал слух. Зрелость наступала быстро. Детство сменялось зрелостью без перехода. Отрочества не было. Его изобрели совсем недавно, в XIX веке. Отрочество – это неприятный возраст, бурный и невоздержанный, таков лозунг тех, кто затыкает Бритте рот и предпочел бы, чтобы она заботилась не о будущем планеты, а о маникюре, шмотках, о своем пупке, гормонах и дружках, объедалась мороженым или смотрела идиотские фильмы! Отсюда и второй способ поносить Бритту: кое-кто считает, что ею манипулируют. Поскольку она произносит одни глупости и множит громкие формулировки, разумеется, именно взрослые вкладывают в уста этой малявки свои соображения. Некоторые газеты описывают ее как марионетку, которой управляет чревовещатель. Кто именно? Гипотез полно: ее мать, неправительственные организации, диссиденты, защитники природы… Какой вывод? Критики никогда не набрасываются на сущность проблемы, всегда на человека. Вопрос «Кто это говорит?» позволяет избежать вопроса «Что она говорит?». Заявляя о некомпетентности молодой девушки, ее хулители заодно стремятся ослабить и нейтрализовать ее речь. Так они избавляют себя от необходимости взвешивать ее аргументы, обсуждать их пункт за пунктом и реагировать на ее нападки, создавая себе устойчивый иммунитет. Стэн рывком распахнул дверь и объявил: – Готово! Брандмауэр взломан! Я подключился к компу главаря, этого Д. Р. Компьютерщики – и Ноам следом за ними – ринулись в кабинет. На экране они увидели производственное помещение без окон: в глубине, сидя возле батареи за столом со скудной трапезой, спокойно подкреплялся какой-то человек. Ноам узнал Дерека. Он наблюдал, как тот клюет салат, подцепляя сырые овощи деревянной вилкой. Скука смягчила его черты. На протяжении тысячелетий Дерек не ест – он питается: его отношения с пищей не окрашены никаким удовольствием, пресыщенный – он всего лишь соглашается на нее. На первый взгляд, нет ничего зауряднее этого необычного человека, подумал Ноам. Разумеется, он сохранил свои характерные черты: удлиненный костяк, выпуклый лоб, богатые мягкие волосы, дряблую кожу, однако ничто не выдавало в нем монстра. Ноама поразило несоответствие внешности и сущности. Не в обыденности ли Дерека состоит его наивысшее коварство? – Как поступим? – прошептал Стэн, повернувшись к Ноаму. – Ты к нему обратишься? Ноам вздрогнул: – Только не это! Д. Р. не должен видеть меня. – Тогда я отправлю ему сообщение? И в это мгновение, словно услышав вопрос Стэна, Дерек рванулся к своему компьютеру, всмотрелся в него, скривился и прокричал кому-то: – Тревога! Нас взломали! Картинка и звук пропали. Он отключил питание. – Fuck! – вздохнул Стэн. – Придется начинать с начала. А он теперь будет подозревать. За его словами последовал бесконечный спор. Мнения компьютерщиков разделились: одни считали, что Д. Р. недооценивает их взлом и ограничится тем, что поставит дополнительную защиту, которую они легко обойдут; другие предположили, что он полностью переделает всю систему, чтобы сделать ее неуязвимой. Короче, послушать их, так узнать правду можно будет только через несколько часов. На плечо Ноама легка чья-то рука. Вернувшийся Хасан протянул ему конверт: – Держи! Джон де Лапидор хочет посмотреть таблички, прежде чем подписывать с нами договор купли. Я забронировал тебе билет в бизнес-класс. Ты немедленно отправляешься в Дубай. Он тебя ждет. – Но… – Насколько я знаю, здесь от тебя никакого толку. К тому же, если Стэн не получит задаток, он прекратит свои изыскания. Два дня, Ноам. Осталось два дня… Часть третья Аврам 1 Бывают дружбы, похожие на любовь: они настигают вас со скоростью молнии. Аврам воспламенил меня. И скоро я его уже обожал. Если обычные отношения строятся постепенно – от поступка к поступку, от разговора к разговору – и в результате вас обволакивает ткань из воспоминаний и привычек, другие обладают мощностью взрыва: самое основное дается незамедлительно – напряженность, привязанность, радость и очевидность. Аврам родился в Уре, где его родители держали лавку религиозных идолов, а потому сперва узнал городскую суету. Его отец порвал с городом и ушел со своими тремя сыновьями, но в пути погиб. Аврам унаследовал отцовскую мечту и, стремясь к простому существованию, примкнул к кочующим пастухам. Переходя с места на место в поисках новых пастбищ и рек, они перегоняли стада коз и баранов и занимались кое-какими ремеслами, ткачеством, вышивкой и деревянной скульптурой. Они останавливались там, где животные могли пощипать траву и произвести потомство, а затем снова пускались в путь. Они напоминали мне охотников-собирателей моей молодости, этих странников, что не обладали никакой территорией и повсюду чувствовали себя дома. Единственная разница заключалась в их количестве и их пристрастии к скотоводству. Через несколько лет товарищи возвели Аврама в ранг вождя. Он назначал время остановок и отбытий, договаривался с царями о стоянках на их земле. И сейчас рыскал между Бавелем и Кишем в поисках наилучшего места для стоянки. В Авраме мне нравилось все: четкость черт, глубокомыслие, таившееся под высоким лбом, обрамленные густой бородой чувственные губы и живой блеск глаз, сохранивших детскую надежду на чудо. Меня пленяла история, которую рассказывало его тело, прямота этого человека, идущего навстречу горизонту, бесстрашие его расправленных плеч, смелость хорошо посаженной шеи, равновесие между мускулистостью и стройностью, искренняя склонность к наслаждению, сквозящая в проворной гибкости. Даже когда Аврам говорил шепотом, у него вибрировала грудная клетка, и звуки его голоса ласкали и захватывали меня, как и необычность его суждений. Мой интерес разделял и Роко. Пока мы беседовали, пес слушал, лежа у моих ног и глядя на Аврама. Порой он украдкой бросал на меня неуверенный взгляд, словно спрашивая: «Позволишь ли ты мне почитать его, как тебя?» В знак согласия я опускал веки, и его морда вновь поворачивалась к кочевнику. Маэль не проронил ни слова – таков был его способ общения. Эта немота означала: он знает, что отец мертв, но не хочет демонстрировать свою скорбь, и жизнь продолжается. Его молчание требовало и нашего. На следующий день после казни он сам вернулся в школу писцов. С нами он открывал рот, только чтобы произнести что-то незначительное или по делу, а серьезные мысли хранил в святилище, которое мы уважали. Уже на следующий вечер на постоялом дворе появился озабоченный горем ребенка Гавейн. В присутствии Волшебника к мальчонке вернулась его прежняя живость, и он снова защебетал, переписывая таблички, – в течение долгих месяцев Маэль и Волшебник, занимаясь письмом, привыкли болтать, пока Саул где-то напивался. И я понял, что, стоит появиться Гавейну, горе Маэля утихает. Прошла неделя, и Аврам заинтересовался причиной столь частых визитов. Скрыв, что Волшебник является двойным шпионом, я пояснил, что благодаря занятиям письмом Гавейн определил дальнейшую судьбу Маэля и что его преданность никогда не вызывала подозрений. – Не сомневаюсь, – пробормотал Аврам. – Однако не удивляет ли тебя то, как он смотрит на мальчика? Я прыснул: – Он смотрит на него взглядом, который обращен на ребенка, каким он сам был когда-то. А поскольку Гавейн себе очень нравится, он просто без ума от Маэля. Сдержанности Аврама зеркально отвечало недоверие Гавейна. Как-то вечером он отвел меня в сторонку и выбранил: – Кто такой этот Аврам? Что он делает подле тебя? Зачем ты приютил его? Он что, твой родственник? Что вас связывает? Я не понимаю… я всегда знал тебя одиночкой, а теперь ты с ним не расстаешься. – Ты никогда не знал меня одиноким, потому что после нашего знакомства я жил с тобой, с Саулом и его сыном. Рассерженный Гавейн вернулся к Маэлю и возле мальчика вновь заулыбался и обрел легкость. Волшебник был прав: с Аврамом я вел себя иначе, чем с остальными. Мне постоянно хотелось говорить или молчать вместе с ним, в его присутствии я наверстывал века. С ним мне казалось, что я вновь рядом с Хамом, детьми Хама и их потомством, в близости одного этого человека я обретал общение со всеми своими отпрысками, знакомыми и незнакомыми. Если Гавейн, Маэль и покойный Саул составляли мою приемную семью, то Аврам был представителем моих кровных родственников. Увы, признаться в этом я не мог никому. Даже ему… Целыми днями Аврам бродил по окрестностям, чтобы решить, приведет ли он сюда свой народ. Я же в течение дня находился в поселении рабов, если не требовалось срочно появиться на складах, в мастерских по производству кирпичей или на строительстве Башни, где происходило много несчастных случаев. Из-за голода, жажды, истощения и отчаяния люди чаще падали, оскальзывались, оступались, не успевали отскочить при падении камней. Бригадиры ценили человеческую жизнь дешевле кирпича: я видел, как они постоянно подбирали его, не прикасаясь к трупу того, кто только что этот кирпич формовал; я также видел, как, не выпуская из рук штукатурную лопатку, рожала беременная женщина, а наутро она уже снова месила глину, увязав новорожденного в свой фартук. К счастью, по вечерам мы с Аврамом сходились в Саду Ки. Каждый раз он готовил скромный и сытный ужин, сидя за которым мы предавались бесконечным беседам. Исходив весь Бавель и его окрестности, мой гость недоумевал: – Мы родились, чтобы жить среди природы, а не в искусственном мире, построенном из скрепленных земляной смолой кирпичей и камней. А эти крепостные стены! От чего они защищают людей? От земли, от воды, от ветра, от солнца или от диких животных? Нет, они защищают их от таких же людей, которые тоже прячутся за своими укреплениями. Именно крепости породили вторжения! Они были задуманы не для того, чтобы обороняться от набегов, но скорее чтобы их провоцировать. Чем больше городов, тем больше сражений; война не прекратится никогда. Города между собой занимаются тем же самым, чем люди внутри крепостных стен: завидуют друг другу. Города проявляют наши худшие чувства: зависть, тщеславие, алчность и страх. Люди стремятся к материальному успеху, который возвысил бы их над соседом, и впадают в панику при мысли не добиться его. Чего именно не добиться? Преуспеть не означает приобрести четыре дома, потому что живешь ты только в одном, а по сути остаешься тем же самым. Следует стремиться не к тому, чтобы обладать большим, а к тому, чтобы лучше жить. Все улицы Бавеля ведут в тупики. А все выходящие из Бавеля дороги сбивают с пути. На следующий день, когда мы шли вдоль размалеванных святилищ, Аврам воскликнул: – Ты только взгляни на этот базар! Вот храм Ишкура, Бога бури, дождей и стихийных бедствий. Вот храм Энки, Бога пресных вод и покровителя прачек. Это храм Нисибы, Богини писцов, в нем учится Маэль. А вот храм Нергала, Бога чумы, и Гибила, Бога огня. Здесь Энлиль. Здесь Ану. Здесь Ки. Внизу Нанна, Нинлиль, Уту… Я насчитал их целую сотню! Кошмарный сон, возвращающий меня в лавку истуканов, которую держал в Уре мой отец. Туда заходили верующие, покупали самых дорогих, а от дешевых нос воротили: они были уверены в могуществе глиняных божков и уносили свои покупки, прижимая к груди, словно бесценные сокровища. Но я-то видел, как мой отец изготавливает эти статуэтки, вернее, как в глубине двора, среди курятников, их безропотно мастерят своими грязными руками его равнодушные, усталые и скучающие работники – без малейшего сочувствия или сосредоточенности, в тысячах лье от молитвы. Эти люди плевали в гипс, животные мочились рядом с лужами, из которых работники брали воду. Какое надувательство! В этих поделках не было ничего священного. – А, так, значит, ты придерживаешься мнения Нимрода: почитать только основных Богов. Аврам удивился: – Так полагает Нимрод? – Он ненавидит распространение культов, хотя и не противится им. Он ограничивает свое благочестие почитанием главных Богов – тех, что осуществляют власть. Некоторое время Аврам обдумывал мои слова: – Я в это не верю, но то, что ты сказал, заинтересовало меня. – Ответь, во что веришь ты. Он с нежностью взглянул на меня; от его теплого взгляда я вздрогнул. – Возможно, когда-нибудь я тебе расскажу. Аврам не раз намекал на пережитый им в пустыне удивительный и судьбоносный опыт. – Возможно, когда-нибудь, когда найду слова, – заверил он меня. Я открывал в нем какие-то далекие горизонты, сулящие размышления и созерцания. Он пообещал мне их, это меня завораживало. Рядом с ним я погружался в будущее. А от Нимрода исходило только страдание и смятение. Его болезненная тревожность отравляла Бавель. С тех пор как он затеял строительство Башни, все источало беспокойство: предместья, храмы, лавки, трактиры и канавы, где ночевали нищие. Все ощущали, что началось движение, конца которому не видно. К чему Нимрод толкал людей? Чтобы распространить свои идеи, этот ловкач рассылал по базарам, тавернам и публичным домам краснобаев; его люди напоминали об авторитете Бавеля, о величии его власти, символом которой навсегда станет новое здание. Горожане улавливали эти веяния и в свою очередь распространяли их. Пропаганда набирала силу. Слухи о превосходстве Бавеля передавались из уст в уста и превращались в реальность, и каждый осознавал, что слава стоит жертв. Неудовлетворенность тем фактом, что деньги и силы расходуются только на колоссальные работы, вызывала нетерпеливое ожидание результата. Нимрод подавил недовольство, назвав завершение строительства монумента высшей радостью. Жители Бавеля подхватили энтузиазм; они полюбили проект, забыв о смятении, гневе и возмущении. Уступая амбициям Нимрода, они на самом деле не имели в виду Башню, а ставили на первое место дележку. Согласие приспособиться сближало их с общиной, тогда как отказ отдалил бы их от нее. Вместо того чтобы воспротивиться, они растворялись в массе, рискуя даже совершенно исчезнуть. Так устроен народ: его единство основано на вынужденном согласии, неосознанных лишениях и необдуманных уступках; и все вместе является следствием смутного порыва и смешанной со страхом одиночества тяги к совместной жизни. Некоторые исследователи заподозрили в этом стадный инстинкт, а в действительности все дело в расчете: человек выбирает жизнь с другими, а не без них; решает думать, как они, а не наперекор. Протест – это мужество одиночки, а покорность большинству – малодушие. Я и сам поддался этому. Когда я дни напролет врачевал болящих, меня не посещали мысли о целесообразности моих поступков – я был сосредоточен на каждом отдельном действии. Такая близорукость спасала меня от помутнения рассудка, защищала от нелепости происходящего: я надрывался не зря. Подобно рабочим, я думал лишь о сегодняшнем дне, и эти рамки давали мне ощущение, что я двигаюсь вперед. В тот вечер Гавейн поджидал меня у выхода из поселения.