День угасал, а зависящий от человека свет еще не создал своей вселенной. Постепенно зажигались факелы, бесцветные под поблекшим небом и похожие на робкие угли, усеявшие монотонность сумерек. Пока Волшебник расхаживал перед воротами, стражники, вопреки обязанности быть сдержанными, насмехались над ним. Они наперебой передразнивали его вычурные манеры, ходили враскачку, задирали подбородок, складывали губы в жеманную усмешку. Я подошел к нему, надеясь, что он не заметил унизительной пародии. – Ах, дорогой мой, я незамедлительно должен с тобой поговорить! – воскликнул он. Чей-то визгливый голос позади нас повторил его слова, утрируя интонацию. Раздался громкий хохот. Рассердившись, я бросил на караульных гневный взгляд и по глазам Гавейна догадался, что он заметил насмешки. Я предложил: – Хочешь, я с ними разберусь? – Ни в коем случае. Это меня бодрит. – Что? – Мужичье ненавидит меня, а я очень доволен. Они воплощают то, что мне не нравится. Какое счастье, что для них очевидна разделяющая нас пропасть! Вдобавок, Нарам-Син, они только для виду смеются надо мной… Спроси их, не хотелось бы им блистать, носить прекрасные одежды, иметь изысканные манеры – короче, быть мною. В войске Нимрода гримируются только генералы. А какой солдат не желает стать генералом? Один из стражников прошелся неподалеку от нас; нарочито подмигнув Гавейну, он обратился к нему со скабрезным приглашением к содомии. Волшебник покраснел: – Взгляни на него: я ему так нравлюсь, что он мечтает обнять меня. Он подхватил меня под руку, и мы ушли, оставив у себя за спиной этих жалких комиков, соперничавших в непристойных гримасах. Гавейн был искренне уверен в своем превосходстве: его желали, его ревновали, ему хотели уподобиться. Любовь, которую он испытывал к себе, придавала ему силы горделиво выставлять напоказ свою экстравагантность. Когда мы достаточно удалились, он, постоянно озираясь, чтобы убедиться, что нас никто не слышит, поделился со мной своей тревогой: Нимрод сходит с ума; уязвленный тем, что работы затягиваются, властитель гневается по любому поводу, всех оскорбляет и проявляет неслыханную жестокость. – Он ускорил темпы своих казней. – Кого он казнит? – Свою челядь! Обычно Нимрод держит при себе особого слугу в течение месяца, а на тридцатый день убивает его. Попросту говоря, избранный, который получает эту должность во дворце, одновременно узнает дату своей смерти. Разумеется, это не похоже на казнь, потому что подается как несчастный случай, неудачное падение, неожиданное утопление, падение статуи, ядовитый гриб или укус змеи. Не важно: несчастье приходит точно через месяц. Никто не понимает, почему Нимрод устраняет всякого, кто к нему приблизится. Я владел ключом к этой загадке: Дерек, сиречь Нимрод, скрывал увечье, нанесенное ему жестоким отцом. Обнаруживавший его неполноценность навлекал на себя смерть. Волшебник продолжал: – Теперь он убивает по одному слуге в неделю, бранит генералов и угрожает жрецам. Для нас, писцов и счетоводов, представляет опасность чтение ему отчетов. Стоит нам сообщить Нимроду неприятные сведения, он отдает приказание побить нас, иногда сам берется за кнут и вымещает свой гнев на спине безвинного. Вчера я сам чуть было не испытал это на себе, мне едва удалось выпутаться. – Каким образом? – О, ерунда, небольшая ложь в последний момент. Я усмехнулся его изворотливости. – Ну, в этом-то ты дока, Гавейн… – Я дурачу только тех, кто хочет быть одураченным. – Молодец! Он разозлился: – Не торопись обвинять лжецов в бесчестье. Они угождают тем, кто не терпит правды. К тому же ты не кажешься мне человеком, который… – Я? Я не трублю, я помалкиваю. Он остановился и развернулся ко мне: – Молчать не то же самое, что лгать, согласен. Зато ты лжешь, когда переодеваешься. Что означает этот нелепый вид, Нарам-Син? Зачем ты так вырядился? – Я оделся целителем. – Неправда! Мне никогда не встречался ощипанный, бритый и лысый целитель. – Таково было требование Кубабы. – Да что ты? Не забудь, что я спрошу у нее самой, чтобы проверить… Шутки в сторону: почему ты прячешься от Нимрода? Разговор принимал опасный оборот. Я задумался о том, как бы сменить тему, но Гавейн не выпускал свою добычу: – Ты что, язык проглотил? Позволь, я продолжу за тебя: если ты боишься, что Нимрод опознает тебя, значит вы уже знакомы. Ты хочешь, чтобы он об этом не догадался. Почему? Кто ты ему? Я долго и пристально, не моргая, смотрел Гавейну в глаза, чтобы он оставил свои уловки и понял, что я ему не отвечу. Он поджал губы, а затем приоткрыл их, одарив меня широкой улыбкой: – До чего же мне нравится, что между нами остается столько тайн. Его лицо исказилось, лоб прорезали морщины, и он вернулся к своему рассказу: – Нимрод близок к помешательству, его жестокость вот-вот перейдет все границы. Ты один можешь изменить ситуацию. – Каким образом? Он окаменел. Его руки заметались в поисках опоры, но не нашли ее. – Позаботься о нем. И повторил более твердо: – Позаботься о нем как целитель. Вылечи его, потому что ты можешь его раскусить. Вылечи его, чтобы он не уничтожил Бавель и все вокруг. Дело пахнет резней, Нарам-Син, резней и смертью. Не его – нашей. Он простился со мной, развернулся и направился по ведущей к храму Нисибы улочке, где матери зазывали своих сопливых мальчишек домой, а те, бросив игру в бабки, бежали к ним. Над кварталом стоял гул людских голосов, шагов и шорохов. По мере того как удалялся его странный силуэт, я все больше понимал, какие чувства и мысли одолевают Гавейна и что он хотел до меня донести: свой ужас перед тираном-разрушителем. Потрясенный, я поднялся по ступеням, ведущим на дозорный путь, с которого открывался вид на обширную равнину. Пейзаж погружался во тьму, к берегу причаливали последние лодки, небо постепенно мрачнело. Ласкавший нас днем легкий ветерок выдохся. Ничто не привлекало моего взгляда, кроме одинокого ослика и чуть дальше – крошечной черной коровы. От осклизлых ступеней поднимался запах мочи. У подножия стены я различил слабый огонек и склоненные над ним плечи и плешивые головы: крестьяне спорили из-за козы. Балюстрада, на которую я опирался локтями, пошла трещинами; то же самое творилось в моей душе. Что-то ломалось – в мире и у меня в сердце. Тревога терзала желудок и наполняла рот горечью. Завтрашний день мрачнел, как небо над равниной. – Ну что, миленький, – окликнул меня слащавый голос. – Не желаешь прогуляться с красоткой? Несколькими ступеньками ниже, прислонившись спиной к стене, стояла пышнотелая девица с глубоким декольте. Когда я обернулся, ее улыбка на мгновение исчезла, но тут же снова вернулась. Игривый взгляд приглашал следовать за ней. «Прогуляться с красоткой?» Красоткой она не была, уродиной тоже; но она была живой, со своей слегка увядшей, чувственной и немало послужившей плотью – плотью, которую ласкали и наполняли. Я во всех подробностях разглядел ее крепкую шею, познавшую поцелуи, засосы и покусывания, шею, приманивавшую множество ртов. В теле этой уличной шлюхи была дерзость и что-то развязное и позорное, что делало ее неотразимой. – Эй, красавчик, ты что, уснул? «Красавчик»… Мгновение назад я чувствовал себя совершенно несчастным, но теперь меня накрыла мощная волна удовольствия. Сладострастный призыв этой женщины указывал путь к спасению. Да, я увернусь от всех своих сложностей, если стисну ее в объятьях, если буду целовать ее в губы и введу свой член в ее теплое нутро. – Иду, – пробормотал я. Спускаясь по ступенькам, я думал, что пошел за ней по странной причине: над желанием преобладала тревога. Женщина прижалась ко мне. Наши губы слились. Нас окутал аромат увядшей лилии. Обняв ее, я почувствовал себя лучше, ее влажный, сладкий и хищный язык спасал меня от тоски. Да и она, я это угадывал, освобождалась от глухого страха, боязни состариться, не быть соблазнительной. Мы оба были пленниками и вместе спасались бегством. От чего мы бежали? От вопросов… * * * – Ты хотел поговорить со мной? Нимрод злобно уставился на меня: он был заранее раздражен тем, что я мог ему сообщить. Окружавшие нас солдаты, такие же несгибаемые, как стены и колонны, сохраняли молчание и делали вид, что не прислушиваются. Возвышающийся надо мной на три ступеньки Нимрод надменно и враждебно всматривался в меня. Мне было не по себе в этом военном дворе, где малейшая деталь принижала посетителя, вызывая в нем чувство неполноценности. Небесную лазурь прочертили два диких гуся. Эхо их яростных криков отскакивало от террасы к террасе. – Не здесь, – ответил я. – Что? – Не здесь. Я полагаю, что заслуживаю лучшего, нежели несколько слов, сказанных на ходу, наскоро, в этом дворе, предназначенном для ничтожных людишек. Мой вызывающий ответ больше развлек Нимрода, нежели разгневал. Под его прищуренными веками сверкнул огонек заинтересованности. – Ты слишком высокого мнения о себе, Нарам-Син! – Разве я ошибаюсь? Нимроду понравилось, что я упорствую. Моя требовательность не только отвлекала тирана от окружавших его покорных и перепуганных приближенных, но он понимал ее: он и сам двигался по жизни, отстаивая свое право на почести, обещания верности и признательность. Царь протянул руку в сторону дворца: