– Пойдем. Он взошел на крыльцо, я последовал за ним. Нас сопровождала его личная охрана, суровая и готовая вмешаться. В то утро, на исходе моей чувственной ночи, я был воодушевлен приливом оптимизма и приветствовал зарю, как друга. Сняв напряжение и приободрившись, я наметил себе двойную цель: заняться лечением тирана, чтобы смягчить тиранию, и завершить свою миссию. Я скучал по Нуре и обвинял себя в том, что трачу время, следуя неверными путями. Мы миновали окруженные апельсиновыми деревьями внутренние дворы и вошли в парадную залу, где Нимрод принимал царей и послов. По знаку повелителя стражи замерли на пороге. Стены покрывали грандиозные фрески, ужасавшие своими красками и сюжетами; они изображали триумф Нимрода: на южной стене царь укрощал слонов, зубров, тигров и львов; на западной – командовал войском, разившим несметное множество врагов; на восточной наблюдал за женщинами: одни были танцовщицами, другие играли на музыкальных инструментах, остальные простерлись у его ног; на северной стене тиран был изображен укротителем небесных светил – с кнутом в руке, верхом на быке посреди усыпанного звездами ультрамаринового неба. Изобилие ваз со страусовыми перьями и облицованных золотом и лазуритом колонн превращало зал с расписанными стенами в роскошную, сверкающую вселенную, подобающую скорее Богам, нежели человеческим существам. Никогда прежде мне не приходилось видеть такого богатства и изощренности. Изумление мешало мне восхищаться: ослепленный и потрясенный, я не верил, что нахожусь в столь необыкновенном месте, и был неспособен определить, прекрасен этот ансамбль или уродлив. Разумеется, это был ожидаемый эффект, потому что уголки губ Нимрода слегка приподнялись – его забавляло, что я так поражен увиденным. Парадная зала по-своему утверждала могущество царя: она подавляла приглашенных. Никто не мог соперничать с этим изобилием, которое соединяло в себе великие таланты и дорогостоящие материалы, с этим убранством, даже сама неумеренность которого являла достоинство. Суровая экономия не служит власти, роскошь укрепляет и восхваляет ее. Эта нарочитая роскошь стоит в одном ряду с инструментами управления и закабаления в той же мере, что батальоны, копья, луки и колесницы. Великолепие способствует террору. Нимрод уселся на трон, и я замер перед совершенством этого зрелища: хлынувшие через высокое окно солнечные лучи осветили монарха, сообщив ему почти нестерпимое сияние. Ленивое журчание окаймлявших внутренний двор фонтанов замирало на мраморных плитах залы. – Что ты хочешь сказать мне, Нарам-Син? – Вспомни, Нимрод, как твое вмешательство позволило вылечить, а затем и поддерживать в добром здравии рабочих в поселении. Предлагаю тебе поступить так же и на стройках. Наведи там порядок. Твой талантливый архитектор Гунгунум с головой зарылся в свои чертежи и не следит за теми, кто их реализует. Я рассказал ему о несогласованности действий, вызванной непониманием. Гунгунум, его помощники, бригадиры и рабочие говорят на разных языках. В итоге возникает путаница, ошибки множатся и нарушают ход работ; одного попросили поднять камень, а он его спускает; другому велели увлажнить раствор, а он его высушивает; третьего торопят взяться за дело, а он отходит в сторону. Упреки не принимаются, исправления и уточнения не производятся, много чего требует полной переделки! – Убедись, Нимрод, что Гунгунум ясно формулирует свои распоряжения, а его помощники их понимают. А главное, приставь по переводчику к каждому звену цепи. Иначе смешение языков сделает возведение Башни Бавеля невозможным. Потирая виски, Нимрод в задумчивости смотрел на меня. – Спасибо за совет, Нарам-Син: я поступлю иначе. – Как? – Вместо того чтобы множить количество переводчиков, я заставлю рабов выучить шумерский язык! На стройке будут говорить только на нем. Я мысленно представил себе его план. Как навязать уроки изнуренным рабам? Даже если бы они захотели, у них не нашлось бы сил. Я высказал свое мнение. Нимало не смутившись, Нимрод пункт за пунктом возразил мне. В течение нашей беседы я оценил, насколько по-разному мы рассуждаем: я признавал сложность, он упрощал; я изворачивался, чтобы улучшить, он уничтожал, чтобы переделать; я руководствовался жизнью, он не оставлял от нее камня на камне; если я со своей стороны стремился к соглашению, он со своей обращался к насилию; я реформировал, он – изменял в корне. – Самое простое представляется и самым лучшим, – заключил он. – Я не опущусь до того, чтобы холить рабов, эти низшие существа. – В чем они низшие? – Они проиграли. – А ты никогда не проигрывал? Уязвленный, он вздрогнул и поднял глаза к небу. – Никогда. И впредь не собираюсь. Самым теплым и нежным голосом, голосом, в котором даже звучала любовь, я прошептал: – Я думаю, однажды ты был жертвой. И поклялся, что никогда больше не будешь ею. Я это чувствую, и я тебя понимаю, Нимрод. Несмотря на возможный риск, я преднамеренно избавился от акцента, повысил регистр своего голоса и заговорил с интонациями Ноама, которого он когда-то знал. Дерека прошибло. Он расслабился, на его лице отразилось волнение. – Кто ты? – Твой целитель. – От чего ты хочешь исцелить меня? Я не мог ответить «от тебя самого» и хотел удержать его внимание: – От твоей печали. Мы почитаем тебя как великого правителя, Нимрод, как царя царей. Однако из-за своей силы, своей решимости, своего честолюбия и успехов ты порой становишься только монархом и забываешь быть человеком. Царь в тебе ликует – и по праву! – но человек предается мрачным мыслям. Или я ошибаюсь? В растерянности он прикрыл глаза. Я продолжил: – Найди в себе силы для человека. Подумай, как угодить ему. Огорошенный, он поднялся с трона, сделал вокруг него несколько шагов, машинально обвел взглядом фрески, изображавшие его героем, и вернулся ко мне. – Известно ли тебе, что во мне нет ничего от нормального человека? – Подозреваю, Нимрод, иначе ты не правил бы Бавелем. – Нет… мое тело… оно у меня ненормальное. У меня закружилась голова: неужели Дерек, сиречь Нимрод, страдает настолько, что готов открыться незнакомцу? Я не рассчитывал так скоро услышать его признания. Он обнажил руку и показал мне свою молочно-белую, шелковистую и мягкую кожу, покрытую бесцветным пушком. – Эта рука кажется тебе нормальной? Я запаниковал. Неужели я отвечу: «Нет, у тебя рука, как у кастрата»? Нимрод прервал мои размышления: – Разумеется, она нормальная! А ведь однажды во время охоты меня укусил тигр и полностью раздробил мне руку. Даже когда мои товарищи убили его, он по-прежнему терзал меня своими клыками – эта способность сохраняется у хищников и после смерти. Однако рука восстановилась. Смотри – даже рубцов не осталось. Такой поворот нашей беседы успокоил меня. Я выслушал его и сделал вид, что удивлен. Он, выпучив глаза, внимательно следил за мной, одуревший от мыслей, которые заполонили его голову. – Боги избрали меня, Нарам-Син. Они одарили меня исключительной властью, чтобы я стал исключительным властителем. Вот почему я возвожу Башню. Так я присоединюсь к ним. И они сообщат мне свою волю. Если только не предложат пребывать с ними. Я отступил и вгляделся в него. Он говорил искренне. Молния, поразившая в пещере Нуру, Дерека и меня, каждым из нас была интерпретирована по-разному. Дерек понял ее как избранность, выбор Богов; он стремился расшифровать не только то, что произошло, но и то, что его ожидает. Но, вместо того чтобы радоваться, он тревожился. Отсюда его запальчивость… Я поклонился: – Ты незаурядный человек, Нимрод, такого я и не ожидал. Однако эта чудесная участь подавляет тебя, даже сковывает. На мой взгляд, ты мечтаешь если не избавиться от нее, то хотя бы немного ее отдалить. – Ты верно заметил. Я широко улыбнулся. Это его задело: – Чему ты улыбаешься? – Вчера вечером, я, как и ты, хотя можно ли нас сравнивать, с тяжелым сердцем, одинокий, встревоженный и лишенный поддержки, блуждал по городу. И видел перед собой лишь еще не выполненные предстоящие задачи, бездонные колодцы незавершенных дел. И под крепостными стенами ко мне пристала какая-то женщина… Он удивился, но явно заскучал: – Она тебе нравилась? – Конечно. Немного. По правде говоря, она не вызвала у меня желания, но открыла мне, что оно уже существует в моем сознании и теле и требует удовлетворения. И я вдруг услышал зов, хотя только что ощущал лишь свои опасения и тревоги. И что же? На рассвете, радостный и исполненный бодрости, я осознал, что мое желание вырядилось в тоску, и я попросту принимал его напряжение за беспокойство. Он вздрогнул. Я поспешно подошел поближе. – Тебе бы следовало попробовать, Нимрод. У тебя живут самые прекрасные женщины на земле. – Может быть… – промямлил он, недоверчиво выпятив нижнюю губу. – Ты что, боишься женщин? Он напрягся: – Нисколько. – Ты боишься, чтобы женщина взглянула на тебя? Есть! Этим вопросом я как будто нанес ему удар кинжалом: он растерялся и заметался между гневом и желанием исповедаться. – С чего бы мне опасаться женского взгляда? – И правда, с чего? Внешность у тебя… редкая… внушительная… привлекательная. – Правда? Ему с трудом удавалось сдержать дрожь. Я затронул уязвимое место: Нимрод ненавидел свою внешность; считал, что не может вызвать желание. – Могу ли я задать тебе другой вопрос, Нимрод? Ты себя любишь? – Что? – Ты любишь рассматривать себя? – К чему подобный вопрос? – Почему ты на него не отвечаешь? Я целитель и хочу помочь тебе.