Он замкнулся. Я настаивал: – Любая женщина была бы счастлива оказаться в твоей постели, Нимрод. – Лучше бы нет. Он встал и направился к внутренней двери, противоположной той, возле которой были выставлены его стражи. – Прощай, Нарам-Син. Я призову к себе Гунгунума. И вместе с ним найду способ ускорить строительство. Благодарю тебя за советы. Не оборачиваясь, он в знак прощания махнул рукой и исчез. Кое в чем я преуспел, но досадовал, что осуществил лишь часть своего замысла. Я двинулся к выходу. Когда я уже переступил порог, позади раздался голос Нимрода: – Выбери ее для меня. Я резко развернулся: – Прости, что? Из глубины комнаты он воскликнул: – Выбери ее для меня. Пойди в женский флигель. И реши, с которой из них я пересплю. Я полностью доверяю тебе. * * * – Какая из всех самая веселая? – Что? Главный евнух Бальмунамхе нахмурился. Он упорно предлагал, чтобы женщины друг за дружкой прошлись передо мной, а я укажу ту, что меня привлекла. Я в четвертый раз отказался: – Я выбираю не для себя, Бальмунамхе, мне нужна та, что прельстит царя. – Ему ни одна не понравилась. Нимрод никого не любит сильнее, чем свой меч. – Тогда для чего он собирает этих красавиц? Уклонившись от ответа, евнух выпятил губы. Он уже давно отказался от попыток проникнуть в эту тайну. – Помоги мне, Бальмунамхе. Поскольку все они одинаково хороши, мой выбор будет зависеть от их нрава. Которая из них легче переносит неволю? Которая нашла в себе силы расцвести? Кто из них смеется и шутит? Он поскреб бритый череп. – Таких две… Сидури и Нибаба. – Уроженки Бавеля? – Да. Это показалось мне аргументом в их пользу; жительницы Бавеля были более склонны к сладострастию, чем чужестранки. Вдобавок обе восторгались Нимродом, царем царей. – Возраст? – Шестнадцать лет. – Девственницы? Замахав руками с унизанными перстнями толстыми пальцами, Бальмунамхе выразил целомудренное негодование: – Откуда мне знать? Я ухмыльнулся: – Ты это знаешь, Бальмунамхе: ты спишь с большинством этих женщин. Он сделал вид, что оскорблен, закутался в свои вышитые одежды, нахохлился по-совиному и визгливо завопил, нарочито подчеркивая свои женские признаки. Я дал ему проораться и между двумя бранчливыми воплями вставил: – Целителя не обманешь. Ампутация яичек не лишает ни желания, ни возможности удовлетворить его. Разница лишь в том, что ты не в состоянии произвести потомство. Женщинам нравится, верно? Ему надоело запираться, он покраснел; этот румянец свидетельствовал о его гордости самца. – Не путай меня с Нимродом и отвечай спокойно. Которая из них девственница, Сидури или Нибаба? – Никто. – Отлично. А более бесстыдная? Он не понял, и я выразился иначе: – Которая больше трахается? – Чаще или с большим числом партнеров? Его вопрос несколько озадачил меня: я искал пылкий темперамент, не понимая, в чем заключается его основной признак. Бальмунамхе пришел мне на помощь: – Сидури коллекционирует любовников, которые время от времени сменяются. А вот Нибаба перепихнулась много раз, без разбору и со всеми, включая пленниц. – Вот та, которая мне нужна! Спустя некоторое время он представил мне Нибабу. Она оказалась на редкость аппетитной. Небольшого роста, живая, с мясистыми бедрами и грудью и с тоненькой талией и пухленькой мордашкой, на которой искрились глаза и блестел ротик. Все в ней было маленькое и миленькое: ушки, носик, жемчужные зубки – она умиляла, прежде чем очаровывала: ее хотелось одновременно стиснуть в объятиях и защитить. А главное, ее бледно-розовая кожа казалось такой тонкой, что руки сами тянулись погладить ее. Нрав был под стать внешности: простодушная, чувственная, развратная, игривая и томная, она подошла так близко, что я ощутил ее аромат, ее тепло и энергию, как будто мы резвились в постели. Ее эротическая откровенность сметала все преграды; взглядом и вертлявостью Нибаба дала мне понять, что не прочь уцепиться за меня, как плющ за стену. Я в нескольких словах объяснил ей, что она проведет ночь с Нимродом. – Он меня выбрал?! – воскликнула она. – Тсс! Не рассказывай об этом другим женщинам. Тебе-то приятно похвастаться, а они опечалятся. Она робко возразила: – Все девушки у нас в доме – мои подруги. – Они будут завидовать. – Кому? Мне? Она прыснула: – Скорей Нимроду! Я ведь с ними резвилась, так что некоторые думают, что я принадлежу им. Забавно, правда? – А кому ты принадлежишь? – Естественно, Инанне! Я препоручил заботы об этой очаровательной девушке Бальмунамхе, а тот отвел ее в бани, чтобы она подготовилась, призвал дворцового портного, отпер сундуки с украшениями и одел ее в золото[61]. Сам же я воротился в Сад Ки. Мы поужинали во дворе, а когда Маэль уснул, я предложил Авраму забраться на самый верх старой башни и полюбоваться видом. В небе царила луна. Пронизывающая, отягощенная влагой прохлада, наверняка поднимавшаяся от каналов, покрывала наши тела почти неощутимой испариной. Из комнаты Инанны мы наслаждались двумя зрелищами: небом над нами и Бавелем у нас под ногами. Аврам созерцал первое, я – второе. Множество зданий, нагромождение террас, изобилие статуй и извилистые линии стен – все ночью менялось, становилось более органичным, чем под солнцем, и складывалось во внушительное тело с голубоватой кожей, которое избавилось от кричащих или нелепых тонов, подчеркивавших какую-то одну деталь и заглушавших целое. Потемневший Бавель превращался в большого и сильного зверя, уснувшего прямо в сердце долины, свернувшись клубком; зверя, который дышал и, возможно, даже видел сны, потому что то там, то сям проявлялась жизнь. Дворцовые постройки вырывались из темноты: в дрожащем свете факелов их стены казались подвижными, а в воде фонтанов и бассейнов трепетали неверные тени. Чуть ниже обогретые теплом светильников извилистые улочки украшали город золотым убранством: здесь ожерелье, там подвеска, здесь брошь, там браслет или диадема. Пышно наряженная, словно шлюха или принцесса, столица околдовывала меня. Как могли люди, простые люди, грубые и примитивные, задумать, а потом создать этот немыслимый пейзаж, который днем соперничал с лесами, а ночью – с небесным сводом? Этот город соперничал с небесами, он вставал на цыпочки, чтобы доказать им, что и он тоже может пронзать тьму: он усеивал звездами всю землю. В то утро меня ошеломила парадная зала. Какой шок! Я был потрясен, все мои прежние представления рухнули, мне открывались новые ощущения. Прежде люди существовали в природе, не изменяя ее; во времена моей молодости они мастерили жилища, строили деревни – крошечные и ничтожные, они прилеплялись к земле, как ракушки к скале. Теперь же Бавель и зала Нимрода не довольствовались существующим миропорядком, они создавали новый. Тогда как мы проживали в исключительно природной вселенной, в грядущем мы будем жить в рукотворной. Сейчас я упрекал себя в том, что разбранил Гунгунума, что не похвалил его гениальность: этого выдающегося архитектора можно было сравнить с Богами и Духами, которым мы обязаны мирозданием. Из какого-то дома доносилось пение; голос, податливый и гибкий, поднимался в ночи под аккомпанемент водяной арфы подобно дымку фимиама. Аврам рассказал мне о своей супруге Саре, по которой томился. Уж не ощутил ли он витающий во тьме аромат чувственности? Подозревал ли, что неподалеку от нас, во дворце, Нибаба отдается Нимроду? Я рассказал ему о своем официальном вмешательстве в разрешение трудностей на стройке, но сообщить о том, что выбрал наложницу для царя, не осмелился. Аврам решительно не одобрял разнузданные нравы горожан, их страстную жажду удовольствий и неумолимую тягу к пьянству и сексу. Жители Бавеля хотели наслаждаться, ибо жизнь была коротка; а вот по мнению Аврама, мы живем не для того, чтобы ликовать, а для того, чтобы самосовершенствоваться. И все же в ту ночь Аврам вздыхал. Он тосковал, он надеялся вскоре воссоединиться со своей драгоценной супругой; он все еще удивлялся, что сумел прельстить ее. Он был неистощим на похвалы глазам Сары, губам Сары, рукам Сары, ее тонким лодыжкам, хрупкой фигуре и безукоризненным ногам; и, по мере того как он продолжал перечисление, мое воображение рисовало мне иной образ. Чудо слов… Говоря «прекраснейшая женщина на земле», он представлял себе Сару, я же видел Нуру. Каким-то магическим образом общие, приблизительные и доступные всем слова вели каждого из нас к самому сокровенному из сокровенного. Подобное служило различному[62]. Слушая кочевника, я его уже не слышал, я блуждал в своих воспоминаниях, представлял себе глаза Нуры, губы Нуры и руки Нуры. Ночную тьму наполняли вызванные тоской Аврама образы Нуры.