Догадывалась ли она о моих мыслях? Нура внимательно на меня смотрела. Со страхом вглядывалась мне в лицо, боясь моей реакции. Тогда я собрал остатки сил, чтобы поздравить счастливых родителей. Царица Кубаба подошла к нам, присела на край ложа и указала на спеленатого младенца. – Каждый раз я безумно удивлялась, когда рожала. Целенький, совершенный ребеночек, с огромными глазами, с маленькими дивными пальчиками на руках и ногах! Я этого не забыла… И ведь безо всяких усилий, знай считай себе ворон. Бездельничаешь, пролеживаешь бока, и шмяк: готовый малютка! Особенно поражало меня, когда получались мальчики! Ведь я, девица, ничего не смыслю ни в волосатой груди, ни в писульке между ног – и вдруг смастерила мужчинку! Признаюсь, поначалу мне всякий раз казалось, что я лопухнулась: писуны и писуньи были так похожи, розовенькие, пухленькие, голенькие, чирикали как воробьи, лишь с крохотным различием под грудой белья. Но когда сыновья мужали и их грудь обрастала густой шерстью, когда и член у них достигал внушительных размеров, делался настоящим, от которого всем сплошная радость, тут уж я говорила себе: «Ну, Кубаба, ты потрясающая!» Услышал ли младенец слова царицы? Он засмеялся. – Замечательно! – воскликнула Кубаба. – У него есть чувство юмора. Ребенок развеселился пуще прежнего. Милый слюнявый ротик растянулся до ушей, мальчонка лежал на спинке и сучил ручками и ножками, мотая головой в обе стороны и покатываясь со смеху. Его веселость передалась и нам. Не скрывал своих чувств даже суровый Аврам, непривычный к таким излияниям. – Назовем его Исаак, – предложил он. – Исаак мне нравится, – согласилась Сара. – Почему Исаак? – спросил я. – На нашем наречии это означает «он возрадуется». Кубаба важно подтвердила: – Отличная мысль: если вы дадите ему счастливое имя, он и будет счастлив. Государыня склонила свое черепашье лицо к младенцу, и я поразился соседству противоположностей, старого и морщинистого рядом с юным и сияющим. – Ты хочешь быть Исааком, мой мальчик? – пробормотала она. – А не лучше ли Кубобо? Он снова зашелся смехом. Старуха потерлась носом о его крошечный носик. – Веселись всю жизнь, дорогуша, даже когда шутница Кубаба покинет эту землю. Ее переполнила удивившая нас нежность, она коснулась губами детского лба и долгим поцелуем передала младенцу добродушную живость ума, которой до сих пор не утратила. Сара с улыбкой обернулась к нам: – А теперь я хочу, чтобы вы ушли. Я покормлю Исаака. Аврам попытался остаться. Сара возразила: – Не путай меня с Агарью. Я не стану щеголять своими голыми сиськами и выставлять их напоказ. Я тотчас вышел. – А я? Разве я не твой муж? – запротестовал Аврам, не отходя от постели. – Вот именно! Дождись, когда я снова стану твоей женой! Сейчас мое тело – это тело матери, моя грудь – материнская. Тебе придется потерпеть несколько месяцев. – Хорошо, моя госпожа. Ему тоже пришлось отступить. Покидая дворец и пройдя по многим залам, мы убедились, что все слуги находятся за пределами дома. Никто не осмелился нарушить волю столь могущественных особ, как Сара и Кубаба. Но Авраму не пришлось томиться долго. Неделю спустя молоко у Сары стало убывать, и пришлось прибегнуть к помощи кормилиц; одну взяли в Кише, из числа служанок Кубабы, другую подыскали в стане кочевников. Удивительно, что, несмотря на амбиции быть во всем лучшей, Сара не мучилась от своего несовершенства. Казалось, она даже была ему рада и направила усилия на то, чтобы вернуть себе стройность. Если б я не знал, как ее прежде терзало желание иметь ребенка, я мог бы подумать, что кокетство она предпочитает материнству. Появление Исаака настолько меня потрясло, что я счел благоразумным удалиться. Я винил себя, оставаясь рядом с Сарой и Аврамом и полагая, что не сумел исполнить свой долг: я должен был испытывать радостное сопереживание – но не мог. Я опять разделил участь бедной Агари: та, обескураженная и потерявшая точку опоры, испытывала смутную боль, вымаливая крохи участия к себе и к своему сыну. Тщетно! Сара упразднила звание второй жены, Исаак полностью затмил Измаила. Великодушие Агари не позволяло ей осознать размах ее немилости; думая, что она совершила какую-то оплошность, бедная женщина пыталась узнать правду, покаяться и получить прощение. К несчастью, она не умела выразить свое смятение красноречиво, сердца в ней было больше, чем слов, и Аврам по-прежнему не замечал Агари. Понимая, что мое положение не завидней, я с Роко отправился в Бавель. Бриться не стал, поскольку встречи с Нимродом не предвиделось: он отлучился, чтобы завоевать город Ур и привести оттуда необходимых рабов. Ветер противился моему странствию. Во время похода он ухитрялся мне перечить, преграждал путь, поднимал столбы пыли, которая разъедала веки и набивалась в ноздри, раздражала лоб и виски; ветер оглушал меня днем, будил ночью и был так настырен, что я не знал ни минуты покоя. Даже солнце глотало и изрыгало пыль его порывов. Бавель возник на третье утро; он был торжественным и устрашающим. Ветер смирился и утих. Бавель изменился. Прежде ему была присуща гармония разнообразия: некий общий замысел соединял крыши, лестницы, карнизы, стены, статуи и святилища; теперь город распался. Наступал хаос, он достиг даже нетронутых кварталов и словно выбил из-под них фундамент. Некая хищная сила создавала крайнее напряжение, все связи были нарушены: их разорвала новая башня. Она была гигантской, нарушала пропорции, сдвигала центр, перекашивала контуры укреплений, которые не выдерживали ее массы. Прежний Бавель пригнулся и скукожился, превратившись в дряхлый довесок к грядущему Бавелю, но сегодняшний впечатлял не слишком: он был лишь неряшливой стройплощадкой. Под действием сумбурной двусмысленности Башня казалась то чересчур огромной, то слишком тщедушной. Да, над землей она вздымалась высоко и включала многие этажи, сводя с ума всякого, кто пытался их счесть; но тягаться с облаками ей было не под силу, она казалась приземистой, осевшей недоделкой, наподобие рухнувшей лестницы. Я не узнавал Бавеля. Прежде он обладал мощью крепости и в то же время великолепием цветущей женщины; теперь же он был сродни отступающей в беспорядке армии и размалеванной проститутке. Возжелав слишком многого, он многое утратил. Он был гордым, а стал самодовольным; был волевым, а стал произвольным; прежде утверждал, теперь бахвалился и впустую расточал свои богатства. Его разорила неумеренная, показная деятельность. Бесконечно прекрасный Бавель стал необычайно уродлив, ведь без равновесия красота невозможна. Одним словом, Бавель стал похож на Нимрода. Гавейна я отыскал быстро. Или это он быстро нашел меня… Из суеверной предосторожности я не пошел в Сад Ки, откуда мне, помнится, пришлось спешно бежать, и снял комнату на другой окраине, в нижнем предместье, у мукомолов. Когда утром я открыл глаза, Волшебник, скрестив ноги, сидел на полу передо мной, а Роко вылизывал ему руки. – Так ты мне нравишься больше. – То есть? Когда сплю? Когда просыпаюсь? – С волосами и щетиной. – Ну ты прямо как Кубаба! Он рассмеялся. Мы обнялись. Меня окутал нежный, сладковатый запах сирени, я узнавал его белозубую улыбку, изящно подстриженную бороду, умащенную смуглую кожу. Он так начернил веки, что его ореховая радужка излучала немыслимое сияние. – Как ты узнал, что я остановился здесь? – Не забывай, Нарам-Син, что ты имеешь дело с двойным шпионом, который осведомлен вдвойне. – Нимрод тебя еще не раскусил? С Гавейном меня всегда посещало игривое настроение, и я бросил эту фразу не задумываясь. Но он мрачно застыл: – Когда ты ушел, Нимрод едва не спятил. С тех пор ему все хуже, и теперь он определенно невменяем. Прежде Бавель кичился тем, что он самый крупный город Страны Кротких вод, теперь же это чудовищное кладбище. Город умирает! Умирает изо дня в день! Невольники мрут от ран и болезней! Горожан убивают за украденное яйцо, за сворованный орех, ведь свирепствует голод. Мужчины гибнут на поле битвы, и все более молодые, ведь зрелых не хватает, Нимрод вербует уже десятилетних мальчишек. В каждом доме умирают от горя. И умирают во дворце: что ни день – пытки, удушения, отравления и казни. Смерть проникла и в женский флигель. Смешливую девицу отхлестали до крови, а евнуха, который бездельничал, повесили за ноги. Сколько я продержусь? По утрам я просыпаюсь в страхе, что пришел мой судный день. – А что с Маэлем? Гавейн зарделся: – Он живет со мной. Повзрослел. Узнаешь ли ты его? – Я тоскую. Пришел повидаться с тобой и с ним. Это признание изумило Гавейна. Бавель был начинен таким ужасом, что простые дружеские слова прозвучали как гром среди ясного неба. Волшебник взглянул на меня повлажневшими глазами. – А ты совсем не постарел, Нарам-Син. – Так за четыре года… – Бывает, одно слово или событие накинет пятнадцать лет. – Ты тоже не постарел, Гавейн. – Правда? – проворковал тот. – И что же, ни жены, ни детей? Он помотал головой. – Я считаю своим сыном Маэля. – Одно другому не мешает… – Ну а ты? – возразил Гавейн. Что мне было поведать ему о прожитых мною годах? Я бродил по земле, и мои беды лишь множились. Он понял мое молчание. – А свою Нуру ты отыскал? – Нет, – вздохнул я о той, что уже не была моей Нурой. Он ехидно прищурился: – Да существует ли она в самом деле, эта Нура… Я задумчиво смотрел на него. Может, он и прав: да существует ли она, Нура? Женщина моей жизни, любимая и любящая, лучшая на свете – может, она сохранилась лишь в недрах моего воображения? Что у нее общего с той Сарой, которая предпочла мне Аврама и зачала от него ребенка почти у меня на глазах? – Хочешь взглянуть на новую Башню, Нарам-Син? С угла крепостной стены она хорошо видится как единое целое. А потом отыщем Маэля. Пока мы шагали по улочкам, останавливаясь то тут, то там глотнуть гранатового сока или перекусить лепешкой, Бавель будил во мне разнообразные чувства. То я наслаждался элегантностью жителей, поражался лавочкам, ломившимся от множества товаров, восхищался архитектурными изысками, маленькими площадями и террасами, на которых можно побездельничать, разглядывая прохожих; то ощущал себя пленником искусственного мира, оторванного от природы и смены времен года, уничтожавшего мои ориентиры и навязывавшего собственные. Я указал Гавейну на резво снующих по дорогам горожан. – Ну да, – откликнулся тот, – жрицы установили солнечные часы. И он с гордостью объяснил мне, что теперь время от восхода до заката подлежит измерению. Десятки лет назад астрономы составили календарь, в котором день определялся по Солнцу, а месяц – по Луне[68], этот календарь помогал земледельцам планировать работы, священнослужителям устанавливать праздники, а властителям объявлять о важных событиях. Теперь и день нарезан на куски! Гавейн остановился возле святилища Нуску и указал на установленный на земле деревянный квадрат, в который был вбит гарпун. Мы опустились на колени, и мой спутник прикоснулся к зарубкам на дереве.