Нас отвели куда в сторону от бараков, кажется, дальше только забор. Здесь была небольшая площадка, метров тридцать длиной, да и в ширину почти такая же. Квадрат Малевича какой-то, а не концлагерь. Пригнав туда, а отобрали всего тридцать человек, нам всучили в руки тяжеленные лопаты и указали, что нужно делать. Все было просто, мы тупо копали большую яму. Два полных дня, от рассвета и до заката, мы долбили сырую от осеннего дождя землю. Хоть и работали, а все одно холодно было, просто жуть, да в придачу голод. Дождь, идущий без остановки, не давал возможности обсохнуть, а работать в промокшей до нитки одежде было очень тяжело и холодно. От голода мы едва ноги волочили. Если бы немцы не «стимулировали» нас прикладами и стрельбой под ноги, скорее всего, мы бы вообще не закончили. На третий день нас полностью раздели и сунули в эту самую яму. Пройдя уже через многое в предыдущие свои «забросы» на войну, я не так сильно реагировал на зверства немцев, но один черт не понимал: зачем так?! – Что, теперь других позовут, чтобы закопали? – спросил кто-то. – Зачем тогда такую большую копали? – проговорил еще кто-то. Вокруг меня были такие же измученные, голодные люди. Как мы вообще смогли выкопать эту яму, уму непостижимо. Сил не было, все просто опустились на дно этого небольшого котлована, усевшись прямо в грязь. Один черт все по уши в грязи, чего уж тут. Когда сверху что-то потекло, задрали головы вверх. – Это чего, нас тут утопить решили, что ли? Сверху, по краям ямы появились толстые шланги, и из них на нас текла вода. – Млять, почему так жжется? – воскликнул кто-то, первым дотронувшийся до этой «воды». «Пипец!» – мелькнуло у меня в голове. Крики, наши крики никто не слушал. Люди начали толкаться, пытаясь забраться повыше, чтобы не касаться этой самой «воды», но стенки ямы были очень отвесными, нас заставляли их делать именно такими, и выбраться было просто невозможно. Когда начало жечь ноги, я перестал орать. Боль была такой странной, не похожей ни на что, ранее испытанное мной, даже просто думать было некогда. Ноги разъедало, «вода» давно уже окрасилась в красный цвет. Вокруг стояла суета, кого-то, кто не мог дать отпор, уже затоптали и пытались стоять на трупе, чтобы не достало «водой». Меня также толкнули. Не удержавшись на ногах, я споткнулся и выставил одну руку, чтобы не упасть лицом вниз. Новая порция боли, теперь в руке, заставила с силой оттолкнуться и попытаться встать. Увидел руку и обомлел еще больше. Кожи почти не было, кровь, стекая, словно сворачивалась, а «вода» продолжала делать свое страшное дело. Это была какая-то кислота, понял-то я сразу, но голова отказывалась в это верить. Новый толчок в спину, падение лицом вниз, сильнейшая, дичайшая боль и, наконец, темнота… Сколько я провел в таком состоянии, не знаю, но, открыв глаза и поняв, что наконец вернулся домой, не хотел ничего говорить и даже открывать рот. Вокруг сновали медики, мужчины в полицейской форме, а мне было плевать. Что-то спрашивают, я лишь хлопаю глазами и ничего не отвечаю. Мне что-то кололи. Я не обращал внимания, тупо закрывал глаза и не двигался. – Эк тебя пробрало, даже говорить не хочешь, – появление деда рядом со мной также не вызвало никакой реакции. – Понравилось в лагере? – Это, – я впервые открыл рот, – это было слишком жестоко… – Жестоко, да, пожалуй. Но ты сам говорил, что нужно было сдаться, спрашивал, зачем упирался народ, продолжая сопротивляться. Вот и получил один из ответов. – Оставьте меня в покое, пожалуйста, – попросил я. – Тебя никто не заставляет. Ты думаешь, это я тебя туда отправляю? – А кто? – растерялся я. – Ты сам, – ответ деда ошарашил меня. – Ты сам создал то, что сейчас расхлебываешь. Мысли материальны. Ты не знал? То, как ты думаешь, о чем думаешь, то и получаешь в результате. – Почему, в таком случае, я не могу получить нормальную жизнь? – тут же сообразил я. – Потому что нормальная она только для тебя. Когда научишься думать не только о себе, может, и поймешь. А пока спи! И вновь, как и прежде, темнота. Куда на этот раз, что мне опять заготовил дед? Я не верю, что сам себе сочиняю испытания, не мазохист же я. Опять тот же сарай. Черт, опять плен? Что, опять в лагерь? Стоя возле закрытых ворот, слышу знакомый уже удар прикладом. – На работы поведут… Ага, в прошлый раз после этих слов меня в лагерь увезли и кислотой залили, а сейчас что? Что я в этот раз себе придумал? Я сплюнул, хотя во рту была такая сухость, что язык присох к нёбу. В этот раз я не вызвался на работы в Германии, теперь вот топаю куда-то. Нас вели по ужасно разбитой грунтовой дороге около двух часов, по моим меркам, конечно. От сборного пункта мы ушли не очень далеко, нас даже не особо подгоняли, видимо, немцы понимали, что сил у пленных нет, а работать нужно. Толпа грязных мужиков, половина еле шла, тощие все, в каком-то рванье, как и я сам, да и в грязи по уши в прямом смысле. Мы прибыли к железнодорожной станции. Запинаясь, едва переставляя ноги, потирая ушибленные места, куда прилетали редкие тумаки от охраны, люди обреченно выполняли то, что от них требовали. Это была какая-то сортировочная станция или что-то вроде того. Никакого вокзала или чего-то подобного не было и в помине. С одной стороны к станции подходила ветка железной дороги, с другой было аж четыре ответвления. Кругом стояли вагоны, много, некоторые повреждены и, по всей видимости, сгорели, некоторые лежали раскуроченными грудами дерева и металла вокруг путей. Тут и там сновали немецкие солдаты, таскали, грузили, даже странно, что не привлекли пленных. Позже оказалось, что к вооружению не подпускают наш контингент, во избежание, так сказать. – Хорошо наши тут порезвились, летчики, наверное, – шепнул кто-то в толпе. – А нам сейчас разгребать после их веселья, – фыркнул я. – Ты дурной, что ли? – шикнули тут же на меня. – Так им и надо, супостатам проклятым! Отвечать я уже не стал, смысла нет. Каждый по-своему прав, ведь можно и немцев понять, если захотеть. Наши, когда шли по Европе, наверняка не церемонились с их городами, поселками и железнодорожными станциями. Скажете, что это будет уже после того, как немцы разрушили все в СССР? А какая разница? Думаю, наши там похлеще все разворотят. Еще бы на протяжении почти ста лет после войны европейцы нас за варваров не считали, помнят, видимо, как наши прошли по их земле. Так что, выходит, наши ветераны правы, относясь к немцам плохо? Тоже память о поступках Германии? Черт возьми, как все запутано… Я уже говорил, причем не раз, свое мнение. Сдались бы, не стали бы сопротивляться, глядишь, и немцы бы ничего не разрушали. Остались бы целы сами? Это, конечно, другой вопрос. Как знать… Конечно, кого-то отправили бы в лагеря, кого-то убили бы особо изощренным способом, но не всех же! Не верю я, что немцы прямо всех хотели истребить, нереально это. Немцы отвели нас к одному из уцелевших зданий. Это был низкий и длинный сарай. Там мы получили лопаты, кирки и ломы и отправились разгребать завалы. Немцы требовали срочно очистить пути, с западной стороны уже подошел состав с новыми рельсами и шпалами, ждут только нас. А тут такой шухер, что мама не горюй. Воронки, остатки вагонов, перекрученные рельсы, разбитые в прах шпалы, чего тут только не было. Хоть вроде нас и много сюда притащили, но очистить одну ветку, ту, что была основной, смогли только к утру следующего дня. Работали весь день и всю ночь, немцы костры разжигали, чтобы нам было видно, что делать. Да уж, киркой махать – это не митинги проводить, сил не было совершенно. Местные (блин, откуда в них столько здоровья?) пахали как заведенные. Точнее, не так: работали-то они вяло, сразу бросалось в глаза то, что они делают это из-под палки, но при этом выглядели они гораздо лучше меня. Убирать разбитые шпалы – еще ничего, вот рельсы, перекрученные в узлы… Спина ныла, руки, казалось, вытянулись до земли, как у обезьяны. Болело буквально все, не привык я столько работать, а пришлось. Буквально любое движение, направленное не на работу, пресекалось ударом в спину или по ребрам. Стимул так себе, но действенный. А с утра, даже не дав присесть, нас погнали на разгрузку новых шпал. Думал, сдохну, ноги совсем не держали. Еще вечером попросил и у проходящего мимо конвоира что-нибудь поесть, тот так смеялся, что я почувствовал себя дураком. И так думал не только я, о чем мне тут же сообщили другие пленные: – Ты точно дурень… Зачем им нас кормить? Сдохнем – других приведут, мало ли нас таких. – Если мы можем работать, зачем фашистам нас голодом морить? – вновь подал я голос, откровенно не понимая, что за фигня происходит. Я же помню, европейские историки постоянно осаживали наших совковых, опровергая жестокость вермахта. Это же наши немцев в плену морили голодом и стреляли, как крыс, немцы не такие! Хотя я-то уже знаю, как в лагерях к нашим относились. Но работы… Ведь это же логично, что нас привлекают к работам, но мы же не наемные рабочие, нам не платят за труд, так кормили бы хоть… – А зачем им нас кормить и вообще думать о нас? Ты видел, сколько таких, как мы, в лагере? – спросили меня, на удивление, без злобы в голосе. – А знаешь, сколько таких лагерей? – Сколько? – машинально спросил я. – Да одуреть можно, вот сколько! Вся армия почти тут. Не понятно, кто еще воюет, если нас тут столько, – разозлился и начал материться еще один из пленных. – Так, может, война скоро кончится, и все наладится? – робко спросил я. – Ага, жди. Думаешь, когда наши погонят немца, нас отпустят? Держи карман шире. Хлопнут всех, и баста. Или ты ждешь победы немца? Вопросец скользкий, ответишь тут, что думаешь, придушат как котенка. Но вслух сказал другое: – Зачем нас убивать? – искренне не понимал я. – А кормить нас чем? Немцам самим жрать чего-то надо, вон все деревни грабят так, что местным людишкам хоть в гроб ложись, ничего не оставляют. Гнилую картошку и ту выгребают, наверное, для пленных, вряд ли сами будут ее жрать. Народ, кто не отдает съестное, просто убивают. Насмотрелись тут, и сараи с людьми внутри, сожженные дотла, видели, и повешенных, да много чего было. – Да быть не может, не грабят же они гражданских, может, покупают… Я реально думал, что все это пропаганда. Ну не могут немцы, европейцы, так поступать. Они же цивилизованный народ. Лагерные эсэсовцы не в счет. Это нашим глупым гражданам засрали мозги пропагандой, вот и верят во всякую чушь. Не успел так подумать, как вновь вспомнился недавний лагерь и пытки… Но ведь так поступали с нами, солдатами вражеской армии, неужели и с мирными жителями делали то же самое? – Слышь, блаженный, заткнись лучше, не доводи до греха, а то хлопну лопатой вдоль хребта, будешь знать, – толкнул меня в плечо высокого роста мужик. Хотя, если приглядеться, какие они мужики? Такие же парни, как я, только выглядят как-то старше, не привычно для моих глаз. Тут двадцатилетний парень выглядит как сорокалетний мужик, вот и казалось, что вокруг все такие старые… – Нет, надо попросить еще раз, просто это часовой был, ему, наверное, не положено с нами разговаривать. Будет офицер какой-нибудь мимо проходить, я спрошу, – все же не оставил я попыток переубедить наших бойцов. – Ну-ну, спроси, мы вот слыхали в лагере, у немцев даже приказ командования существует, чтобы уничтожать как солдат, так и мирное население. Солдат для того, чтобы не было сопротивления, а также для экономии продовольствия, а мирных граждан для того, чтобы очистить территории, нужные для заселения немецким народом, – усмехнулись пленные. Есть очень хотелось, но что поделать, когда еды просто неоткуда взять? Вряд ли немецкие генералы будут в чем-то ограничивать своих солдат ради пленных. Конечно, тот парень, говоривший, что немцам нас нечем кормить, скорее всего, прав. Где взять столько еды? Нас тут столько собрали, что уже больше, чем самих немцев, наверное. Но спросить все же надо, уж очень сильно хотелось есть и пить… Конечно, никто нас так и не кормил. Вот на следующий день, когда таскали очередные шпалы, я и сдался. Не было сил совсем, ноги не шли. Вновь обратился к конвоиру, за что получил прикладом в бок. Упав, встать я уже не смог. Усталость, голод, злость и одновременная апатия, сделали свое черное дело. – Вставай дурень, застрелят же! – услышал я возглас пленных, но ничего сделать не мог. Я лежал, прижав руки к ушибленному месту, и выл от злости и боли. Да что же это такое? Как? Сколько можно? Неужели наши коммуняки не врали, рассказывая о немцах? Может, это они просто злятся на то, что Красная Армия им мешает, разрушает мосты, железные дороги? Почему немцы, как и любые европейцы, в будущем – нормальные люди, а здесь такие злые? Вопросов у меня столько, что жизни не хватит все задать, а уж ответить на них и вовсе некогда. Как стал сюда попадать, ни разу не было времени в достатке, чтобы подумать. Постоянно какая-то беготня, отчего я просто с ума схожу. Хоть денек бы дали, хоть час! В этот момент я почувствовал, как меня схватили за руки. Сил сопротивляться уже не было, я просто смотрел в небо, холодное осеннее небо и плакал. Слезы текли ручьем. Что мне делать, как быть? Ответ пришел быстро. Меня бросили в лужу, прекратив тащить, затем два немецких солдата отошли чуть в сторону, я провожал их взглядом, не вникая даже в то, что будет дальше. Лужа была большой, и я мгновенно промок. А было все просто и печально. Солдаты развернулись, встав в трех метрах от меня, и, вскинув винтовки, выстрелили. Двойной удар в тело, один – в районе груди, второй – ниже, в живот. Боль была, но знакомая, что ли? Резкая, пронзающая меня насквозь волна пролетела, и в глазах вновь стало темно. Как же страшно это, понимать, что умираешь, а еще страшнее постоянно этого ждать… «Убили!» – вот первая мысль, что проползла в голове. И стало как-то даже легче, что ли. Меня опять просто убили! Что, опять в больнице? Может, хоть теперь насовсем? Осматриваясь, невольно закашлялся. В палате было светло и тихо, никого вокруг. Вызывать медсестру не хотелось, наслушался в прошлый раз. Что же это со мной? Этот дед, что, колдун какой-то? Или это глюки? Но, блин, уж больно какие-то реальные глюки. Как он говорил, я сам себе это все создаю? Бред какой-то. Как? Как я могу такое придумать? Тут даже самому кровавому фантасту не под силу подобное замутить, что уж обо мне говорить. Тем более создавать самому себе пытки… Это уже из разряда мазохизма. Внезапно взгляд остановился на тумбочке. Точнее, я разглядел какой-то предмет на ней и решительно потянулся за ним. Предмет оказался… газетой. О как! Их что, еще печатают? На первой же странице было фото какого-то ветерана и нашего кормчего. Стал читать, в статье говорилось о том, что молодежь совсем перестала уважать ветеранов, что-то еще о воспитании и образовании, ерунда, короче, всякая. Во мне мгновенно начало просыпаться то, что я культивировал в себе всю жизнь. А в конце этой самой статьи были воспоминания, якобы настоящие, одного ветерана. Тот рассказывал корреспонденту о защите Москвы зимой сорок первого. Блин, я слышал раньше, конечно, что немцы близко подошли, но не знал, что насколько. По теперешним временам они и вовсе в городе были. Что ж не дожали-то? Неужели наши так упирались, что вдруг научились воевать? Как можно пятиться столько от границы, а тут вдруг взять и выстоять? Мало того, еще и в наступление перешли именно тут, под Москвой. Где-то папаша Адольф не додумал… Внезапно руки стало щипать, сильно, неприятно. Ощущения были похожи на… Да, как будто зимой без перчаток в сильный мороз на улицу вышел. Холодом повеяло и окатило волной с ног до головы. Пытаясь понять, что происходит, я хотел завернуться поплотнее в одеяло, но руки не слушались. Странные ощущения. – Живой? – голос доносился как будто через вату. Говоривший словно укрылся одеялом и таким странным способом пытался докричаться до меня.