Хрум! В руках комиссара сломался карандаш, а бешеные глаза выдавали крайне озлобленное состояние. – И ты это предложил бойцам? – вскинулся комиссар. – Нет, вы не поняли, я же не совсем дурак. Бойцы говорили о том, что скоро Киев освободят, а я рассказал о том, что слышал от украинцев. Этот, что меня ударил, сказал, что сам с Киева и такого мне не простит. – Тебе повезло, что я в это время проходил, иначе тебя бы забили за такие речи. Надо же догадаться, сказать такое раненому в боях красноармейцу! Ты в своем уме? Когда и как долго ты был в плену? – Ну, в июле вроде попал. Мы где-то у Могилева были. Что произошло, я не знаю, был бой вроде, очнулся, меня ребята тащат на себе по дороге. Вокруг конвой немецкий, потом какой-то барак был, на работы водили… – Сбежал? – Вроде того… Как я расскажу ему, что сбежал через расстрел? – Сделаю запрос на тебя. Пока иди в палату, да помалкивай. Трогать тебя не станут, побоятся, но и ты не болтай больше такого. – Хорошо, – я встал, опираясь на костыль. – Это предатели были, те, кто такое говорил. Скольких мы таких передавили после революции, а вишь, есть еще. Я тоже украинец, но и мыслей таких не допускал никогда. Понял? Мы кровь свою в гражданскую проливали не для того, чтобы врагу продаться. Мы создали себе страну, где все для гражданина, и не важно, где он родился, главное, чтобы человеком был! – Понял, – кивнул я и повесил голову. В палату я вернулся осторожно, если честно, то даже побаивался. Комиссар мне дал кусок бинта, им я вытер нос, кровь уже не текла, но боль была, наверняка на утро синяки вылезут под глазами. Господи, сколько раз я тут уже получал по всем частям тела, даже не сосчитать. Но в этот раз сам дурак. К чему я брякнул это? Улегся на кровать, старался не шуметь, все делали вид, что спят, время было позднее, но предательски грохнул костылем, когда ставил возле тумбочки. – Еще раз такое брякнешь, комиссар не поможет! – услышал я голос того верзилы, что и одарил меня ударом в нос. – Да он вроде и не помогал, – вновь брякнул я. – Ты танкист? – Ну, да, – ответил я. – Хоть одного немца сжег? – Я механик-водитель, – бросил я и прикрыл глаза. – Мазута… – таким же тоном ответили мне. – Да хоть горшком назови. Нос болел, и я правда хотел спать. Как и раньше, со мной особо не разговаривали, но теперь и вовсе смотрели в другую сторону. Мне было плевать. День за днем я лихорадочно думал, как попасть домой. К вечеру в палату заявился комиссар и позвал за собой. В этот раз руки не подал, самому пришлось вставать и медленно прыгать за ним. – Ту пургу, что вчера тут гнал, забудь. Рассказывай, кто ты, где слышал такие речи, или, может, вообще все придумал? Я удивился: – Я вас не понимаю? – Ты в армию был призван в начале года. Какой сорок первый? Ты тогда учился еще, бронь сняли в сорок втором, когда вылетел из института! – заорал комиссар. Как это? Хотя стоп. Я ведь ничего о себе не знаю, появился в танке, дальше – бой, госпиталь. Что и как делал тот, чье тело я занимаю, понятия не имею. – Я не помню этого. – Стало быть, помнишь, как воевал в сорок первом, хотя и не призывался в то время? Что ты мне тут голову морочишь? Отвечай, где слышал такие речи? – Я не помню. Понимаете, у меня бывает такое, что-то с головой после ранения. Постоянно какие-то мысли в голове, да и болит она сильно… – Учти, такое я не оставлю! Сейчас иди, я узнаю у доктора, что у тебя за проблемы с головой, а там посмотрим. Говоришь, можно сказать, как настоящий враг, но в то же время в полку тебя помнят хорошим бойцом. Я не врач, проверю, а там видно будет. Черт, сорвалось. Я-то уж думал, что этот рьяный коммунист меня сейчас арестует и в трибунал, а там расстреляют по-быстрому, и я вернусь домой. Так нет, проверять он будет. Как же я хочу домой, кто бы знал! …Дни тянулись ужасно медленно, через два месяца в госпитале я начал задавать вопросы. Что мне тут делать, если я комиссован? Ноги-руки не вырастут, так чего держать? Оказалось, все просто. В это время документы шли очень долго, и комиссар ждал сверху указаний. Я было и забыл уже, что мне может грозить, когда тот внезапно явился и позвал к себе. – Пришли твои документы, но не спеши радоваться, – увидев мою улыбку, опередил меня комиссар. – То, что летом сорок первого ты был в Москве, подтверждено. Но то, что ты тут наговорил, очень заинтересовало органы внутренних дел. Арестовывать тебя не приказывали, но я сам посажу тебя в поезд и отправлю в Москву. Там с тобой поработают другие люди. – Что, пытать будут? – грустно спросил я. – Дурак, что ли? Хотя о чем это я? Именно это и будут решать в столице. Может, дурак, может, последствия ранения, а может, и правда ты где-то слышал такие речи. В любом случае все это будет уже не здесь. Через два дня, оформив все бумаги в госпитале, меня усадили на поезд до Москвы. Ехать предстояло долго, хорошо хоть еды с собой дали, немного, но все же. В поезде также были представители НКВД, комиссар госпиталя даже не скрывал от меня, что за мной будут смотреть. Да мне все равно как-то было. На вокзале столицы меня встречали две женщины, одна из них оказалась матерью этого тела, а вторая – ее родной сестрой. Слез было… Я тупо хлопал глазами, не зная, как реагировать, но догадался все же обнять женщин и даже попытался успокоить. Вышло, честно сказать, не очень. Оказалось, что пока я был в госпитале, погиб отец, ну, не лично мой, а тела, поэтому мать и так была в глубоком горе, а еще сын калекой вернулся. На секунду представил себе ситуацию, если бы моя родная мама увидела меня таким, что бы с ней стало? Передернуло. А сколько сейчас таких? Вон, в госпитале слышал от людей, что женщина приезжала к сыну, а тот умер от ран у нее на руках. Все бы ничего, можно сказать, привычное дело на войне. Да только этот сын у нее был последним, пятым, плюс погибший муж. Шесть человек женщина похоронила, одна осталась совсем, как она жить будет, лучше не думать. – Всеволод Молодцов? – передо мной возникла фигура в форме. Погоны капитана НКВД, оружие в кобуре, но за капитаном виднелись два бойца. – Это я, – кивнув, ответил я и отпустил руку матери. – Вам нужно проехать с нами. Гражданки, следуйте домой, – спокойно, но жестко произнес капитан. – А как же он? – начала мать. – Ведь он только приехал, даже дома не был… – Нам необходимо прояснить некоторые факты из его биографии. Затем гражданин Молодцов будет отпущен. Меня ненавязчиво взяли в коробочку двое бойцов, а мать еще долго стояла с протянутой рукой, словно пытаясь удержать. На самом деле все прошло хорошо для меня. Оказывается, меня просто привезли в какой-то госпиталь и устроили доскональное обследование. Проверяли два каких-то старых дядьки, доктора, профессора и еще кто, не знаю. Но вердикт не скрывали даже от меня: – У парня сильное нарушение функций головного мозга, если серьезно, то удивительно, как он вообще жив остался с таким-то ранением. Вы спрашиваете, мог ли он что-то выдумать? Да сколько угодно. Одному Богу известно, что сейчас у него в голове творится… – А когда меня выпроводили из кабинета, то я услышал и еще кое-что: – Думаю, жить ему недолго, слишком серьезные травмы. Зрение, слух уже начинают пропадать, вы же видели, головные боли не проходят. Да, скорее всего, он скоро умрет. И буквально после этих слов моя единственная нога подогнулась, перед глазами пронеслась молния, а в голове грянул гром. Еще не успев осесть на пол, я уже понимал, что, наконец, все… Вновь подзабытая палата. Лежу сырой, подо мной лужа. Тело как не мое, отвык уже. Лежу молча, делаю вид, что я овощ. Меня небрежно подтирают, меняют белье. После пережитого мне давно по барабану на стыд, просто лежу и смотрю. День первый закончился быстро, за ним пришел до противного похожий. Пока никого не было, начал осматривать себя. Да, видать, много времени прошло, какой-то я не такой. Еще раз окинул себя и все, что вокруг, вновь ощутил неприятную сырость под собой. Блин, я опять под себя наделал… Я тут с ума сойду, если еще не сошел. Как так получается? Что со мной такое творится? Открылась дверь, и в палату вошла медсестра. Немолодая уже, на пенсии, что ли, пашет? Я лежал смирно, стараясь ничем не выдать свой конфуз, но не судьба. – Опять обоссался! – Тетка бесцеремонно сунула руку мне в ноги и брезгливо ругнулась. – Что ссышься-то? Как стариков бить, так вы герои, а как самим раз в лоб дадут, так лежат и гадят под себя. Ни стыда, ни совести! Взрослый мужик, а как ребенок. Сказать, что хотелось провалиться на месте, ничего не сказать. Тетка тем временем стащила с меня одеяло и потребовала вставать. Послушавшись, я попытался подняться, вышло с трудом, тело было каким-то затекшим. Аккуратно, перебирая руками по спинке кровати, отошел в сторону и сел у окна на стул. В башке такой раздрай, что ничего не могу сообразить. Всего колотит, аж зуб на зуб не попадает, руки-ноги словно деревянные. Сколько я тут пролежал? – Переоденься, зассыха! – фыркнула тетка, а я взорвался: – Да пошли вы все! Чего вы все ко мне привязались? Задрали, долбаные совки, издеваетесь над человеком хуже немцев… – И тут я заткнулся. – Откуда тебе, паскуда, знать, как немцы издевались? – взвилась тетка. – Мне мать рассказывала, а тебе-то кто? Вы ж никого не слушаете, молодняк, только бы гулять и пиво пить, больше вы ни на что не годитесь. Тебя бы туда, где у меня мама совсем девчонкой от голода умирала, в Ленинграде, вот бы я на тебя посмотрела! Эх, знала бы тетя, сколько я уже повидал, сколько ощутил на своей шкуре… Я молчал, злость кипела, но что-то говорить я не мог, язык не слушался, да и страшно как-то стало. Тетка, сменив белье ушла, я, тоже найдя в тумбочке у кровати чистое белье, с трудом переоделся. Кстати, трусы были явно не мои, но они новые, с биркой даже. Интересно, это кто же мне труселя-то подогнал? Смешные только, черные парашюты по колено, на армейские похожи, но хоть не сырые. Из палаты выйти опять не получилось, дверь оказалась заперта. Побродив, разминая ноги туда-сюда, снова оказался в койке. Лежать было неуютно, тетка ведь только простынь поменяла, наверное, издевалась, матрас-то сырой. Едва лег, понял, что снова промокну, поэтому встал и, убрав матрас вообще, лег поверх одеяла. Так лучше, а то как будто в луже лежал. Правда стало жестко на пружинах-то, но ничего, лучше, чем в госпитале на доске. Да, перед глазами так и стоит госпиталь из сорок третьего года, куда я попал после взрыва танка. Ох и натерпелся же. Как приятно вновь ощутить целостность своего тела, это не передать словами. Ведь я там не один день был инвалидом, даже привыкнуть успел, а сейчас опять дома… Дома. А где он, дом-то? Я уже забывать начал, где мой дом и какой он. Столько провел в прошлом, голова набекрень. Дверь открылась только к вечеру, удивился: ужин принесли. Каша какая-то, жидкая и невкусная, но слопал все так быстро, как будто неделю не ел ничего. Запив кашу бурдой, что, наверное, тут называли чаем, я откинулся на кровать. Почему, если на меня завели дело, не везут на суд или на допрос? Ведь попадался раньше на митингах, ничего такого не было. Да, подержат чуток в камере, потом – допрос, и либо на волю, либо в камеру на несколько суток. Потом – штраф, и гуляй, Вася. Тут же что-то странное. Держат взаперти, как в тюрьме, поесть, вон, один раз дали только, но никто не приходит, никуда не водят. Почему? Когда стемнело, я уже привычно ждал деда. Почему-то решил, что он, как и прежде, придет, опять куда-нибудь меня отправит. Но никто не появлялся, и я лег спать. Целый день в думках до головной боли прошел не зря, вырубился я мгновенно, на краю сознания, кажется, мелькнуло улыбающееся лицо деда, но вот то, что было дальше… Холодно. Черт, как же холодно-то! Открыв глаза, я не понимал, что происходит и где я. То, что я опять куда-то попал, было ясно, но удивляло то, что старика не было в палате, значит, это не он меня отправлял, а я сам перемещаюсь. Или все же то видение, перед тем как уснуть, было на самом деле, и дед проявился? – Так, что на этот раз? Почему так холодно? – кажется, вслух спросил я. Вокруг были стены, какие-то обшарпанные, блеклые. Уставившись в разбитое окно, я понял, наконец, почему мне холодно. За окном, а точнее, уже и в комнате, кружила вьюга.