Когда в очередной раз мы вернулись с санками, груженными мертвыми жителями Ленинграда, нас сменили. Я даже не смог отойти в сторонку, а упал, как только разрешили. Упал там, где стоял, смутно осознавая, что меня кто-то и куда-то тащит. Но было уже все равно. Утро было странным и страшным. Пробуждение в семь утра от того, что куда-то падаю, то еще удовольствие. С трудом разлепив веки, нашел себя на полу. Вокруг все гремело, и пришло осознание, что мне это уже знакомо. – Ты еще тут? – услышал я чей-то голос и повернул голову. Было больно после падения. – Марш в укрытие! Человек в грязно-белом халате побежал куда-то в сторону выхода. С огромным трудом я заставил себя сесть, а затем подняться. Ноги не держали, на карачках, опираясь на руки, я проковылял к дверям, но тут остановился. Куда идти, где это укрытие? Впереди был просвет, там двери наружу, на воздух. Было почти светло, у выхода я осмотрелся и понял, почему светло. Вокруг были пожары, много и огромные. Снега не видно, все растопило и укрыло черным пеплом. Вверху был слышен гул и рев, но я ничего не видел, только стоял и озирался как дурак, глазея по сторонам. Где-то совсем рядом что-то взорвалось, и по узким улочкам прокатилось эхо. Зачем немцы так остервенело бомбят город, тут уж и живых-то почти нет? Метрах в двадцати от меня лежали люди, и даже не понимая, зачем и почему, я поковылял к ним. Где-то за углом здания морга, в котором я до этого находился, что-то громыхнуло, земля дрожала, но я не обратил на это внимания. Присев перед лежавшими людьми, а это были мужчина и женщина, причем женщину я узнал, она мне вчера есть давала, то ли повариха, то ли санитарка, я попытался приподнять их по очереди. Уложив обоих на спины, наконец понял, что им это уже не требуется. Люди были мертвы, почти такие же, каких я вчера свозил в морг со всего района, только теплые еще. Крови было очень много. Комок подступил к горлу, но, видимо, рвать было нечем, поэтому спазмы и позывы ушли. Я был весь вымазан в крови, липкие пальцы начинали мерзнуть на ветру и холоде, мороз-то стоит серьезный. Кто-то кричал мне от входа в здание, но я не понимал, что кричат, поэтому и смотреть туда не стал. Взяв за руки женщину, я начал медленно волочить ее к моргу. Гул в небе раздался внезапно громко и близко. Машинально повернув голову вверх, кажется, я даже увидел, как что-то черное стремительно падает с неба почти на меня. Картинка так заворожила, что я не мог отвести взгляд от этого предмета. – …ожись! – донеслось до меня запоздало, и, плюхнувшись на землю, я тут же подскочил как ошпаренный от удара в нее чем-то тяжелым. Сотрясая все вокруг, недалеко от меня с неба упала бомба и, конечно, взорвалась. Огонь, визг чего-то вокруг меня и резкая, очень сильная боль в левой руке, в районе локтя. Крутанувшись вокруг своей оси, я отлетел в сторону. Ударившись спиной о что-то твердое, я лишь судорожно вздохнул, понимая, что забыл, как дышать. – Очнулся? Перед глазами стояла пелена, приходилось часто моргать, а это почему-то было больно. Болела голова, и (о, черт возьми!) руки я вообще не чувствовал. Скосил глаза, зрение наконец наладилось, увидел помещение, на палату в больнице похоже, и я разглядел то, что осталось от моей левой руки. Лежал я укрытый шинелью, но руки были сверху, поэтому культю, точнее обрубок, увидел сразу. Заорать не получилось, рот был сухим, даже сглотнуть нечего, я попытался сесть. Не вышло, зато удалось сфокусировать взгляд на человеке в белом халате. – Как ты себя чувствуешь? – Не знаю, – прошипел я. Голос какой-то странный, как не мой. – Наработался ты парень, баста, – сокрушенно покачал головой врач. – Почему? – поднял глаза я и почти тут же вновь скосил глаза на левую руку. – Потому как без руки это как-то трудновато будет, – проговорил врач или фельдшер, кто их разберешь. И я завыл. Завыл от безнадеги и боли, от своей тупости и невезения. Что я чувствовал сейчас, не объяснить словами. Я в долбаном прошлом, в блокадном Ленинграде остался без руки и почему-то никак не просыпаюсь. Убить себя снова? А вдруг дед что-то сделал такое, что я не вернусь больше в свое время? Вдруг в этот раз не повезет, и когда я умру, то к себе не попаду? Да и просто больно это, умирать, да потом еще в голове такая каша от впечатлений будет, что просто жуть. Может, все же так вернусь, ранение-то тяжелое… Моего возвращения домой не последовало ни через день, ни через пять. На третий день меня погрузили на санки, такие же, на которых я трупы вывозил с улиц Ленинграда, и утащили в госпиталь. Он был недалеко, буквально на соседней улице. Их много, наверное, меня поместили в ближайший. Рука была плотно забинтована, через день мне делали перевязки. Но волновало совсем не это. Во-первых, ранение было не одним, мне еще и голову задело, совсем чуть-чуть, да в бок попал небольшой осколок и, вот, рука… Мне ее не оторвало, просто повредило серьезно, а местная медицина такова, что врачи лишь отрезали мне мою родную руку, и все. Зато вроде как рана чистая, это типа обнадежили. Ну и во-вторых, я, похоже, тут застрял. Главная проблема была даже не в ранах, а в том, где я! Здесь почти не кормили, я не солдат, пайка у меня как у ребенка, никакая, в общем. В первый же месяц, да-да, я тут уже целых три нахожусь, я потерял килограммов пять веса. Впоследствии все стало еще хуже. Я мало походил на человека, сейчас я выгляжу примерно как те трупы, которые я собирал и возил в морг. Вся разница в том, что я пока жив. Вставать не могу, бок еще болит, да и сил нет. Врач говорит, что скоро выпишет, а я не знаю, радоваться или нет. Куда я пойду, что буду делать? Ума не приложу. Мой местный отец не приходил ни разу, хотя, думаю, ему наверняка сообщили. Я тупо лежал, глазел вокруг, слушал стоны и крики раненых, наблюдал за уставшими, как шахтеры, врачами и медсестрами и больше ничего. – Эй, Севка, держи, нам пайки выдали на раненых, с сегодняшнего дня будешь получать чуть больше, чтобы к выписке смог вставать. Мне протянули большой кусок хлеба, а на тумбочке появилась тарелка каши с мясом. Каша была горячей, даже удивился. С трудом сев на кровати, я взял ложку в руку и под одобрительный кивок санитара начал есть. Каши было мало, буквально три-четыре хорошие ложки. Я умоляюще посмотрел на того, кто доставил мне еду, но тот покачал головой. – Нельзя тебе больше, умрешь, – ответил он на молчаливо заданный вопрос. – Я без еды быстрее умру, – выдохнул я, наворачивая за обе щеки хлеб, едва успевая прожевывать, не хватало еще подавиться. Увидев на тумбочке кружку, схватил и с жадностью выдул почти целиком воду, которая была налита в нее. – Ничего, откормим потихоньку. Говорят, Гитлеру наши хорошо под Москвой наваляли, может, скоро и к нам пробьются. Пока, правда, тяжело у нас, по Ладоге дорога накрылась, лед сходит. – А куда мне, Иван Тимофеевич? Санитар был мужчиной лет пятидесяти, он ко мне нормально относился. Да и я старался больше не тупить, как раньше. К тому же у меня теперь есть железное алиби насчет незнания местных реалий. Осколок, чиркнувший по голове и пропахавший там немалую дорогу, принес мне контузию в чистом виде. Поэтому я легко отмазывался, когда у меня что-то спрашивали, банально ссылаясь на потерю памяти. – Наберешь вес, устроишься куда-нибудь, работы и для одной руки много. Главное, не паникуй и с водкой не перебарщивай, все будет в порядке, тебе еще жить и жить. Хорошо ему говорить, жить и жить, а мне каково? Я его прямо и спросил, есть у него работа для меня, так тут же запричитал, что ему не нужны калеки. А где их взять, не калечных-то? Кто еще цел, тот на войне. Порадовал Василий Константинович, тот самый, что меня в похоронку устроил. Справил мне документы, сказал, чтоб я отца благодарил, так что хоть с этим теперь проблем не было. Мне тут доктор в больнице рассказал, что он тоже знает моего папашу и почему Константинович такой добрый. У него вся семья при бомбежке погибла, а он друг моего отца, вот и пожалел. А еще батя на финской ему жизнь спас, поэтому мне и повезло, устроился вроде как. Документы получены легальные, настоящие. По ним я получил ранение по дороге в часть, куда направлялся по указанию комиссара НКВД. Во как, всесильная контора мне бумаги делает левые, а говорили, что они только и искали, кого бы расстрелять! Да, многое из того, что вижу и с чем сталкиваюсь, не укладывается в голове. Рушатся все теории, привычные мне, я столько себя убеждал там, что в СССР не было ничего хорошего, а тут… Культурный шок? Да нет, просто не готов я был к этому. Тут вообще многое выбивалось из привычного. Взять, к примеру, работяг, многих я уже повидал. Люди пашут как кони, без еды и продыху сутками, причем не в карты играют, а реально работают, ответственно! Привык я в своем времени видеть тут и там имитацию, причем везде. Власть имитирует, что она заботится о людях, люди имитируют, что работают. Тут все не так. Почему, почему во вроде бы отсталой стране люди такие ответственные? Запугали? Может, и запугали, да только я не вижу, чтобы кого-то пугали, а люди-то работают. Откормить меня никак не удавалось. Я худел день за днем. Уж вроде и некуда больше, ан нет, худею, и баста. Уже перестал сам есть, хоть и дают явно больше, чем зимой, сил нет совсем. Лежу овощем, не встаю, даже сесть не могу. Боли уже нет нигде, а также нет и мыслей в голове, я тупо гляжу в потолок, и слезы катятся из глаз. – Ну, как он? – услышал я однажды вечером тихий разговор. По голосу, вроде как отец пришел. – Плохо дело, Паша, умирает он. Организм не тянет совсем. Ему бы питание пораньше наладить, вылез бы, а так… Слишком сильное истощение. Питание уже не помогает, да и организм отвергает ее, как поест, так рвота с кровью и потеря сознания. В общем, готовься, как бы тяжко это не было для тебя. – Спасибо, что помогал. Хоть он оставался у меня, теперь вообще один. Завтра к Васе иду с рапортом. – На фронт собрался? У тебя и так работенка та еще, зачем тебе на фронт? – Да уж лучше так. Как жену потерял, каждую поездку только и думал о том, когда и меня Бог приберет, а все живой. Уже бомбили столько по дороге, под лед проваливался, но все выбираюсь как-то. Надоело, не для кого жить мне… – Что ж, тебе виднее, отговаривать не стану, бесполезно. – Это точно. Я все решил. Можно к нему? – Иди, ты ведь ни разу не был. – Да злой я на него был, а теперь понимаю, что был неправ. Не готов он был к армии, я еще, дурак, его в училище отправил! Я лежал с закрытыми глазами, ощущая рядом человека, что был вроде как отцом моему телу, в которое я попал. Мне было жалко его, а еще себя. Ведь это они обо мне говорили, помру я скоро. – Прости меня, Севка… – Это ты, бать, прости меня, труса… – откликнулся я. – Да это я ведь тогда настоял, чтобы ты в училище поступил, а ты не хотел. Тебе все с железками возиться хотелось, я не дал, решил, что в армии ты будешь на своем месте. Ты не солдат, вот так и получилось, не надо было тебя туда посылать. Глядишь, работал бы сейчас на Кировском и был бы в порядке. Армия не твое, дурак я был. – Плевать, – я говорил даже, не открывая глаз, а сам чувствовал, как убывают последние силы. Становилось как-то легче, что ли? – Я сны видел, отец, и все они сбывались позже. Город долго будет в блокаде, сил у нас пока мало, через полгодика начнем давить помаленьку. Будь осторожен, бать, не лезь на рожон, войне еще не скоро конец, всем хватит. Останься живым, помни нас. Прощай… Я провалился в темноту, наступило страшное чувство падения, бесконечного падения куда-то во тьму. Боли не было, только страх. Сколько это продолжалось, не знаю, но все же я вновь осознал себя. Открыв глаза, увидел привычную палату, только в этот раз надо мной были кучи разных трубок и проводов. Первая же мысль: «Неужели? Неужели я дома?! Как же хорошо вновь оказаться здесь, в своем времени, где нет войны и голода…» – Черт побери, как же я хочу есть! – воскликнул я вслух и попытался сесть. Сил не было, для меня, пролежавшего несколько месяцев в госпитале в Ленинграде сорок второго года, это было уже привычно. Осмотрелся… О, вот и кнопка вызова медсестры. – Да ладно?! – воскликнула удивленно девушка, прибежавшая уже через несколько секунд в палату. – Ага, – кивнул я в ответ и попытался улыбнуться. Радость переполняла меня. – Живой… Болит что-нибудь? Мне трогали лоб, заглядывали в глаза, оттягивая веко и попросили высунуть язык. – Живой, есть хочется сильно… – промямлил я. – Э, тебе еще не скоро разрешат. Вот твоя еда… – Девушка указала на трубки и бутылочки, идущие к моим венам. – А зачем они? – задал я дурацкий вопрос. – Как, зачем? – даже удивилась сестра. – Ты же сам не ел столько времени, вот и поддерживали… – А сколько это? – вопросительно изогнув бровь, осторожно спросил я. – Тебе нельзя волноваться, врач придет утром, сейчас уже поздно… – Да нормально все. Там, – я двусмысленно указал в потолок, – я был несколько месяцев, а сколько меня тут не было? Конечно, я был готов ко всему. – Почти полгода, – робко произнесла девушка и не отводила от меня взгляд. – А где это, там? Ага, интересно? А мне вот не очень. – Лучше вам не знать, девушка, а то, боюсь, переведут меня от вас туда, где не будет такой милой медсестры. …А что, это вполне в духе наших душителей свобод, запихнут в дурку, а там все, овощ через месяц. Так накачают каким-нибудь галоперидолом, что забудешь, как тебя зовут. А я теперь вовсе не хочу забывать о том, кто я есть. Я – другой. Тот, что был ранее, умер там, на войне, причем несколько раз. Новый я, теперь все будет по-другому. Девушка проверила бутылочки на стойках, одну поменяла и попросила лежать спокойно и попытаться уснуть. Я пошутил было, сказав, что спал полгода, но один черт, как-то быстро сморило, и я уснул. Спокойно, без снов и кошмаров.