Лёня и сам обалдел от своей наглости, но Оксана вдруг прищурилась и хитро на него посмотрела. – Ты-то её откуда знаешь, если сам из Сочи? – Покажу то, что знаю. – Ну попробуй. К предстоящей экскурсии (а Лёнька упорно не хотел даже думать, что это свидание, один раз он уже принял желаемое за действительное и больше обжигаться не собирался) он готовился два дня. Продумывал маршрут: выйти на Театральной, пройти по Камергерскому, потом на Красную площадь, в Александровский сад, Манеж, там сесть в кафе покушать мороженого, а дальше… – А дальше пригласить её домой послушать пластинки, – меланхолично продолжил Борька, отрываясь от своего учебника. – Я, так и быть, переночую в общаге у Витьки. – Да кто тебя пустит в общагу, комендант увидит – оба получите. И вообще, зачем? – удивился Лёнька, обнаруживший, что уже давно рассуждает вслух. – Лёня, ну ты прям как ребёнок! Зачем девушку домой приглашают? Поверь, я тут вам помешаю. – Ты же не думаешь, что я… что она… Лёня покраснел. Он, конечно, к тому моменту знал, откуда берутся дети, но в весьма общих чертах. – Думаю, Лёня. Я думаю, что тебе давно пора перестать бояться девушек и лишать себя весьма существенных радостей. И, судя по твоей красной роже, нам надо поговорить. В тот вечер Лёня почерпнул много нового из разговора с другом, но, хотя всё это было очень волнительно и интересно, приступать к активным действиям он не собирался. Речь ведь идёт об Оксане! Она же не такая! Она не пойдёт в первый же вечер к нему домой, да он даже не решится ей предложить! Нет, Камергерский, Александровский сад, мороженое в Манеже и достаточно. Но всё получилось совсем иначе. Они действительно гуляли по центру Москвы, и Лёня даже пытался что-то рассказывать, хотя гид из него был примерно такой же, как танцор степа. Оксана делала вид, что слушает, покорно поволоклась с ним в Манеж, поковыряла ложечкой мороженое, глядя на своего наивного кавалера с явной иронией. А когда они дошли до метро, поинтересовалась: – Ну что, культурная программа закончилась? Лёня не уловил сарказма и кивнул. – Отлично, теперь поцелуешь меня в щёчку и галантно проведёшь через турникет, заплатив за жетон? Именно это он и собирался сделать. – Господи, да что ж за детский сад-то такой! Ты мужик или что? Она вдруг резко притянула его к себе, прижавшись мягкой грудью и положив его руки себе пониже спины. В ту же секунду Лёнька понял, что он мужик. Очевидно это стало и Оксане, потому что она довольно хмыкнула. – То-то же. Поехали в общагу, ещё не поздно, проскочим мимо комендантши, а там как-нибудь. – Не надо в общагу, – пробормотал Лёня. – У меня квартира пустая. Она действительно была пустой, Борька, несмотря на все протесты друга, ночевал у Витьки. Они начали целоваться ещё в лифте, благо тот оказался пустым, – так и ввалились в квартиру, неловко исследуя друг друга внезапно зажившими своей жизнью руками. Лёнька помнил наставления Бори о том, что девушку нужно раздеть, что им нравится мужская инициатива, вот только как обращаться с пуговками, крючочками и застёжками да ещё и вслепую, он совершенно не знал. К тому же мозг отказывался помогать, отключившись ещё на этапе поцелуя. Им двигала совершенно другая сила, могучая и древняя, не имеющая ничего общего с деликатным и спокойным Лёней, его самого пугающая. Они свалились на диван, слишком узкий для двоих, превращённый Борей в свалку книг и конспектов по анатомии, фармакологии и органической химии, вперемешку с Лёнькиными нотами. Откуда-то Лёня знал, чувствовал, что нужно делать. Стоило только отключить контроль, позволить телу импровизировать – и всё получилось само. Оксана царапала ему спину и кусала плечо, а Лёнька исполнял порученную ему партию без единой фальшивой ноты, переходя от плавного легато к порывистому, яростному стаккато. Леонид Витальевич иногда вспоминал ту ночь, сделавшую его мужчиной. Сколько лет прошло, сколько женщин побывало в его объятиях, а тот самый первый раз не забылся. Теперь с высоты колоссального опыта он понимал, что Оксана была не невинной девочкой и он, конечно, не открыл для неё радости секса. Скорее, наоборот. Но он не уставал поражаться, как точно она рассмотрела в застенчивом пареньке скрытый темперамент, страсть и бескомпромиссное стремление непременно доставить удовольствие женщине, иногда ценой собственного комфорта. То есть всё то, что позже принесло Волку славу идеального любовника. Позднее он научился разделять человеческие отношения и секс, выяснив, что духовная близость не всегда означает совпадение в постели и, наоборот, физическая совместимость не гарантирует долгой и счастливой семейной жизни. Что в итоге у них с Оксаной и произошло. Их роман закрутился с бешеной скоростью. Лёня искренне пытался изображать галантного рыцаря, рвал на клумбе неподалёку от ГИТИСа цветы и приносил их Оксане на репетиции, провожал до метро и приглашал гулять по выходным. Но часто его романтические порывы она обрывала весьма бесцеремонно, решительно переводя очередное затянувшееся свидание в финальную фазу. Лёня вскоре убедился, что и вне дома существует множество мест, подходящих для занятия любовью, таковым может стать заброшенная беседка в глубине парка, пустой репетиционный класс и даже дамский туалет. Они рисковали, но Оксана любила риск, да и Лёне адреналин кружил голову. Так что Борьке не приходилось слишком уж часто ночевать у безропотного Витьки в общежитии. Что интересно, Оксана была абсолютно равнодушна к его творчеству. Он как-то попытался спеть ей нечто вроде романса, признания в любви, но был тут же остановлен. – Орать не надо, соседей перебаламутишь, – спокойно оборвала она его неаполитанские стенания под добытую недавно пластинку итальянских певцов. – Вашего воя мне в шараге хватает. Я ценю тебя совершенно за другие качества. Лёня не верил, хотя по первому требованию Оксаны те самые другие качества демонстрировал и петь ей серенады больше не пытался. Не верил потому, что хорошо помнил две первые неудачи в амурных делах, помнил и Катю, и Марию, оттолкнувших одна – заику, вторая – не’москвича. Неужели тот факт, что первая победа на любовном фронте была одержана уже почти артистом, а не просто заикающимся мальчиком, просто совпадение? Многие годы потом он убеждался в обратном. Тем временем второй курс был закончен, отчётный спектакль сыгран, а экзамены сданы. В ГИТИСе сколачивалась студенческая труппа для летних гастролей по средней полосе России, и Лёню звали в качестве вокалиста. – Нам как раз не хватает исполнителя эстрадных песен, а ты же почти всего Отса поёшь! Ты знаешь, как публика тебя встречать будет? У-у-у! Все же обожают Отса, – подзуживал его пятикурсник Вовка Смирнов, организатор гастрольной эпопеи. – И денег заработаешь, я с первого курса каждое лето гастролирую, потом на эти средства весь год живу. От денег Лёня отказываться не привык, но в тот раз отказался. Слишком соскучился по Сочи, по бабушке, да и Борька собирался домой. Встал вопрос, что делать с Оксаной. Их роман находился в самом зените, и Лёня даже подумать не мог о расставании с любимой хотя бы на неделю, не то что на пару месяцев. – Поехали со мной, – решил он. – С бабушкой познакомишься, в море покупаешься. – С ума сошёл? – возмутилась Оксана. – Бабушка твоя нас обоих веником и выгонит. И чего я в твоих Сочах не видела? – В Сочи. Сочи – он и не склоняется, – передёрнувшись, поправил Лёня. – Это так принципиально? – Вообще-то да. «Сочами» город только отдыхающие называют. Поехали, бабушка у меня мировая. И они поехали втроём в плацкартном вагоне. Лёне и Оксане достались верхние полки друг напротив друга, и всю ночь они, лишённые возможности заняться тем, чем заняться очень хотелось, держались за руки, а спавший внизу Борька бормотал что-то про влюблённых идиотов. Его очередная девушка осталась в Москве, но можно было не сомневаться, что, едва он выйдет на перрон сочинского вокзала, её место тут же займёт новая. Бабушка встречала их на пороге. Постаревшая и ещё больше поседевшая, но по-прежнему с прямой спиной и насмешливым взглядом циника-хирурга. Лёнька предупредил её о приезде, но по телефону не решился рассказать по Оксану. – Великолепно, – выдала Серафима Ивановна вместо приветствия, скрестив руки на груди. – Полька. – Она из Украины, бабуль, – поспешно пояснил Лёня, стискивая бабушку в объятиях. Надо же, он стал выше её. В детстве бабушка казалась ему большой, высокой, как скала, а сейчас едва доставала ему до плеча. – Её зовут Оксана, и мы… – И вы мне скоро сделаете нового маленького Волка, – заключила бабушка. – Ты только учти, я уже не в том возрасте, чтобы ещё одного спиногрыза поднимать. Рассчитывайте на себя. – Да мы и не собирались, бабуль, ты чего! Но бабушка словно не слышала Лёню, продолжая рассуждать, ни к кому не обращаясь: – Ну что ж, полька – это хорошо. Больше всего я боялась, что ты притащишь какую-нибудь рабочую или колхозницу. Проходите, проходите, что вы на пороге толчётесь? Они зашли в дом. – Что ж ты такая тощая-то? – обратилась бабушка к неожиданно притихшей Оксанке. Та, видимо, ожидала встречи со старушкой-божьим одуванчиком и никак не рассчитывала столкнуться с майором медицинской службы, всё ещё встающим к операционному столу несмотря на почтенный возраст. – Она танцовщица, за фигурой следит, – пояснил Лёня, обходя такую привычную, родную комнату, прикладывая руку к каменному боку печки. – Танцовщица? Это что, профессия? Мода пошла у нынешней молодёжи – один поёт, другая пляшет. А жить вы на что будете? Лёнину диверсию с поступлением в консерваторию бабушка приняла с трудом. У них было долгое объяснение, когда Лёня рассказал всю правду – и про год, проведённый на складах «Елисеевского», и про внезапно открытый певческий талант, и про желание быть артистом. Серафима Ивановна никак не могла принять новую действительность, поверить, что её Лёня, её скромный тихий мальчик хочет на сцену, что ему нравится «изображать шута на потребу публики». И только один довод заставил её смириться – вылеченное чудесным образом заикание. В магию она не верила и сочла, что желание быть артистом заставило Лёню преодолеть какой-то внутренний барьер, мешавший ему нормально говорить, а всё остальное – не более чем сказки. А потом был замечательный вечер. За широким деревянным столом во дворе под оплетённым виноградом навесом они втроём: бабушка, Лёня и Оксана, пили домашнее вино и ели хачапури-«лодочки», приготовленные Серафимой Ивановной. Лёня учил Оксану правильно обращаться с «лодочкой»: «Отщипываешь кусочек теста сбоку, размешиваешь им желток и масло – и в рот. Когда все края общиплешь, вот тогда можно взять донышко в руки и съесть. Там самое вкусное – адыгейский сыр». Он рассказывал бабушке про институт, про сыгранного Дулиттла в отчётном спектакле, то и дело выскакивая из-за стола, чтобы показать чечётку или спеть что-нибудь из выученного. Бабушка только качала головой и не переставала удивляться, как меняется её Лёнька, в какого красивого и, что поразительно, уверенного в себе парня превращается. От него шли волны внутренней энергии, согревающие всех, кто оказывался рядом, он словно светился изнутри. А так бывает, она хорошо это знала, только с людьми, нашедшими себя, занимающимися своим делом. * * * Неизбежное произошло, когда Лёнька учился на четвертом курсе. Этот год давался ему особенно тяжело. Во-первых, из Венгрии вернулся отец с семьёй. И буквально на следующий день Лёня пришёл в деканат с просьбой дать ему общежитие. Лёне хватило одного вечера с бурным выяснением отношений, в ходе которого рефреном звучало сакраментальное: «Ты не настоящий Волк». В отличие от бабушки, отец далеко не так легко принял тот факт, что Лёня готовится стать артистом «Музкомедии», а не пианистом. Но больше всего он был возмущён тем, что все эти перемены произошли за его спиной и без его согласия. – Я из тебя музыканта растил, а ты куда пошёл, в клоуны? Вот она какая, твоя благодарность? – с невыразимой скорбью в глазах высказывал ему старший Волк. Лёне хотелось напомнить, что никого отец не растил и всё его участие в музыкальной судьбе сына заключалось в покупке пианино, но решил не ввязываться в конфликт. Наутро просто собрал свои немногочисленные вещи и прямо с чемоданом пошёл в институт проситься в общежитие. Борька к тому моменту уже прочно обосновался в общаге Второго меда, и, глядя на него, Лёня тоже захотел свободной студенческой жизни. Лёню подселили в комнату к первокурснику театроведческого отделения, вечно корпящему над книжками Костику, и вдвоём они прекрасно уживались. Костику совершенно не мешали Лёнины утренние распевки и вечерние разучивания романсов, зато он умел готовить умопомрачительно вкусные макароны по-флотски с настоящей домашней тушёнкой, которую ему присылали родители из деревни в стеклянных полуторалитровых банках с молочно-желтыми крышечками из застывшего жира. Так что вопрос питания у Лёньки тоже решился сам собой. Оставалась только одна проблема – им негде стало встречаться с Оксаной. Романтические прогулки по паркам Москвы, конечно, были делом увлекательным, однако с наступлением зимы всё менее комфортным, особенно для постоянно мёрзнущего Лёньки. Он стал чаще задумываться о том, что делать дальше. Выходило, что надо предлагать Оксане руку и сердце, тем более что сердцем его она давно завладела целиком и полностью, но куда он приведёт жену? Знающие друзья советовали вложиться в строительство кооперативной квартиры, мол, в Марьиной роще есть отличные варианты и недорого. Но легко сказать! На помощь родителей рассчитывать не приходилось, а со студенческой стипендии на первый взнос не накопишь. Лёнька и так хватался за любую возможность заработать: снимался в массовке на «Мосфильме», в декабре и январе «работал ёлки», изображая Деда Мороза в детских садах, но вырученные деньги уходили на то, чтобы прилично одеться, сводить Оксану в кафе, купить ей подарок к очередному празднику. Всё те же друзья советовали ехать летом в гастрольный чёс, мол, вот где настоящие заработки, и на этот раз Лёня готов был пожертвовать летним отдыхом, но тут вылезла вторая проблема, отравлявшая ему существование. Дело в том, что с середины четвёртого курса он вдруг начал терять голос. Когда Лёня в очередной раз подхватил простуду, он даже не удивился, дело привычное, зимой он из них не вылезал. Горло у него всегда болело ровно один день, и в этот день он не посещал занятие по вокалу, если таковое выпадало в расписании, пил фирменный Борькин коктейль из горячего молока с мёдом и маслом, ещё день пропускал из-за насморка и характерного гундосого произношения, а на третий уже возвращался к занятиям в полном объеме, до следующей простуды. Однако в тот раз, хотя был разгар весны и довольно теплой, всё как-то затянулось, пришлось пить лекарства, опять же под чутким руководством Борьки, и в итоге Лёнька не занимался вокалом почти две недели. А когда пришёл на урок к Дедову, получил выволочку за безделье и двойную нагрузку. Он с энтузиазмом принялся за разучивание партии Гремина, сам соскучился по пению за время вынужденного молчания, однако ничего не получалось – голос звучал слабо и блёкло, был каким-то рыхлым, явно нездоровым. Дед молча понаблюдал за его тщетными попытками одолеть Гремина, покачал головой и отправил домой – долечиваться. Ещё неделя ушла на восстановление прежней формы, но Лёня едва успел попеть пару дней, как снова заболел. – Боря, это невозможно, – сипел он, меряя шагами общаговскую кухню, на которой они устроились за крохотным, втиснутым между рядами плит столом. – Мне готовиться надо, экзамены скоро, потом гастроли, а я без голоса. Борька ни черта не понимал в вопросах здоровья связок, зато очень хорошо знал Лёньку. – По-моему, ты себя просто заездил, – заметил он. – Хватаешься за все подряд: то у тебя ёлки, то капустники, теперь вот гастроли. Плюс Дед твой тебя гоняет как сидорову козу. Тебе просто надо отдохнуть и помолчать, и голос восстановится. – Да ладно тебе, все так крутятся, – кипятился Лёнька. – У всех ёлки, капустники и учёба, некоторые даже работают. Тополя вон в театр пригласили стажёром, он уже в «Доне Базилио» поёт, мы с Оксанкой ходили смотреть! Тополев, его однокурсник, изрядно Лёньку раздражал, хотя он и сам не понимал почему. Возможно, всё дело было в том, что Тополев, тоже баритон, считался второй звездой их курса, его также хвалили педагоги, его вместе с Лёнькой показывали всем гостям института, и между ними неизбежно возникал дух соперничества. Так как Лёню в театр пока никто не звал, на Тополя он был изрядно зол. – Я не спорю, говорю же, я не специалист, – покладисто согласился Борька. – Однако мне кажется, ты зря сравниваешь. У вас с ним может быть совершенно разный голосовой аппарат. – Он тоже баритон! И у него те же две октавы! – Не в октавах дело! У тебя просто другой организм: быстрее устают связки, пересыхает слизистая, отсюда твои ларингиты, которые ты ошибочно принимаешь за простуды. Лёнь, сходи к фониатору, у вас же должен быть в институте. – Я не люблю врачей, – буркнул Лёня. – Меня тоже? – притворно-обиженно воскликнул Борька и тут же получил дружеский тычок.