– Балда! Ты не считаешься! Но к фониатору Лёне всё-таки пришлось сходить, Дед заставил. Он пережил несколько крайне неприятных минут, сидя с раскрытым ртом, с повешенной на нижнюю челюсть салфеткой, пока доктор рассматривал его связки, что-то бормоча себе под нос. А в итоге услышал то же, что сказал ему Борька: чувствительный голосовой аппарат, необходимо снижать нагрузку. Посещения фониатора станут для Леонида Витальевича самым обычным делом, а постоянная забота о состоянии горла перейдёт чуть ли не в навязчивую идею. Слишком много будет зависеть от здоровья голоса. Если, проснувшись утром, он обнаруживал, что голос не звучит, сразу считал день потерянным. Конечно, он не срывал гастроли, он распевался, заставлял голос зазвучать и выходил на концерты, но пропадал не только сказочный, обволакивающий тембр Волка, пропадал и тот особый настрой, который очаровывал всех, вне зависимости от пола, кто приближался к Леониду Витальевичу, та волшебная энергетика, которую называют харизмой, или личным обаянием. Что удивительно, даже после появления и повсеместного распространения фонограммы Леонид Витальевич будет так же трепетно относиться к голосу. Не брезгуя «плюсом», а потом и прибегая к нему в силу возраста (творческое долголетие ещё ни для кого не оставалось безнаказанным), он тем не менее будет ежедневно распеваться так тщательно, будто вечером ему выходить не на закрытую вечеринку к жующей публике, а на сцену Большого театра. На гастроли Лёнька все-таки поехал. Сорок концертов по клубам и домам культуры в крошечных городках средней полосы России, с ночёвками там же, в клубах, на раскладушках в какой-нибудь библиотеке. Оксанка тоже напросилась в гастрольную труппу, с огромным успехом исполняя «Русский танец» и «Цыганочку». Для них эта поездка была настоящим медовым месяцем, хотя о свадьбе пока речи не шло. Товарищи проявляли понимание и всегда старались не мешать влюбленным, уступая им отдельные комнаты и самые укромные уголки. Лёнька был в восторге от такой жизни, ему нравилось в ней решительно всё: переезды на тряском автобусе и бесконечная смена городов, обеды в столовых с липкими клеёнками и скудным ассортиментом типа «гречка-макароны» и романтические ночи на скрипучей раскладушке под портретом Ленина. И, конечно, концерты, первые в его жизни профессиональные выходы на публику. Зрители им доставались более чем лояльные, ибо катались студенты по такой глуши, где любой гастролер, даже самый затрапезный, – событие мирового масштаба. И Лёня учился тому, что не мог дать ни один педагог ГИТИСа: чувствовать публику, «раскачивать» её, менять на ходу репертуар в зависимости от реакции и даже общаться с поклонницами. Они появились неожиданно в каком-то районном центре, где труппа задержалась на три дня. Две девушки лет по двадцать просидели весь первый концерт, не отрывая от Лёни глаз, потом перекочевали на второй, проходивший на другом конце города, уже с цветами. Лёня обалдел, когда после исполнения его коронной «Чёрное море моё» на сцену вышли они обе с одинаковыми букетами. Студенты ГИТИСа на цветы не рассчитывали и избалованы ими не были, так что, когда он появился за кулисами с таким «уловом», все тут же стали его подкалывать, мол, закружил провинциальным барышням голову, смотри, Оксанка заревнует. Оксана и правда нахмурилась, но ничего не сказала. А после третьего концерта всё те же барышни накинулись на Лёню – поджидали его у выхода. Опешивший Лёня криво расписался им на каком-то клочке бумаги, искренне не понимая, кому нужны его каракули. Тогда же они с Оксаной чуть ли не впервые серьёзно поссорились. – Понравились? – мрачно осведомилась она, когда артисты погрузились в автобус для очередного переезда. – Кто? – не понял Лёня, думавший совершенно о другом, – после концерта он всегда долго не мог успокоиться, прокручивая каждый момент своего выступления, пытаясь проанализировать, что было хорошо, а что следовало бы исправить. – Девки эти, кто! – фыркнула Оксана. – Видела я, как ты на них пялился. – Я?! Оксан, ты чего? Нужны мне эти провинциалки! – А, ну да, ты же у нас москвич, как я забыла! Я, кстати, тоже не из Москвы, помнишь? Лёня окончательно запутался в хитросплетениях женской логики. – Я не понимаю, к чему весь этот разговор? – К тому, что ты хотел их трахнуть! У тебя на морде было написано! Кобель! И если бы я не находилась рядом, трахнул бы! – Да я не… Была у Оксаны удивительная особенность переходить с высокого, чтобы не сказать высокопарного стиля, которым она общалась с большинством людей, на язык рабочих и крестьян в худших его проявлениях. Лёнька был растерян от свалившихся на него глупых, необоснованных обвинений. Ладно, почти необоснованных. Девчонки, конечно, были симпатичные. И соблазн воспользоваться их интересом к его персоне присутствовал. Но он же не пытался ничего такого предпринять! И вёл себя вполне пристойно, в чём же его обвиняют?! А Оксанка тем временем накрутила себя и выдала: – Видеть тебя не хочу! Все вы, мужики, одинаковые! И демонстративно пересела на другое кресло подальше от Лёньки. И всё это на глазах сочувствующих товарищей, что особенно возмущало Лёньку, привыкшего тщательно оберегать личное пространство и скрывать свои душевные переживания. Потом они, конечно, помирились, а по приезде в Москву Оксанка вдруг сообщила ошеломительную новость: она беременна. – Вот тебе и причина её психозов, – философски заметил Борька, распивая чай в Лёнькиной комнатушке: на лето Костик уехал к родителям в деревню и комната была в полном Лёнином распоряжении. – Погоди, это только начало. Вас ждёт много интересного: её начнет тошнить в самый неожиданный момент, она будет полнеть и срываться на тебе по поводу и без. – Ты откуда знаешь? – съязвил Лёнька, слегка пришибленный новостью. Он не знал, радоваться ему или огорчаться. С одной стороны, ребёнок – это же потрясающе! А с другой, они так и не решили вопрос с квартирой, заработанные деньги внесли в кооператив, но когда ещё их дом построится. И нужно доучиться, впереди пятый курс. – Хотя ты прав, её уже несколько раз выворачивало ни с того ни с сего, я думал – отравилась. Борька оказался прав по всем пунктам, особенно по последнему. Оксана с каждым днём становилась всё более нервной, на невинное Лёнино замечание могла залиться слезами, но хуже всего были её внезапные приступы ревности. Он уже боялся в её присутствии глаза поднять на любое существо женского пола, включая кошку Марусю, которую держала комендантша их общежития. Спешно, чтобы успеть до начала нового учебного года, сыграли свадьбу. Странное получилось действо, сумбурное, нервное, натянутое. * * * Из дневника Бориса Карлинского: Вообще-то они были очень красивой парой. Лёнька к тому времени вытянулся и уже начал приобретать тот лоск светского льва, который в дальнейшем всегда отличал Волка. Он научился улыбаться, стал увереннее в себе, чаще «включал» артиста. Он уже знал себе цену, понимал, что обладает хорошим голосом, его хвалили педагоги, а в институтских спектаклях и концертах он неизменно имел успех. Всё вместе это отлично повышает самооценку и, как следствие, внешнюю привлекательность. Что касается Оксанки, то она была красавицей. Честно скажу, я ему завидовал. Теперь-то уж можно признаться. И только принципы мужской дружбы и зарождающийся роман с Полиной заставляли меня любоваться Бельчинской со стороны. Её огромные серые глаза, пухлые, чётко очерченные губы, чуть вздёрнутый носик и всегда высоко поднятая голова в обрамлении светлых льняных волос приводили в волнение любого встречного мужчину. Словом, я считал, что Лёньке сказочно повезло. Кто ж тогда знал, как оно всё обернётся. А между ними искрило по-настоящему. Бывает такое, когда люди идеально подходят друг другу в сексуальном плане. Увы, совместимость в постели не всегда означает совместимость в жизни. Что они с Лёнькой творили, сейчас даже страшно представить. Как-то мы все вместе были в гостях на квартире у общего приятеля, собралась весёлая студенческая компания: портвейн, котлеты из «Кулинарии», сырки «Дружба» и песни под гитару. Народу было много, я и не заметил, что Лёнька и Оксана куда-то исчезли. Пошёл в туалет, открываю дверь, а они там. Ну, понятно, чем занимаются. Хоть бы заперлись! Лёнька потом рассказывал, что он её с той стороны ногой придерживал – щеколда на двери отсутствовала. А в процессе отвлёкся, забыл, и тут как раз я. Смеялись оба как сумасшедшие. Так что неудивительно, что они «залетели». Удивительно, что не в первый же год. Но, несмотря на то что свадьбу играли в экстренном порядке, ничего в их браке не было насильственного. Напротив, Лёнька даже слишком, на мой взгляд, легко относился к предстоящему событию. Мол, а почему бы и не жениться! Сколько уж можно встречаться! Отговаривать его, влюблённого и счастливого, я не имел морального права, пусть и считал, что рано связывать себя брачными узами. Хотя сам женился на Поле год спустя. Всё устроили по высшему разряду – регистрация во Дворце бракосочетаний, на Лёньке добытая по специальному свадебному талону белая рубашка и его лучший (из двух) костюм, Оксанка в платье из костюмерной ГИТИСа, взятом под честное слово не поставить пятно и не порвать в пылу торжества. И оба такие серьёзные-серьёзные, как будто в партию вступают. Я, естественно, был свидетелем со стороны жениха, со стороны невесты какая-то Оксанина подруга из Львова. Иногородних гостей вообще собралось немало: вся её родня из Украины, из Сочи приехали Серафима Ивановна и Олеся с мужем. Естественно, в полном составе присутствовала семья Лёнькиного отца, и старший Волк выглядел невероятно довольным и потом, во время застолья, проходившего, кстати, в его квартире, веселился больше всех. – Красивую девочку нашёл, одобряю, – изрядно выпив, заявил он. – Но ты же не думаешь, что вы будете жить здесь? Лёнька, на тот момент ещё абсолютно трезвый, побледнел. Конечно, он не собирался приводить жену в квартиру отца, да он и сам-то с ним не мог жить. Мы с ним много раз обсуждали этот вопрос, и уже была предварительная договорённость насчёт семейного общежития. Но Лёнька не успел ничего ответить, потому как решительный голос Серафимы Ивановны перекрыл весёлый гул гостей за столом. – Конечно, не будет. У молодых должно быть отдельное жильё. А потому – вот, – она протянула Лёньке какой-то свёрток. – На строительство кооператива. А ты, Виталий, найдёшь им съёмное жильё, пока будут строиться. Больше от тебя ничего не требуется! Как всегда, под властным взглядом Серафимы Ивановны старший Волк растерял всю свою уверенность и послушно кивнул. – Найду, отчего не найти. Есть у меня товарищ, он на дачу в Подмосковье перебрался. Поговорю, поживёте у него пока. Коммуналка, конечно, но все с этого начинают. Так Лёнька с Оксанкой оказались в коммунальной квартире, зато в самом центре Москвы на улице Горького. Им попалась очень интересная соседка, алкоголичка, которая имела обыкновение дома ходить абсолютно голой. Но, если не считать этой пикантной подробности, жили они тихо и мирно. Да и недолго пришлось обретаться по чужим углам, денег Серафимы Ивановны хватило, чтобы выплатить полную стоимость однокомнатной квартиры в Марьиной Роще, и вскоре молодые переехали в собственное жильё, хоть и у чёрта на куличках. Всё было бы замечательно, если бы не одно «но». Я говорил Оксанке, что нужно взять академотпуск. Подумаешь, закончила бы институт на год позже Лёньки, ничего страшного. Но у них уже тогда зарождалась какая-то странная творческая конкуренция, они как будто пытались доказать друг другу, у кого больше шансов стать настоящим артистом. Полнейшая глупость, на мой взгляд: как могут соревноваться актёр музыкальной комедии и танцовщица? Но эти двое умудрялись, и Оксанка не собиралась бросать учёбу, надеялась дотянуть хотя бы до конца первого полугодия, а там уж как-нибудь. Ну и случилось то, что случилось. Лёнька примчался ко мне в институт, я сидел в анатомичке и тренировался в «кройке и шитье», как это у нас, будущих хирургов, называлось. Он ввалился ко мне и без того бледно-зелёный, а когда увидел, чем я занимаюсь, вообще чуть в обморок не грохнулся, хорошо, в анатомичке всегда запасы нашатыря под рукой для всяких нервных барышень. В общем, я быстро привёл его в чувство. – Ну что случилось? – Тряхнул я друга. – Борька, она в больнице! Скорая забрала прямо с занятий. – Диагноз? – Я не знаю! Меня там не было! Борька, сделай что-нибудь! И давай круги по комнате нарезать, натыкаясь на заспиртованные препараты в баночках, шарахаясь от них и снова принимаясь ходить из стороны в сторону. Сделай! Что я мог тогда сделать, такой же студент, как и он? Только взять его за химок и повезти в больницу. Он законный муж, ему-то должны сказать, что и как. Ничего хорошего мы не выяснили. У Оксанки был выкидыш со всеми неприятными последствиями, кровотечением, которое долго останавливали, а впоследствии и с воспалительным процессом. К Оксане нас, конечно, не пустили, и я ночевал у Лёньки в его новой квартире. Мы сидели на микроскопической кухне, где кроме плиты и холодильника, помещались ровно два табурета и стол, на который можно было поставить ровно две тарелки. Пили разведённый спирт и закусывали холодной варёной картошкой, которая нашлась в холодильнике, я объяснял Лёньке, что это всё ерунда, что выкидыши случаются сплошь и рядом, что с их энтузиазмом они ещё целую футбольную команду наделают, но он как-то не очень воспринимал всё, что я говорил о будущих детях, его интересовала только Оксанка. – Она ведь сможет снова танцевать, правда? – вдруг спросил он, и я подавился картошкой. – Танцевать? – Ну да. Она же танцовщица. – Конечно, сможет. Лёнь, ты чего? Одно и другое как связаны? И он разом успокоился, решил, что тогда всё точно будет хорошо. Я потом уже понял, что для Лёньки профессиональное и личное благополучие связаны неразрывно. В его жизни самое главное – голос, возможность извлекать красивые звуки, правильно смыкать связки, а значит, выходить на сцену. И всех остальных людей он упорно пытался мерить той же меркой, искренне считая, что самое важное для Оксаны – танцы. К Оксанке его пустили через два дня, и он ещё неделю исправно таскал ей кефирчик и яблоки, а потом на такси (невиданная роскошь для нас тогда!) забирал её домой. Оксанка держалась молодцом, хотя пила огромное количество лекарств и качалась от дуновения ветра. Но в академотпуск не пошла, через месяц вернулась к занятиям, успешно сдала зимнюю сессию и стала готовиться к выпускному спектаклю. Лёнька тоже с головой погрузился в творческие заботы. В ГИТИС к концу года всегда приезжали директора различных провинциальных театров в поисках подающих надежды выпускников, Лёньку звали в Ташкентский оперный да ещё и сразу солистом, но Узбекистан его мало привлекал, надо было пробоваться на столичной сцене, чтобы не заслали по распределению куда-нибудь подальше. К тому же он сам не мог решить, что его больше привлекает, оперетта или эстрада. Про оперу он уже не думал, понял, что с его голосовым аппаратом он там не выживет. Его голос прекрасно звучал час-полтора, но стоило дать большую нагрузку – и Лёнька начинал сипеть, а потом и вовсе заболевал на несколько дней. Оставались оперетта с необходимостью танцевать и играть отцов семейств и злодеев, либо эстрада, к которой в институте относились с пренебрежением, как к совсем уж низкому жанру. И Лёнька мучился сомнениями, то бегал на прослушивание в Театр оперетты, то начинал готовиться к конкурсу артистов эстрады, а параллельно нужно было ещё учить роль в дипломном спектакле и сдавать какие-то там хвосты по истории партии. Словом, парень горел, забыв про семейные проблемы. * * * Мишка нагрянула, как всегда, без звонка и аккурат к ужину. Я отмокал в ванной после смены (увы, мы все стареем, и многочасовое стояние в операционной даром уже не проходит, к вечеру ноги отекают, а спина немеет так, что только ванна и спасает), когда услышал за дверью её радостный вопль: «Дядя Лёня!!!» Когда я вышел в столовую, они уже сидели за столом и оживлённо обсуждали недавнюю Мишкину фотовыставку. Дочь совала Лёньке под нос планшет с фотографиями, призывая оценить «вот этот кадр с продавщицей шариков» и «вот эту мадам в шапке-ушанке». Мишка работала над серией «Москва принимает гостей», фотографировала иностранцев, гуляющих по Красной площади в сувенирных шапках, скупающих матрёшек и рассматривающих памятник Жукову. – Видишь, как тут свет падает? А вот здесь вообще здоровски получилось, сейчас увеличу! Я хочу его сделать чёрно-белым. Она увлечённо листала фотографии, что-то там увеличивала, показывала Лёньке, не беря во внимание, что без очков ни черта он не видит и как там куда падает свет точно не может оценить. А Лёнька кивал, хвалил, одобрительно хмыкал, только что по голове Мишку не гладил. Странные у этих двоих отношения. Когда родилась Мишель, мне было уже за сорок, Лёньке, соответственно, тоже. Он к тому времени развёлся с Оксанкой, в его жизни появилась Натали. Он строил карьеру и крутил романы, а мы с Полиной упорно, одну за другой, предпринимали попытки завести ребёнка. Я никогда не думал, что появление Мишельки на его жизни хоть как-то отразится, а Лёня вдруг начал возить с зарубежных гастролей для неё наряды и игрушки, и бесполезно было объяснять, что не стоит наряжать годовалого малыша в бальные платья, что лучше подождать пару лет. И Барби нам тоже потребуются чуть попозже. Он исправно таскал одежду, кукол со всеми атрибутами – от расчёсок до домиков с полной обстановкой, школьные принадлежности с диснеевскими героями, которых российские дети ещё и в глаза не видели, даже косметику. Первые французские духи у Мишель появились благодаря Лёне, первое платье от Шанель привёз тоже он. Он мог забыть про цветы для Натали к Восьмому марта, но Мишка обязательно получала свою порцию подарков после каждой его поездки. Мишка же относилась к «дяде Лёне» примерно так же, как к нам с Полиной – мы все были для неё «динозаврами», слишком взрослыми для родителей, почти дедушками с бабушками, которые балуют, но уже не понимают. Вокруг неё всегда вились подруги, пока она училась в школе, я никогда не мог запомнить ни в лицо, ни по именам всех девочек, которые носились по нашему дому. А когда она поступила в институт и стали появляться кандидаты на ее руку и сердце, мы с Полей вдруг оказались не у дел – Мишка решила, что никаких полезных советов от нас в сердечных вопросах ждать не приходится, и просто перестала посвящать нас, куда идёт, с кем встречается, о ком ревёт по ночам в подушку. Она переживала один роман за другим, то летала на крыльях, то ходила с опухшими глазами и ни с кем не разговаривала, однажды даже пыталась бросить учёбу из-за какого-то мотоциклиста-рокера, о чём я узнал только потому, что у её декана тоже были проблемы с сердцем и решал их как раз я. Словом, я с ужасом ждал, когда она приведёт очередного обормота в татуировках и с проколотыми ушами и объявит, что выходит за него замуж, и не мог ничего сделать. Любые попытки поговорить по душам дочь обрывала категоричным: «Папа, не лезь, ты ничего не понимаешь». И вдруг нарисовался Лёня. Он, кажется, снова отдыхал у нас от семейной жизни и стал невольным свидетелем сердечной драмы Мишки. Ночью вышел на улицу покурить и застал трогательное объяснение в любви молодых. Постоял, послушал, скурил полпачки, дождался, пока Мишка вернётся домой, и увёл её на кухню. Они разговаривали до самого утра, и Лёне удалось популярно объяснить, чем отличаются мальчики, с которыми можно крутить романы, от мальчиков, за которых стоит выходить замуж, как отличить интерес к тебе лично от интереса к большому дому и хорошей машине твоего папы, а также ещё много интересных и сугубо интимных вещей, о которых у меня бы язык не повернулся сказать дочери. И, что самое удивительное, Лёньку она слушала и слышала. То ли признала его безусловный авторитет в амурных делах, то ли он нашёл правильные слова. С Антоном он же её и познакомил. Антон возглавлял студию дизайна, в которой Лёня заказывал макеты афиш, обложки для альбомов и прочую печатную продукцию. Лёня приметил толкового парня, пригласил якобы для обсуждения крупного заказа в ресторан, в который позвал и Мишку. Представив их друг другу и выпив с ними пару бокалов, потихоньку слинял. А через полгода уже пел на свадьбе молодых весь свой нетленный репертуар. Гости с обеих сторон обалдевали от размаха мероприятия и перешёптывались по углам, сколько же денег у этих Карлинских – самого Волка на свадьбу петь позвать. Но самое удивительное было в конце вечера, когда Лёнька, хорошо выпив, отозвал жениха в уголок и доверительным тоном сказал: – Запомни, Антош. Мишелька может быть либо счастливой женой, либо весёлой вдовой. Других вариантов у неё нет. У тебя тоже. До Антона не сразу дошло, а когда переварил услышанное, шарахнулся от добрейшего дяди Лёни как от чумного. Но всё понял, по крайней мере, живут они с Мишель душа в душу. Что не мешает дочери время от времени оставлять благоверного одного и гостить в родительском доме сколько душе вздумается. И вот теперь я наблюдал милую семейную сцену просматривания фотографий. Что примечательно, в общении с Мишель Лёнька не стеснялся заикания, а она не обращала на него ни малейшего внимания. Впрочем, Мишка привыкла, что дядя Лёня у нас со странностями, перед особо важным концертом может вообще замолчать на пару дней и объясняться жестами, так что заиканием её не удивишь. – Кхм, а с отцом уж и поздороваться не надо? – поинтересовался я. – Приве-ет!