Леонид Витальевич покосился на домработницу. Даша жила с ними больше десяти лет и привыкла не задавать лишних вопросов. Её волновало исключительно сыт ли Волк, есть ли у него свежие рубашки на завтра и не нужно ли выгулять Маэстро. Вот и сейчас она сделала вид, что не замечает его заикания, и спокойно поинтересовалась: – Леонид Витальевич, вы обедать будете? Волк покачал головой: – Не бу-уду. Но к трё-ом при-иедет Евге-ений Па-авлович, при-иготовь что-ни-ибудь. А где На-атали? – Наталья Сергеевна ещё позавчера уехала в Петербург. Сказала, примерно на неделю, – не моргнув глазом отрапортовала домработница. Золото она у них всё-таки. Муж не знает, что жена на неделю в Петербург уехала, сам он неизвестно где обретается, а Даша невозмутима как слон. При упоминании города на Неве Леонида Витальевича передёрнуло. Ну не могла же Натали… Да нет, не могла, конечно. Не в её характере ехать выяснять отношения. Скорее всего, в Петербурге проходит какая-нибудь выставка или очередной тренинг по женской психологии, на которые супруга прочно подсела. Что ж, оно и к лучшему, общаться с женой ему сейчас хотелось меньше всего. По-прежнему держа пуделя на руках, Леонид Витальевич поднялся на второй этаж. Первым делом переоделся: Борькины шмотки, болтающиеся на нём, как на пугале, успели ему основательно поднадоесть. Побродил по спальне, не зная, чем себя занять до трёх. Телевизор включать не хотелось, на поющих коллег у него была стойкая аллергия, новости про политику интересовали ещё меньше, а фильмы сейчас не полезут, голова другим занята. Он зашёл в кабинет. Пользуясь отсутствием хозяина, Даша в очередной раз навела тут порядок, на чёрном «Бехштейне» ни пылинки, разбросанные им ноты, списки приглашённых на юбилейный концерт и репертуарный план для всё того же концерта сложены аккуратной стопочкой на столе. Кабинет был любимым местом Волка в доме и, пожалуй, единственным, которое он обставил на свой вкус: электрический камин с имитацией пламени напротив дивана, толстенный ковёр на полу, чтобы можно было даже зимой ходить без обуви, антикварное кресло возле стола. Кресло ему подарили к очередной дате, по легенде, оно принадлежало Утёсову и, когда музей певца был разорён, а его экспонаты распроданы недальновидными наследниками, перекочевало к одному из приятелей Волка. Он и преподнёс его Леониду Витальевичу. Надо сказать, кресло оказалось весьма удобным. В кабинете хранились и все награды Волка, по которым легко прослеживался творческий путь. На одной стене грамоты и дипломы: за Сопот, за «Орфея», за «Красную гвоздику» и все прочие конкурсы и фестивали. На полочке стояли статуэтки: золотая лира, золотой микрофон, золотые скрещённые в аплодисментах руки, даже золотой диск MIDEM – ценнейшая награда для певца, чьи пластинки расходились миллионными тиражами. Чего в кабинете не было, так это его фотографий. Натали настаивала, что так модно: повесить в рамочках снимки с известными людьми, президентами, губернаторами и прочими политиками, артистами. Леонид Витальевич решительно отверг это предложение. Собственной морды ему хватало в зеркале, а уж лицезреть губернаторов и мэров ещё и дома у него не возникало никакого желания. Леонид Витальевич сел за стол, отыскал в верхнем ящике запасные очки и взялся за бумажки. Господи, какое наслаждение видеть чёткий, а не размытый текст – за дни, проведённые у Карлинских, он изрядно намучился без очков. Волк перебирал бумаги, раскладывая их по кучкам: в одну те, что касались юбилея, во вторую – ноты, песни и прочий рабочий материал, в третью – договоры на аренду зала, передачу авторских прав, неоплаченные и оплаченные счета. Среди прочего попался листок, исписанный его рукой – план гастролей на осень. В плане плотно стояли города и названия концертных залов: Омск, Томск, Новосибирск, Екатеринбург – это всё афишные концерты, тур по Сибири, и там уже идёт продажа билетов, расклеены его портреты и люди ждут встречи с любимым артистом. Казань – там корпоратив, юбилей какого-то завода. Хорошие деньги, и опять же люди ждут. Для простого рабочего завода большой праздник – увидеть и услышать Волка. Тула – там шефский концерт для детского дома. Леонид Витальевич смотрел на список, и мысленно представлял концертные залы, так хорошо ему знакомые. Почти чувствовал волнение, всегда охватывающее за миг до того, как выйти из кулис, особый запах пространства за сценой и волну энергии, идущую от зала. Он действительно любит свою работу до сих пор. Хотя ему уже тяжело и летать, и стоять по два-три часа под жаркими лампами, и спать каждый раз в разных постелях. Но бросить невозможно, отказаться от сцены – всё равно что отказаться от самого себя. * * * Из Сопота Лёнька вернулся уже знаменитым. Он и сам не понял, что произошло – мир словно начал ему улыбаться. Улыбались сотрудники в аэропорту, улыбались прохожие, незнакомые люди с ним здоровались. Он стоял возле остановки такси, ожидая свободную машину и докуривая, когда его окликнули сзади: – Леонид? Он обернулся. Парень-таксист смотрел на него с восторгом. – Вы ведь Леонид Волк? Простите, не знаю отчества. – Леонид Витальевич, – сказал Лёня и сам чуть не засмеялся. Витальевичем он себя пока не ощущал совершенно. Напротив, хотелось, как в детстве, прыгать по лужам и стрелять у прохожих сигареты, уже не по необходимости, а так, из озорства. – Здорово вы про мир спели! – с чувством произнёс таксист. – Я не смотрел, на смене был, через приёмник слушал. Вам куда ехать? И не просто довёз вне очереди, ещё и денег не взял, только попросил на путевом листе расписаться – на память. А потом началось. Волка хотели услышать везде – на творческих вечерах поэтов и композиторов, которые теперь сами звонили и предлагали песни, в сборных праздничных концертах и в радиопередачах. Его даже пригласили на съёмки «Голубого огонька», что являлось высшей милостью телевизионного начальства. «Голубые огоньки» Лёнька смотрел ещё будучи студентом, они тогда только появились, выходили сначала каждые выходные, потом по праздникам. Их любили все без исключения, и молодёжь, и старшее поколение – на занятиях по актёрскому мастерству или вокалу педагог мог привести в пример чьё-нибудь выступление в «Огоньке», твёрдо зная, что все его видели и поймут, о чём идёт речь. Эстрадных артистов на экран выпускали дозированно, большая часть концерта отводилась балету, опере и оперетте, но именно эстрадников народ ждал сильнее всего. Принципиальным отличием «Огонька» было неформальное общение между артистами и ведущими: гости сидели за столиками, пили чай или шампанское, мило разговаривали, а то и вовсе дурачились. На фоне чинных концертов в Колонном зале Дома союзов, где певцы выходили, затянутые в костюмы, и боялись сделать шаг от микрофона, «Огонёк» казался настоящей революцией телевидения. Неудивительно, что мелькнувший в нём артист сразу вырастал в глазах телезрителей до ранга небожителя. Всё это Лёня отлично понимал, а потому, получив приглашение сниматься, обрадовался чуть ли не больше, чем первой премии в Сопоте. Свой номер он продумывал целую неделю. Вопрос, что́ петь, не стоял, телевизионные редакторы сразу сказали, что исполнить надо победившую на фестивале «Родину мира». Лёня, конечно, слегка расстроился: уж больно, на его взгляд, не соответствовала серьёзная песня новогодней тематике. Люди соберутся у экранов, чтобы расслабиться и повеселиться, а тут он – комсомольский мальчик с «Родиной». Комсомольского мальчика из него уже активно лепили: сначала заставили постричься, чтобы волосы ни в коем случае не закрывали уши и шею, а то самый главный телевизионный начальник номер вырежет. Потом с той же формулировкой велели подобрать костюм: обязательно галстук, брюки только прямые, пиджак однотонный. Как будто он на похороны, а не на «Голубой огонёк» собирался! А Лёньке так хотелось надеть новый свитер, который он привёз из Польши, или хотя бы чёрную рубашку без галстука (на чёрно-белом экране должно было здорово смотреться!). Но пришлось подчиниться и достать набивший оскомину за годы учёбы парадно-выходной первый свой костюм. Однако зрители всё-таки увидели в «Огоньке» молодого певца Леонида Волка в свитере. То ли стечение обстоятельств, то ли судьба уготовила Лёне другое амплуа, решив, что комсомольских мальчиков на эстраде достаточно. Всё началось с того, что в день съёмок Лёня пошёл за булкой и кефиром. Поля лежала в больнице, у них с Борей в то время как раз начались первые и безуспешные попытки обзавестись потомством, так что мальчики сидели на сухом пайке, как в старые добрые времена жарили яичницу и варили картошку. Но ни варить, ни жарить у Лёни с утра времени не было, поэтому, надев тот самый польский свитер и первые попавшиеся брюки, накинув не застёгивая пальто, он выскочил из дома в магазин. Дверь за собой захлопнул. И только когда вернулся с бутылкой кефира и слегка надгрызенным по дороге батоном (очень уж хотелось есть), обнаружил, что ключей у него при себе нет. Они остались в кармане джинсов, в которых он ходил вчера. Лёня в оцепенении стоял под дверью и думал, что же теперь делать. До начала съёмок меньше часа. Даже если возьмёт такси, он не успеет доехать до больницы, где стажировался Борька, взять у него ключи, вернуться домой, переодеться и поехать на телестудию. Оставался только один вариант – ехать на студию прямо так. Немного поколебавшись, Лёня решил, что попросит чей-нибудь костюм. Должны же на телевидении быть костюмерные с какими-нибудь реквизитными нарядами? Но на студии никто даже слушать его объяснения не стал – некогда было. Все куда-то спешили, бегали, кричали, кого-то переснимали, оператор ругался, что плёнки мало и дубли делать нельзя, осветитель угрожал, что скоро лампы перегреются и придётся делать перерыв, редактор отчитывал массовку за расхлябанность, грозя выкинуть из кадра. Пока Лёня стоял в сторонке, ожидая, когда позовут, к нему подскочила совсем юная девушка с кисточками и коробочками. Девушка с учётом каблуков едва доставала ему до плеча, и Лёня хотел было присесть на стоявший поблизости стул, но девушка испуганно замахала руками: – Что вы, что вы, на брюках складки останутся! Стоя нужно гримироваться. И, привстав на цыпочки, с трудом дотянулась до его лица и начала накладывать какую-то пудру. Лёня собирался сказать, что ему нужно переодеться, что в этих брюках он в любом случае уже сидел в такси, и вообще они не мнутся, но в рот ему полетела пудра, и пришлось замолчать. Да и не слушал его никто. Лёня ждал, пока его загримируют, и думал, как же тяжко девушке приходится с таким ростом в роли гримёра. А она, приведя его в порядок, полетела дальше, готовить следующего героя передачи, кажется, космонавта. – Где Волк? Волк приехал? – раздался властный голос редактора. – Так, быстро на площадку. Лёню поставили на свободное пространство между столиками, заваленное серпантином так, что под ногами хрустело, словно по снегу идёшь. – Значит так, Леонид, вы берёте бокал шампанского… Где шампанское? Дайте ему бокал! Ну! Так, отлично. Вы берёте бокал и говорите, что хотите поднять тост за мир во всём мире. Отпиваете шампанское и с бокалом, как с микрофоном, бродите между столиками и поёте «Родину мира». Понятно? – Понятно, – кивнул Лёня, обливаясь по́том, – под лампами было нестерпимо жарко, особенно в зимнем свитере. – Начинаем! Камера, мотор! Зазвучала Лёнина фонограмма. Его уже предупредили, что в студии петь не получится, нужно только открывать рот под готовую запись. Ну и тост он произносил, понятно, без фонограммы. С тостом Лёня справился, после, как велели, глотнул шампанского и едва не выплюнул его назад. Это был даже не лимонад, а какая-то подкрашенная жидкость, его чувствительный желудок мгновенно взбунтовался, и он едва смог сделать глоток. Так что улыбка на его первой записи вышла кислая, но «Родину мира» он спел, и сняли с первого дубля. Лёня сам удивился, что не пришлось ничего переделывать, его ещё и похвалили за экономию плёнки. Он даже не ощутил никакого волнения, в Сопоте, помнится, и ноги подкашивались, и в горле пересыхало, а тут ничего. Справившись со своим номером, Лёня почувствовал радостное возбуждение. Теперь, когда самое ответственное позади и от него больше ничего не требуется, можно и оглядеться по сторонам. Вокруг столько всего интересного: вон там известный космонавт сидит, герой Советского Союза, между прочим. А вон балетная прима, Лёня как-то видел её выступление в Большом. Тогда она показалась ему сказочным существом, а тут обыденно стояла у стеночки и ждала своей очереди. Хотелось подойти к каждому, познакомиться, автограф взять. Но Лёня сдерживался, напоминая себе, что вообще-то он тоже артист и приставать ни к кому не надо. Поэтому просто наблюдал за всем происходящим вокруг, радуясь, что его никто не гонит из ярко освещённой, расцвеченной серпантином, блестящей ёлочными игрушками студии. На улице шёл снег и дул пронизывающий холодный ветер, а тут царил праздник, которого он так хотел с первого дня в Москве. Уже потом, вернувшись домой за полночь и рассказав Боре историю с ключом, он забеспокоился – а не вырежут ли номер. Борька его ругал за безответственность и уверял, что обязательно вырежут, в свитере ещё никто в «Огоньке» не снимался. Но номер не вырезали, в новогоднюю ночь его посмотрела вся страна, и из Сочи звонила бабушка, и даже отец позвонил, выразил своё восхищение в трёх словах: «Ты настоящий Волк». С тех пор Лёня стал постоянным участником «Голубых огоньков», причём одним из самых желанных – зрители присылали мешки писем на телевидение с просьбой включить в новую программу Леонида Волка. «Голубые огоньки» на телевидении возродили, когда Леониду Витальевичу было уже под шестьдесят. Конечно, его пригласили, а как же. Мэтр эстрады, живая легенда. Сначала ему показалось забавным вспомнить молодость, тем более что создатели программы пытались повторить атмосферу тех первых «Огоньков»: конфетти, серпантин, шампанское (опять жидкость неизвестного происхождения), именитые гости. Уже без оперы и балета, только эстрада, и он один из главных героев. В первый год его нарядили Дедом Морозом, во второй поставили в дуэт с юным рокером, сыграв на контрасте. Сценарии для новых «Огоньков» писали кавээнщики, народ молодой, весёлый, так что тексты получались острыми, а дуэты неожиданными, и Леонид Витальевич развлекался, дурачился, то танцевал «макарену», то делал пародию на самого себя. Потом всё как-то поднадоело. От приглашений он не отказывался, но ежегодные предновогодние съёмки превратились в рутину, в обязанность, которую нужно отработать. Снимали в основном глубокой ночью, он приезжал после какого-нибудь концерта (в ноябре и декабре они шли сплошным потоком), часто даже не первого за день, быстро переодевался, гримировался, на правах мэтра требовал, чтобы его снимали без очереди, выходил, отрабатывал номер, глядя подслеповатыми глазами на телесуфлер с текстом и быстро уезжал домой. И дома ещё долго не мог уснуть, взбудораженный ярким светом и громкой музыкой на съёмочной площадке. И однажды, увидев потом «Огонёк» по телевизору, вообще зарёкся участвовать. Снимали как раз за неделю до того, как он почувствовал себя совсем плохо и согласился на шунтирование. На экране медленно, словно боясь сдохнуть прямо в кадре, бледный, с безучастным взглядом народный артист делал два шага влево, два шага вправо под бравурную музыку, натянуто улыбался и невпопад открывал рот, путаясь в словах. Какая-то многотиражная газета разразилась потом ядовитой статьёй о «вечно молодых ботоксных звёздах», которые оккупировали телевидение и не дают прохода новым талантам. Волк обиделся страшно, лично он к ботоксу и прочим средствам омоложения никогда не прибегал. Во-первых, не с его здоровьем. Во-вторых, он считал, что человек должен стареть естественно. Но прошёл год, его снова позвали, и он снова изображал какого-то там сказочного героя, пел дуэтом и салютовал зрителям бокалом с крашеной водой. Шоу продолжалось. * * * Проблема с репертуаром у Лёни всё-таки оставалась. Он не собирался вечно петь «Родину мира», а новых песен ему никто не предлагал. То, что он пел в радиоэфире по утрам, исполнять в концертах было невозможно, зрители просто уснули бы от заунывных романсов. Лёня уже понял, что у каждого популярного композитора есть свои исполнители, которым тот отдаёт свеженаписанные песни и чем популярнее автор, тем больше вокруг него крутится желающих. Лёня явно закрепился за Фридманом, но Геннадий Осипович писал, во-первых, редко, а во-вторых, исключительно про родину, партию и комсомол. О родине Лёня ещё худо-бедно пел, а вот про партию и комсомол петь не хотел категорически. – Ты наивный мальчишка, – втолковывал ему Фридман. – Ты не понимаешь своего счастья. Вот замечательная песня «Комсомольская мечта», её ещё никто не исполнял! Ты будешь первым! Запиши её на студии, я договорюсь, её тут же дадут в эфир. Это правильная песня, которую любой редактор пропустит, только предложи. А ты нос воротишь! О чём ты хочешь петь? О любви? Кто тебе даст петь о любви, мальчик? Ты думаешь, я не хотел писать о любви? Хотел! Только меня, Геннадия Фридмана, сына расстрелянного в тридцать седьмом году врага народа Иосифа Фридмана, никто не пустил бы в Союз композиторов, если бы я писал о любви. Понимаешь? Лёня понимал. Но он, к счастью, не был сыном врага народа и верность партии мог не доказывать. К тому же он внимательно изучал репертуар коллег. Андрей Кигель пел вперемешку и идейное, и лирическое, причём работал с десятком авторов и у всех ходил в любимчиках. А Марат Агдавлетов так вообще исполнял только лирику, перепевал то итальянцев, то французов, иногда заказывая перевод у отечественного поэта, а порой и на языке оригинала. Девушки в зале млели от западных мелодий, за которые, что поразительно, Агдавлетова никто не ругал, и у Марата была фантастическая популярность. – Ну? Ты возьмёшь «Комсомольскую мечту»? – настойчиво повторил Фридман. – Нет, – Лёня покачал головой и добавил, чтобы не обидеть старика: – У меня металла в голосе для неё недостаточно. Испорчу вам хорошую песню. Отдайте её лучше Кигелю. – Дурак, ой дурак, – вздохнул Фридман. Песню он Кигелю отдал, а Лёнька продолжал мыкаться в поисках репертуара. Попытался протащить на радио любимую «Чёрное море моё», но редактора замахали руками – мол, на святое покусился, Утёсова не трогай. Та же история была с песнями Отса. В довершение всех бед, Лёня вдруг чисто случайно услышал по радио, как его «Родину мира» поёт совершенно другой исполнитель. Возмущённый до глубины души, пришёл к Геннадию Осиповичу выяснять отношения, но тот только руками развёл: – А что ты хочешь? Мне платят за каждое исполнение моей песни на сцене или по радио. Если тебя никуда не приглашают, и песня не звучит, мне нужен второй исполнитель, который будет её петь постоянно. Такой подлости Лёня не ожидал. Это потом он узнал, что Фридман поступил так же, как поступало большинство авторов. Считалось нормальным, что одну песню поют двое или даже трое певцов, каждый в своей манере, со своей аранжировкой. Но в тот момент Лёня сильно обиделся и вообще прекратил контакты со стариком. В свободные от эфира на радио дни сидел дома или слонялся по Москве. Во время одной из таких прогулок и произошла встреча, во многом определившая его творческую судьбу. В тот день Лёня гулял по Сокольническому парку, просто бесцельно шатался по дорожкам, любуясь пожелтевшей листвой и размышляя, не сорваться ли в Сочи. Бабушке он регулярно звонил и, хотя Серафима Ивановна ни на что не жаловалась, Лёнька знал, что она потихоньку сдаёт и надо что-то делать. Забрать бы её в Москву, но куда? К Карлинским? Хотя Борька и сам предлагал такой вариант, но как Лёня мог на это согласиться? И как уговорить бабушку? Она ведь тоже не любит Москву и не собирается никуда переезжать. Или бросить всё и вернуться, чтобы ухаживать за ней? Но это означало бы отказаться от мечты, к которой он столько лет стремился. – Леонид? Леонид Волк? – окликнул его кто-то сзади. Лёня обернулся, досадливо морщась. Меньше всего он хотел сейчас раздавать автографы и отвечать на вопросы вроде: «Почему мы так редко видим вас по телевизору?» Вчера какая-то барышня на Цветном бульваре пристала к нему с такой глупостью. И что, он должен был рассказывать ей, что не хочет петь про комсомол? Но окликнула Лёню не барышня. На засыпанной листьями дорожке стоял мужчина на вид чуть постарше Волка. Интеллигентное лицо и сильные мозолистые руки рабочего – странное сочетание. – Да, это я, – кивнул Лёня. – Поразительно! А я как раз думал о вас! Представляете, брожу тут, размышляю, что вот именно вы могли бы спеть мои стихи, но как до вас добраться? А тут вы собственной персоной! Ну не чудеса ли? – Чудеса, – согласился Лёня. – Вы пишете песни? – Я пишу стихи! – восторженно заявил мужчина. – Ох, я же не представился. Эмиль! Эмиль Найдёнов. Лёня приуныл. Стихи – это не песня, и даже не половина песни. Он-то понимал, что на слух ложится в первую очередь мелодия. Да и непризнанных гениев-поэтов на радио повидал немало, они постоянно осаждали редакции в надежде поймать какого-нибудь завалящего композитора и всучить ему свои произведения. – Вы послушайте, послушайте! – продолжал Эмиль. – Я вас уверяю, вам идеально подойдёт моя лирика! Например, вот: Бродит осень по Москве, Листья в танце кружатся, И последний солнца луч Отражает лужица. Мы с тобою помолчим, Словно незнакомые, Чувства, что давно прошли, Оживут как новые…