– И тут будет проигрыш, а потом припев, потому что размер меняется, – суетливо пояснил Эмиль, словно боясь, что Лёня его перебьёт, и продолжил: Листья кружатся, кружатся, кружатся, Вальс осенний танцуют ветра. Мы с тобою уже не подружимся, Мы расстанемся здесь навсегда… Лёня вообще-то не был большим ценителем поэзии и отдельно от музыки слушать стихи не любил. Да и читал Найдёнов скверно, торопясь и проглатывая окончания. Вот только странно, Лёня его слушал и не слышал. Слышал он музыку, на которую уже ложились эти простые, но искренние строчки, так уместно звучавшие тут, в осеннем парке. – Вот только композитора у меня знакомого нет, – вздохнул Найдёнов. – Но я подумал, а вдруг у вас есть? – Погодите! – Лёня протестующе поднял руку, Эмиль своей болтовнёй ему мешал. – У вас есть бумага? И ручка? – Ну конечно! – обрадованно воскликнул Эмиль, решив, видимо, что Лёня собирается дать ему координаты композитора. – Я всегда с собой ношу, вдруг озарение придёт, стихи, знаете ли, в парке лучше пишутся. – Дайте сюда! Лёнька чуть ли не вырвал у него блокнот и ручку. Пристроил блокнот на ближайшей скамейке и, присев перед ней на корточки, быстро начертил нотный стан. Никогда раньше он не писал музыку, даже не думал об этом. Снять на слух песню – да, сделать аранжировку для школьных танцев – пожалуйста. Но написать что-то самому? Да просто потребности такой не было. А тут вдруг накрыло, он слышал мелодию и спешил её записать. Нюансы потом, хотя он уже понимал, как можно украсить вот тут, в начале, и вот тут, где проигрыш. – Вот! – Он сунул Эмилю под нос листок. – Вот теперь это песня! Найдёнов ошарашенно смотрел на Лёню. Он и не подозревал, что парень, с комсомольским задором спевший «Родину мира», ещё и композитор. Ни черта он не понимал в каракулях Лёньки и не потому, что тот писал как попало, чиркая и исправляя, а потому что не знал нотной грамоты. Но сердцем чуял, что вытащил счастливый билет. – Поехали ко мне! – Лёнька схватил Найдёнова за рукав. – Я сыграю, послушаем, как будет звучать. И попробуем спеть. Мне кажется, в припеве надо размер поправить. Но без инструмента я не уверен… – Поправим! Поправим размер! Эмиль был на всё согласен. И ехать на край света, и исправлять размер. Он, интеллигент в третьем поколении, уже пять лет работал сварщиком. Потому что нужно было кормить семью – непризнанным поэтам денег никто не платит, а у него жена и двое маленьких детей, мальчики-близнецы. Стихи писал по ночам, когда дети засыпали, или в редкий выходной, сбегая, вот как сейчас, от семьи в парк. И случайная встреча с Волком превратила его самую большую мечту стать «настоящим» поэтом в реальность. Только он об этом ещё не знал. * * * Из дневника Бориса Карлинского: Мне особенно хорошо запомнился тот вечер, когда Лёнька притащил к нам домой Эмиля. Они выглядели как два законченных психа: с порога, даже не разувшись, ломанулись к пианино и несколько часов играли и пели, Лёнька что-то на ходу сочинял, аранжировал. Поля, добрая душа, посмотрела на всё это безобразие и пошла резать на всех бутерброды. Мы оба поняли, что происходит что-то очень важное, хотя пока не догадывались, что на наших глазах рождается творческий дуэт, а Лёнька превращается из просто певца в автора-исполнителя. «Осенний вальс» Лёнька отнёс на радио знакомому редактору. Ни словом ни обмолвился, чья музыка, в партитуре указал только Эмиля, и все решили, что Найдёнов пишет и музыку, и стихи. Песня начальству понравилась, Лёньке милостиво разрешили её записать, и, только когда запись должна была прозвучать в эфире, стали уточнять авторов, и выяснилось, что музыку написал Волк. В то время авторы-исполнители были не в чести, считалось, что каждый должен заниматься своим делом, но, во-первых, Лёнька получил классическое музыкальное образование, так что был профессиональным музыкантом. А во-вторых, «Осенний вальс» пришёлся по душе главному редактору Гостелерадио и Лёнька получил карт-бланш. Теперь проблема репертуара для Лёньки была решена. Не могу сказать, что он пел песни только на собственную музыку и стихи Найдёнова, но именно они составили костяк его репертуара. А потом уж начали подтягиваться и именитые авторы, которые вдруг заметили «способного мальчика», а на самом деле уже взрослого мужика, наконец нашедшего своё место под эстрадным солнцем. И теперь Лёнька сам выбирал, что ему петь, а что не петь, с кем ему нравится работать, а без чьих творений можно и обойтись. Так, он сразу невзлюбил один очень популярный в те годы творческий семейный дуэт, написавший много хороших песен про комсомольские стройки и войну, и категорически отказывался от приглашений в звёздный дом на чашку чая и прослушивание. У него была какая-то своя эстетика, в рамках которой он создавал образ певца Леонида Волка. И с каждым годом образ становился всё более отчётливым: статный мужчина, слегка франтоватый, поющий благородным лирическим баритоном песни о любви. Иногда к Родине, но чаще к женщине. Появлялись в репертуаре Лёни и песни про войну, и песни про отдельные города и республики Союза, иногда даже про отдельные профессии – шахтёра, милиционера, геолога. Но он умудрялся не скатываться ни в пафос, ни в пролетарскую романтику. Если пел о шахтёрах, то со скупым, сдержанным, но искренним уважением к их нелёгкому труду. Если вместе с Найдёновым они, к очередным гастролям по Казахстану, писали песню об Алма-Ате, то она была пронизана любовью и восхищением к городу апортовых садов и широких проспектов. Лёнька был абсолютно несгибаем в стремлении всё делать искренне, по-честному. Если не лежала душа к песне, он её не пел. Я потому и утверждаю, что их дуэт с Эмилем – огромная удача для обоих. Они удивительно совпали в мироощущении. Эмиль не писал на заказ, только по велению сердца. Другой вопрос, что он умел себя настроить, найти источник вдохновения, чтобы выдать пронзительные стихи на нужную тему. Вскоре Лёнька его выдрессировал писать в подходящем для песен размере, чтобы текст легко было спеть, чтобы в нём не встречались неудобные для певца сочетания согласных, например. А сам Лёня, неожиданно открыв в себе композитора, относился к написанию песен как к новой, увлекательной игре. Он кидался за пианино посреди завтрака, бросив недопитый чай и недоеденную яичницу, мог встать ночью, чтобы записать на бумаге пришедшую мелодию (пытался и играть, но пару раз разбудил меня после смены, и я пообещал спустить пианино с лестницы вместе с ним), постоянно что-то придумывал, насвистывал, выстукивал, аранжировал. Каждую свободную минуту проводил на студии, если, конечно, был в Москве. Гастрольная круговерть мотала его по всем уголкам Союза. Лёнька не отказывался ни от каких концертов – хоть в степь, хоть в горы, хоть в тундру среди домиков якутов петь. Он отчаянно стремился заработать денег на собственное жильё, вбив себе в голову, что стесняет нас с Полей. Нет, объективно говоря, так оно и было, но с учётом того, что даже Полина давно воспринимала его как члена семьи, а ожидаемого пополнения у нас всё не случалось, никто Лёньку не выгонял. Но его желание жить отдельно я понимал. Всё-таки, кроме музыки, у него имелись и другие потребности. Которые, по слухам, он удовлетворял на гастролях самым бессовестным образом… * * * Настоящая слава пришла к Лёне относительно поздно – ему было уже почти тридцать, тогда как некоторые его ровесники делали стремительную карьеру в театре, начав играть в основном составе чуть ли не со второго курса. Да и взять эстраду: тот же Кигель, на два года всего старше Лёни, уже заслуженный артист двух или трёх республик, со дня на день народного дадут. Но в запоздавшем признании были свои плюсы: Лёня не поддавался волне популярности, которая кружит голову и сносит остатки здравого смысла у молодых. Он трезво смотрел на репертуар, тщательно отбирая, что, как и с каким оркестром петь, не бросался очертя голову в объятия каждого композитора или поэта, который позовёт, не подписывался на сомнительные мероприятия. Например, когда ему предложили написать очерк для газеты «Советская культура» о вреде западной музыки, в частности, модного тогда твиста, Лёня очень убедительно объяснил, что двух слов на бумаге связать не может и от него отстали. Хотя соблазн засветить имя в авторитетной газете был велик. Вскоре Лёня понял и то, что должность солиста Гостелерадио с утренними бредовыми эфирами ему только мешает, и ушёл в Москонцерт, организовав музыкальную группу «Лира». Фактически просто собрал музыкантов, которые ему аккомпанировали, чтобы ездить на гастроли: клавишника, гитариста и барабанщика. Гастроли были единственным, в чём он не знал меры. Вот тут он соглашался на всё без разбора, лишь бы не сидеть в Москве, лишь бы заработать денег. Он уже вступил в новый кооператив, да и машину хотелось. Кигель приезжал на концерты на «Жигулях», а Агдавлетов так вообще на «Волге», один Лёнька оставался без колёс и жаждал пополнить ряды автолюбителей. С учётом того, что концерты и съёмки часто заканчивались за полночь, машина становилась не роскошью, а необходимостью. Первые гастроли Лёня запомнил на всю жизнь. Потом-то он уже знал, к чему готовиться, а первая поездка стала настоящей школой выживания. Москонцерт отправил его в тур по Краснодарскому краю, причём не по крупным городам, а по маленьким посёлкам, деревням, где счастье, если имелась хотя бы одна гостиница, а в качестве концертной площадки – сельский клуб. Поначалу он воспринимал поездку как увлекательное приключение: десять населённых пунктов, двадцать концертов, двадцать встреч со зрителями, причём с людьми, которые пришли послушать именно тебя. Это не какая-нибудь сборная солянка, где ты можешь спеть одну песню, выбранную ещё и не тобой, а всесильным редактором. Репертуарный план гастрольных концертов тоже утверждался начальством, но никто особо не придирался и предложенный Лёней список песен не правил. Комбайнёрам Кубани он мог петь то, что считал нужным. Радость омрачалась только тем, что гастроли проходили зимой, но Лёня решил, что в родном Краснодарском крае уж вряд ли будет холоднее, чем в Москве, забыв, что Сочи, хоть административно и относится к Кубани, находится совершенно в другом климатическом поясе. – И всё, что ли? – удивился Игорь, выделенный ему от Москонцерта директор и организатор гастролей. – Одна сумка? Сам он заталкивал под полку в вагоне уже второй чемодан. Третий стоял в проходе и ждал своей очереди. Лёня пожал плечами: – А что мне тащить? Смена белья, две рубашки, запасной свитер. Концертное у костюмера. Ему Москонцерт, совсем уж роскошь, ещё костюмера с гримёром выделил, в одном лице – лице той самой крошечной Елены, с которой он встретился на первой съёмке «Голубого огонька». Именно ей он и вручил два концертных костюма и парадно-выходные рубашки, стесняясь и краснея. Для него казалось дикостью, что посторонняя женщина будет гладить ему брюки и крахмалить воротнички. Но Елена деловито перебрала вещи, заявила, что один из костюмов никуда не годится, потому что заглажен чьей-то неумелой рукой, и его срочно нужно менять (было бы на что!), и вообще её можно называть на ты и Ленусей, она так привыкла. Ленуся станет одним из самых преданных Леониду Витальевичу людей, единственным человеком в коллективе «Лира», который не соблазнится ни лёгкими заработками, ни славой, не согласится ни на одно заманчивое предложение от других артистов, когда настанет время всеобщей свободы, и проработает с Волком больше сорока лет. Она окажется и ближе всех «к телу» в прямом смысле: она будет одевать и раздевать Лёню, причёсывать и накладывать грим, стоять во время концерта в кулисах с чашкой всегда тёплой воды, чтобы он мог в перерыве между песнями промочить горло, и таскать с собой на гастроли плитку и кипятильник, чтобы приготовить ему завтрак. Даже когда придут изобильные годы и в каждой гостинице появятся шикарные рестораны, Ленуся продолжит возить плитку, варить для Лёнечки домашние супчики и жарить котлетки. Что примечательно, никогда Леонид Витальевич на неё не покушался, не позволил себе в её сторону ни одного двусмысленного взгляда, ни одной вольной шутки. Хотя в начале их совместной работы Ленуся была молодой и привлекательной девушкой, а Волку всегда нравились миниатюрные женщины. Но он сразу почувствовал, что Ленуся – нечто особенное, и у них сложились отношения по иерархии гораздо выше простого секса. Ленуся знала о нём все: и в какой момент он придёт за кулисы пить, и как отгладить воротничок, чтобы он не натёр шею, и как с помощью хитрой комбинации термобелья, жилета и плотного пиджака уберечь его от простуды, если приходилось выступать на улице зимой, как скрыть от зрителя и телекамер последствия вчерашней пьянки или просто плохого самочувствия, как превратить поредевшие седые волосы в роскошную шевелюру, и как поднять ему настроение, если выход на сцену через пять минут, а в гримёрном кресле еле живой и ко всему безучастный старик. – Так что мне тащить? – повторил Лёнька, помогая запихивать третий чемодан Игоря в купе. – Что ты набрал с собой, кирпичи? Будешь дачу на Кубани строить? – Очень смешно, – хмыкнул Игорь. – Жратва это, Лёня. В двух чемоданах жратва. У Лёни глаза на лоб полезли. Совсем директор с ума сошёл? В поезд, конечно, принято брать провизию, ему вон Полина пирожков напекла и яиц наварила. Но им ехать всего сутки. Куда столько еды? – Игорь, да всё же протухнет, – заметил он осторожно. – Что протухнет? Консервы? Игорь приоткрыл чемодан. Он оказался набит банками с тушёнкой и какой-то рыбой. Теперь было ясно, почему чемодан оказался таким тяжёлым. – Во втором пакеты с сухими супами, – пояснил Игорь. – А ты, получается, ничего не взял? Ну ты дурак! Ладно, на десять дней на двоих должно хватить. Так и быть, поделюсь, а то ноги протянешь, кого я зрителям представлю? Лёня только головой покачал. Он не собирался есть консервы и концентрированные супы, его чувствительный желудок просто не стерпел бы такого обращения. Да и зачем? Из экономии? Глупость какая! Но очень скоро Лёня убедился, что Игорь был прав. Это случилось буквально в первый же вечер, в маленькой станице Голубинской, с которой начались их гастрольные приключения. Несмотря на то, что станица считалась курортной, так как располагалась на берегу Азовского моря, никаким курортом тут и не пахло. Их поселили в деревянном бараке, который в сезон, видимо, выполнял роль летнего домика и принимал отдыхающих. В длинной комнате стояли в ряд несколько железных кроватей с панцирной сеткой, в углу рукомойник с подставленным под него ведром, в другом углу печка-буржуйка, которая и должна была обогревать помещение. К их приезду никто её даже не растопил, хорошо хоть дрова имелись, тут же сваленные. Лёня в ужасе обозревал «номер», машинально вытирая платком потёкший нос. Одна ночь в таком холоде, и завтра он не то что петь, говорить вряд ли сможет. – Игорь, это что? – Наша гостиница, – усмехнулся директор. – А ты на что надеялся, на Интурист? Устраивайтесь, товарищ артист. Можно снять одеяла со свободных коек и в них завернуться. Печку пришлось растапливать Лёне, Игорь понятия не имел, с какой стороны к ней подходить. Дрова оказались сырыми, но Лёня отыскал в своей сумке газету, которую читал в дороге, и с её помощью худо-бедно разжёг огонь. Пригодились навыки из детства, скоро в комнате стало тепло, и даже Ленуся вылезла из-под горы одеял на общее чаепитие. Ни кафе, ни хотя бы столовой поблизости тоже не оказалось, а начавшийся снегопад отбил желание продолжать поиски, так что кое-как нагрели на печке воду, заварили чай, которым и запивали консервы Игоря. Но самые приятные минуты Лёня испытал, когда понял, что туалет в «гостинице» не предусмотрен в принципе. – Игорь, а по нужде мы куда будем ходить? – поинтересовался он, допивая чай. – На двор, куда ещё, – беззаботно отозвался директор, как будто для него обычным делом было справлять нужду на улице под снегом. – Ну можешь в ведро, то, что под рукомойником, если не стеснительный. Лёнька был стеснительным, так что пошёл на улицу. Когда у артистов появились райдеры – списки требований к организаторам гастролей, каждая звезда считала своим долгом вписать в него особо изощрённые пункты: «мерседес» исключительно последней модели к трапу самолёта, дорогущие сорта сыра и мясные деликатесы, фрукты и эксклюзивный алкоголь за кулисами, личная прислуга в номер. У Волка же всегда было только два требования: отапливаемая гримёрка и номер с собственным туалетом. Но все бытовые неудобства меркли перед тем восторгом, который ощутил Лёня, увидев наполненный зал. И ничего, что концерт проходил в клубе, таком же дощатом и холодном, как их «гостиница», а аппаратура тут стояла годная разве что на сельские дискотеки – две колонки и шарик под потолком, разбрызгивающий цветные лучики, в углу расстроенное пианино «Ласточка» и даже микрофона нет, да и не нужен он, зал-то небольшой. Зато в фойе клуба висела самая настоящая афиша, на которой Леонид Волк в костюме с бабочкой импозантно улыбался зрителям и обещал представить программу «Осенние мелодии». Так же он и вышел на сцену, в отутюженном Ленусей костюме и с бабочкой, элегантный и праздничный, сильно контрастирующий и с облезлой сценой, и с крестьянско-трудовой публикой, пришедшей на концерт после утренней смены. В те годы у него ещё было хорошее зрение, и он различал лица сидящих на первых рядах: усталые женские и суровые мужские, изредка заинтересованные. Они сдержанно хлопали вначале, но с каждой новой песней гул аплодисментов нарастал, лица оживали, а когда Лёня добрался до часто звучащих на радио «Тропинки» и «Осеннего вальса», стали подпевать. Цветов не дарили, да и откуда им взяться тут среди зимы, но хлопали, и кричали из зала «Ещё!», так что Лёня помимо пятнадцати заявленных в программе песен спел «Чёрное море моё» и «Родину мира». Первая песня прошла на ура в связи с близостью посёлка к морю, вторую пели хором: благодаря фестивалю и телевизионным исполнениям её знали все. Под конец он даже сам себе аккомпанировал, так как его аккомпаниатор не был готов к чему-либо вне программы. Но тем лучше, он с удовольствием подыгрывал себе, импровизируя на ходу и приводя публику в ещё больший восторг. Лёня ввалился за кулисы мокрый, но счастливый. Успех был несомненный, он зарядился от зала огромной дозой положительной энергии, и теперь хотелось горы свернуть. Ну или написать новую мелодию о славных тружениках Кубани, оказавших ему такой радушный приём. Но Игорь вдруг укоризненно сказал: – Зря ты так выкладываешься. И на бис зря поёшь. У тебя ещё два концерта сегодня, экономь силы! – Как два? – оторопел Лёня. – Один же? В шесть? Планировалось, что в каждом населённом пункте Лёня даёт два концерта, один днём, в двенадцать, для сельчан, закончивших утреннюю смену, второй вечером, в шесть, для закончивших смену дневную. Потом переезд, и назавтра всё сначала. – Ну вот так. В три ещё споёшь концерт для местной молодёжи. По линии комсомола просили. Надо, Лёнь, молодёжь трудовая, село поднимает. Тоже хочет тебя послушать. Да не делай такие глаза, – Игорь перешёл на шёпот. – Дополнительные концерты отдельно оплачиваются живыми деньгами. Не через кассу Росконцерта, понимаешь? Триста рублей, нам с тобой пополам. Лёня понимал. Деньги за гастрольные концерты артисты получали по возвращении в Москву, в кассе Росконцерта, по чётко установленному тарифу. Ему полагалось двадцать пять рублей за каждый концерт, вне зависимости от числа проданных билетов. А тут сто пятьдесят и сразу. Вот только как он выдержит три концерта в один день? Его и два-то пугали, на «Родине мира» сейчас он уже почувствовал, что голос садится. Но решил, что до шести ещё уйма времени, попьёт горячего чаю (хорошо бы с молоком!), помолчит и к вечеру восстановится. Но три концерта? Как? Он попытался объяснить ситуацию Игорю. – У меня особое строение голосового аппарата, – втолковывал он полушёпотом директору. – С институтских лет мучаюсь. Ну не могу я долго петь. – Кигель по четыре концерта в день поёт! – возразил Игорь. – Я однажды с ним работал, сам чуть не сдох! Лошадь ломовая, а не артист. Он ещё через мою голову себе дополнительные концерты устраивал. А ты не можешь?