– А я не могу! Слизистая у меня пересыхает, понимаешь? Я собственным голосом давиться начинаю. – Так вполголоса пой! На бис не выступай, береги силы! Сейчас вот отдохни, помолчи. Я тебе даже чайку сделаю, хочешь? Лёнь, других вариантов всё равно нет, деньги я уже взял. Второй концерт для рабочей молодёжи Лёня отпел уже более сдержанно, экономя не столько голос, сколько эмоции. Снова переживать и тревогу за судьбы мира, и волнение первой любви, и тоску в осеннем парке в один и тот же день оказалось утомительно. Любимые, даже им самим написанные мелодии не находили отклика в душе, приходилось искусственно вызывать нужные чувства. За пианино он сел почти в самом начале концерта, понадеявшись, что оно вернёт ему силы, но теперь, когда эйфория первого выступления уже сошла на нет, он слышал, что инструмент расстроен, к тому же правая педаль проваливалась, а клавиши покрывали пятна от чьих-то грязных пальцев, по ним барабанивших до Лёни. Комсомольцы остались довольны, но к третьему концерту Лёня чувствовал себя выжатым лимоном. Его уже тошнило от чая, хоть и с молоком, которое чудом нашли. Неплохо было бы что-нибудь поесть, при таком-то расходе сил, но как набивать желудок, если тебе скоро снова выходить на сцену и петь? Лёня с институтских лет знал, что перед уроком вокала обедать нельзя и уж тем более до выступления надо поститься хотя бы пару часов. Дело не в трепетном отношении к сцене, как уверял кто-то из старых педагогов. Всё очень банально – полный желудок давит на диафрагму, и петь становится труднее. На третий концерт пришлось выходить ещё и в несвежей рубашке, в той же, в которой он выступал утром. Всё, что могла сделать Ленуся в условиях клуба, так это просушить её. И Лёне чудилось, что от него пахнет по́том, он мечтал о горячей ванне, мягкой кровати и тишине – слишком много музыки за один день, слишком много внимания к его персоне. Он, конечно, хотел этого, но не в таких же дозах. Как он спел третий концерт, Лёня не помнил. В барак они уже не вернулись, прямо из клуба их погрузили на автобус, который должен был доставить гастролёров в следующий посёлок. Автобус оказался старым, тряским и холодным. Лёня исхитрился лечь на двух сиденьях, поджав под себя ноги, и проспал всю дорогу. В середине ночи Игорь его кое-как растолкал, дотащил до гостиницы, которая на сей раз хоть как-то оправдывала своё название, по крайней мере, тут имелись туалет и душ на этаже и центральное отопление. Но Лёне не было никакого дела до снизошедших на него благ цивилизации, он рухнул на кровать, не раздеваясь, и проспал до утра. А утром выяснилось, что у него снова три концерта. * * * Голос пропал на шестой день. То есть совсем пропал, до этого два дня Лёня сипел, хрипел, нечеловеческими усилиями кое-как распеваясь перед концертом. Славным комбайнёрам Кубани, к счастью, не было принципиально важно, возьмёт он верхнее фа в «Родине мира» или остановится на ми. Ситуацию спасало ещё и то, что Лёня сам себе аккомпанировал, и мог сыграть облегчённую версию той или иной песни. Но он-то понимал, что халтурит, показывает зрителю не весь потенциал, и мучился, переживал, ругался с Игорем, в каждом посёлке норовившим организовать внеплановый концерт то для комсомольцев, то для ветеранов, то ещё для кого-нибудь. Но в Кореновске Лёня, проснувшись в домике, удивительно похожем на тот, в котором прошло его детство и с чем-то напоминавшей его бабушку хозяйкой, обнаружил, что голоса нет совсем. Хозяйка уже выставляла блины, напечённые специально для дорогих гостей, но Лёня, плюнув на все приличия, накинулся на тёплое молоко, предварительно размешав в нём пару ложек сливочного масла, к немалому ужасу хозяйского сына, пятилетнего шкета, наблюдавшего эту сцену с гримасой отвращения. Но не помогло, голос возвращаться не желал. Лёня виновато улыбался хозяйке, которую не мог даже поблагодарить за ночлег и завтрак, а когда из соседней комнаты вышел Игорь, одними губами проговорил: – Катастрофа! Дальше он объяснялся с директором при помощи записок. Зато Игорь орал в полный голос. – Ты с ума сошёл! Чёрт с ним с Кореновском, но завтра у нас Краснодар! Там четыре концерта! У Лёни округлились глаза от новости, это не лезло уже ни в какие ворота. – Где ты умудрился простудиться? Я и так ношусь с тобой как с писаной торбой. Уже даже не в гостинице ночуем, а вот у добрых людей. Тут тепло, светло, кормят всем домашним. Какого рожна тебе ещё надо? Ты мужик или барышня чахоточная? Лёня подумал, что Игорь сейчас здорово напоминает отца. Не хватало только фразы: «Ты не настоящий Волк». Правда, Игорю он мог возразить и вообще высказать всё, что думает. Если бы был голос. И оставалось только мысленно возмущаться, что он-то мужик, но горло у него не железное. И дело, похоже, не в простуде, а в слишком большой нагрузке, которая привела к ларингиту. Впрочем, не факт. Чувствовал он себя отвратительно, тело ломило, глаза слезились, голова болела. То ли правда начиналась простуда, то ли так выражался банальный недосып, грозящий перейти в хронический. Утренний концерт в Кореновске отменили, и Лёня, снова виновато улыбнувшись хозяйке, самым бессовестным образом завалился обратно в постель спать. Ему снилась Серафима Ивановна – такой, какой она была в Лёнином детстве. Бабушка качала головой, поджимала губы и строго выговаривала ему, что нельзя купаться в море в октябре, слишком холодно. «Не будешь слушаться, отправлю тебя к отцу в Москву, вот он-то тебя научит родину любить». А Лёня оправдывался, доказывал, что море тёплое, что он совсем-совсем не замёрз, наоборот, ему даже жарко. Очень жарко… Он и проснулся мокрый, с чугунной головой и по-прежнему без голоса. Проснулся от того, что Игорь тряс его за плечо. – Лёня! Да просыпайся же ты, чёрт бы тебя побрал! Быстро собирайся, мы летим в Москву. Лёня ничего не мог понять. Где он? Дома, в Сочи? А почему мебель не так стоит? Вон там, в углу, должен стоять его «Красный Октябрь». А вон там топчан. И зачем лететь в Москву? Он же обещал, что не будет больше купаться. – Лёня! – Игорь отпустил его плечо и озабоченно коснулся тыльной стороной ладони его лба. – Похоже, у тебя и правда температура. Ладно, не важно, в Москве разберёмся. Собирайся, вылет через два часа, а нам ещё добраться до Краснодара надо. Но самолёт задержат, если что. – Ты с ума сошёл? – просипел Лёня, радуясь, что хотя бы на это стал способен. – Зачем в Москву? – Тебя вызывают на правительственный концерт. Звонили ОТТУДА, понимаешь? Сегодня в Кремлёвском дворце концерт, на котором будет САМ. Голова работать отказывалась, но кое-как Лёня сообразил, что Игорь имеет в виду генсека. Ну да, он, уезжая на гастроли, слышал, что планируется какой-то важный концерт в честь дружбы народов и чего-то там ещё. Но Лёню на него не приглашали, так что он особо и не интересовался. – Представляешь, – Игорь и сам перешёл на торжественный шёпот, – ОН сегодня с утра спросил, кто будет на концерте. Ну ему давай перечислять, балерина такая-то, солист оперы такой-то. А ОН возьми и спроси: «А Волк будет? Хочу Волка послушать. Хорошо мальчик про „Родину“ поёт!» Его, конечно, заверили, что Волк будет. И ты будешь сегодня в Москве на концерте! – У меня же голоса нет! – Вернут, – усмехнулся Игорь. – Там свои волшебники работают. Лёня, не важно это всё. Ты должен быть вечером на концерте в Москве. Ты хоть понимаешь, какая честь тебе оказана? Какой это для тебя шанс? Если всё пройдёт удачно, поверь мне, в следующий раз тебя не по комбайнерским станицам на гастроли отправят, а по крупным городам. А может, вообще за рубеж! Надеюсь, ты не забудешь прихватить своего заботливого директора! Так что не будь дураком, собирайся! Всю дорогу, сначала на машине до Краснодара, потом самолётом до Москвы, потом снова машиной до Кремлёвского дворца Лёня проспал. С ними летела и Ленуся, которой ещё предстояло привести его в кондиционный вид перед концертом. Все остальные участники гастрольной бригады остались в Кореновске до выяснения. Никто не знал, продлятся ли гастроли. Предполагалось, что завтра Лёня должен вернуться в Краснодар и отрабатывать оставшиеся концерты, но по его виду Игорь понимал, что гастроли срываются. О том, что Волк болен, Игорь ещё утром сообщил звонившему товарищу из Кремля. Но тот велел привозить певца в любом состоянии, что Игорь и сделал. За кулисами Кремлёвского дворца Лёня оказался впервые и в другое время несказанно бы обрадовался, но сейчас только равнодушно брёл куда ведут. Мимо пробегали какие-то люди, несколько раз попадались знакомые и, кажется, очень знаменитые лица, но Лёня ни на что не реагировал. Его усадили в гримёрке, Ленуся тут же развила бурную деятельность по отутюживанию костюма. Между делом вслух посетовала, что все рубашки уже застираны, и через десять минут незнакомый человек с очень серьёзным лицом принёс новую белоснежную рубашку размера Волка. Тот же человек привёл и доктора. Старенький доктор с бородкой, делавшей его похожим на Айболита из детской книжки, посмотрел Лёне горло, измерил температуру, послушал, что-то пробормотал себе под нос про безалаберную молодёжь, после чего начал звякать инструментами. – Голову запрокинь и рот открой пошире, – велел он. Когда в горло полилась непонятного вкуса жидкость, Лёня от неожиданности чуть не подавился. – Спокойно, спокойно, не дёргайтесь, молодой человек. Это адреналин, он сокращает мышцы, поднимает тонус связок. Поможет на час, максимум на полтора. Но после – минимум неделя тишины. Вы меня поняли, молодой человек? Иначе рискуете вообще остаться без голоса! Лёня кивнул, даже не надеясь, что его могут на неделю оставить в покое, что ужасные гастроли не придётся продолжать. Через несколько минут голос вернулся, причём такой же чистоты и силы, как до злополучной поездки. И хотя Лёню по-прежнему шатало и клонило в сон, на сцену он вышел с привычной улыбкой и даже с некоторым воодушевлением. Всё-таки Кремлёвский зал! И САМ где-то там, в ложе. Парализующего страха, о котором рассказывал Кигель, как-то выступавший перед всем Политбюро, Лёня не испытывал. Ну генсек, и что? Не человек он, что ли? Тем более, сам захотел Волка послушать. Но трепет от красоты и торжественности зала, от многотысячной аудитории, ловящей каждую твою ноту, присутствовал. «Родину мира» он спел не хуже, чем на конкурсе. Даже лучше, благо опыта выступлений перед публикой набрался немало. «Браво» и «бис» никто не кричал, зал вообще оказался довольно сдержанным, но за спиной Лёня слышал стук смычков об инструменты – музыканты оркестра выражали своё восхищение, а это дорогого стоило. А когда он ушёл за кулисы, тот же неприметный человек, волшебным образом доставший врача и рубашку, сообщил, что товарищем Волком очень довольны. И чтобы он ехал домой, лечился, а с гастролями как-нибудь само уладится. Поехал Лёня, разумеется, к Карлинским, и Борька ругал его на чём свет стоит, а Лёня и ответить не мог, так как действие адреналина закончилось, и голос снова исчез. Он неделю провалялся в постели, терпя Борькины болючие уколы и язвительные нотации, зато вернулся в строй уже совершенно в новом качестве – любимца не только народа, но и власть предержащих, что автоматически означало и участие в самых важных государственных концертах, и запись собственных пластинок, и выезд за рубеж. Прозвище Кремлёвский певец прочно закрепится за Леонидом Витальевичем, равно как и за несколькими его коллегами. Сначала это покажется безобидной шуткой, тем более что впервые так назовёт его кто-то из друзей. Позднее, в перестройку, прозвище обретёт обидный смысл. Кто-то из коллег начнёт оправдываться: «Да, мы были кремлёвскими певцами, так ведь в Кремль-то звали лучших!» Леонид Витальевич на очередной выпад журналиста или телеведущего станет только усмехаться. Потому что восторг в глазах слушателей он видел задолго до того первого кремлёвского выступления. А случайное стечение обстоятельств, улыбка судьбы, благодаря которой он приглянулся САМОМУ и вошёл в круг «избранных», просто позволили ему донести своё творчество до большего количества зрителей через пластинки, выступления на стадионах и гастроли. Впрочем, лояльность государству ему пришлось доказывать несколько раз, но не словами песен, славящими вождя и партию, а делом, когда во время войны в Афганистане он поехал с концертами по госпиталям, и снова, как в детстве, пел перед ранеными. Вот только теперь не получалось, как в детстве, не замечать их искалеченные тела и звериную тоску во взглядах. И ком в горле сглатывать было значительно труднее. * * * Почерк у Леонида Витальевича был своеобразный – витиеватый, округлый, с лёгким нажимом и многочисленными завитушками-украшениями. К тому же писать он предпочитал пером, подаренным ему на очередной юбилей, коллекционным «Паркером», так что Жеке приходилось прилагать немало усилий, чтобы разобрать закорючки Волка. А так как терпением он не отличался и разговаривать подобным образом не привык, то уже начал закипать. – И что ты мне предлагаешь, отменить весь сибирский тур? – возмущался он. – Лёня, ты в своём уме? Ты понимаешь, что предоплата уже взята? Билеты в продаже. Неустойка будет сумасшедшая! Леонид Витальевич развёл руками. До прихода Жеки он успел полежать в ванне с лавандовой пеной, покидать мячик Маэстро и даже помузицировать за роялем, и все вместе это привело его в самое благостное расположение духа. Так что теперь он, в уютном халате с золотыми кистями, сидел в Утёсовском кресле и честными глазами смотрел на директора, изображая немого. – Лёня, мы по миру пойдём! – настаивал Жека. – У нас расходов сейчас столько! За промоушен юбилейного концерта ещё не платили, за аренду ресторана не платили. Да у нас все запасы на аренду зала ушли. Ты хоть понимаешь, во сколько сегодня обходится юбилейный концерт? Леонид Витальевич придвинул к себе блокнот и спокойно вывел: «Я не уверен, что юбилей вообще состоится. Без голоса-то». – Нет, ты точно чокнутый! – завопил Жека, прочитав. – Куда мог твой голос деться?! Что ты натворил? Мороженого обожрался? Или с очередной бабой в постели наорался?! Бабах! Леонид Витальевич так припечатал ладонью по столу, что с него свалилась увесистая книга по истории эстрады, лежавшая на краю. Ну довольно! С Жекой они работали лет десять и, хотя тот был значительно моложе Волка, давно перешли на ты и особо друг друга не стеснялись. Но какую-то субординацию надо соблюдать! Что за разговоры? Понятно, что директор в предынфарктном состоянии, ему теперь разгребать все последствия отмены концертов. Однако Жека уже переходил границы. – Ладно-ладно, извини! И не сверкай на меня глазами! – Поднял руки директор. – Но ты тоже так не пугай! Что за глупости? Ну простыл, ну голос посадил, бывает. Хорошо, отменим сибирские концерты. Но насчёт юбилея не дури! Найдём тебе хорошего специалиста по связкам. Волк покачал головой и снова начал писать: «Не лезь, я сам разберусь. Занимайся юбилеем, но старайся пока никому не платить, по возможности». – Лёнь, да ты чего? Месяц ещё в запасе, восстановишься ты. Ну в крайнем случае пустим плюс, подумаешь! «А между номерами тоже плюс пойдёт?» – Поставим ведущего! Леонид Витальевич скептически поднял бровь, однако писать ничего не стал, считая, что разговор закончен. Но директора явно что-то ещё беспокоило. – Лёня, там нехорошие слухи ползут, что на тебя дело завели, – осторожно начал он. – Надо бы официальное заявление сделать, что поклёп и клевета. А то сейчас журналисты ухватятся и понапишут. Леонид Витальевич вздохнул и снова взялся за перо. «Не клевета. Завели. Объяснять ничего не буду. Не лезь». Жека с минуту смотрел то на блокнот, то на Лёню. Судя по его поджатым губам и барабанящим по столу пальцам, уточнять детали не стоило. – Ладно, тогда я поехал в офис. Попробую договориться с сибирскими залами без неустойки. Ох, Лёня, Лёня… С тобой иногда работать сложнее, чем с молодыми старлетками. «Так найди себе старлетку», – не удержался Волк. Но Жека покачал головой и протянул руку для пожатия. – Выздоравливай. И найди хорошего фониатора! А то знаю я тебя, опять побежишь к Карлинскому лечиться. Он у тебя спец и по горлу, и по геморрою. Волк фыркнул, что должно было означать «тебя не спросил», но протянутую руку пожал. Даша проводила директора до дверей, а Леонид Витальевич вернулся в спальню, где среди его многочисленных подушек на кровати вольготно устроился Маэстро. Никакого фониатора он, конечно, искать не собирался. И специалиста по заиканию тоже, хотя теперь, в отличие от времён юности, в его распоряжении были все светила столицы. Смысл? Он прекрасно знал, что традиционным способом вылечить его заикание нельзя. Вместо этого Леонид Витальевич достал телефон, отыскал нужный контакт. Несколько минут медитировал на высветившуюся фотографию. Длинные цвета топлёного молока волосы и большие слегка прищуренные голубые глаза с хищными чёрными стрелками. Он всегда просил её не краситься, искусственной красоты ему хватало и в привычном окружении эстрадных див, но глаза она обязательно подводила, если они куда-то шли. Эту фотографию он сделал в ресторане, и в кадр попало его любимое платье, тоже голубое, из тонкого шёлка, облегающего мягкие округлые плечи. Под него она всегда надевала кулон с изящным женским профилем, вырезанным из камня. Как она его называла? Камея, кажется. Кулон он купил ей в первый год знакомства. Потом было много других подарков, в том числе и драгоценностей, но она как-то спокойно, почти равнодушно относилась к ним. А камея пришлась по душе. Наконец он решился и нажал кнопку вызова.