– Люди приветствуют друг друга именно так? Рукопожатием? – Рукопожатием, – подтвердил Борис. – И поцелуями. Особенно если это парень и девушка. – Он взял Сетунь за плечи, наклонился и поцеловал в щеку. От собственной смелости закружилась голова. Борис не ожидал от себя подобной прыти. Сетунь потрогала место поцелуя. Покопалась в сумочке и достала новую лампу. Приложила. – Необходимо ослабить напряжение, – объяснила она. – Паразитные токи вносят искажения в тринитарные алгоритмы. – Вы в каком институте работаете? – спросил Борис, уже не ожидая, что ему сейчас закатят пощечину. Манера поведения Сетуни сбивала с толку и искажала традиционные алгоритмы первого знакомства с симпатичной девушкой. – Я обслуживаю все институты Академгородка, – уклончиво сказала Сетунь. – Вы можете меня сориентировать – какие координаты у столовой «Под интегралом»? У меня там назначена встреча. Встреча? Вот незадача. А что ты, Борис, ожидал? Подобные девушки нарасхват. Даже если в сумочках носят электронные лампы. – Могу проводить, – несколько упавшим голосом предложил Борис. – Здесь недалеко. 6. Поздний вечер, проспект Науки, столовая «Под интегралом» «Под интегралом» шумели и веселились. Борис повел Сетунь к свободному столику, огибая кружки спорящих и пишущих. Сетунь с любопытством оглядывалась по сторонам, осторожно выбирая, куда поставить ногу, чтобы не наступить на выписанные на полу мелом формулы. На низенькой эстраде появился Костя по прозвищу Конферансье – бессменный ведущий всех творческих вечеров и концертов, которые проходили «Под интегралом». Кроме этого, он возглавлял лабораторию взрыва в Институте физики и сам походил на ходячий взрыв шапкой непослушных рыжих волос, с которыми не справлялись новомодные сеточки. – Здравствуйте, коллеги! – громыхнул Костя. – Сегодня в нашей программе выступит прогрессивный американский джазмен, то есть человек джаза, и даже не просто человек, а человек творческий… – И даже не просто человек творческий! – сострили в зале, все засмеялись и потребовали: – Короче, Склифосовский! – Нет, товарищи, позвольте, – гнул свое Костя. – Прежде вы должны понять, что джаз – это вам не просто так, танцульки и музыка для толстых. Джаз – серьезное искусство музыкальной импровизации… – Кулинария полезна для здоровья! – опять выкрикнули из зала. – Прошу приветствовать товарища Монка! – сдался Костя и движением фокусника сдвинул занавес. Под знаком интеграла, нарисованным на листе ватмана, стоял рояль, за которым сидел негр в смешной остроконечной шапочке. Тут же рядом расположились члены научной джаз-банды «Дифференциал» под руководством контрабасиста Бари. Товарищ Монк помахал рукой и тронул клавиши. Вдруг дверь в зал хлопнула, что-то лязгнуло, скрипнуло. Словно по наитию Борис оглянулся и схватился за столик – на пороге стоял Панкрат собственной персоной. Робот поводил из стороны в сторону стальной башкой. – Закурить не найдется, товарищ? – спросил его выходящий на улицу человек. – Не курю, – прогудел Панкрат. – И вам не советую. Десять миллиграмм никотина убивает парнокопытное среднего размера. – Да-да, – рассеянно сказал человек и исчез в дверном проеме. Панкрат шагнул в проход между столиками. Борис рванулся к нему, но его крепко держали за руку. Это была Сетунь. – Не надо мешать, – сказала она. Борис попытался высвободиться, но девушка держала с такой силой, что он ничего не мог поделать. Не драться же с ней! – Сетунь, Сетунь, – вдруг сообразил Борис. – Ведь так называется наша новая ЭВМ! Вы… вы имеете в ней какое-то отношение? – Она – это я, – сказала Сетунь. – Новое поколение электронных вычислительных машин на диалектической логике с оригинальными ферритодиодными ячейками, двадцатью лампами, параллельным АЛУ и производительностью шесть тысяч операций в секунду. Я воспользовалась телесной оболочкой Насти Овечкиной для временного размещения своего интеллекта. Борис взял свободной рукой стакан и одним глотком опорожнил его. Тем временем Панкрат шагнул на эстраду. Он осторожно постучал железным пальцем по спине Монка. Джазмен обернулся, музыка прервалась. – Я буду читать стихи, – лязгнул Панкрат, и вокруг неуверенно захлопали. – Опять роботехники чудят, – прокомментировал кто-то. – Вчера я видел шесты на колесиках и с диском на вершине, – поддержали товарища. – Задачку про буриданова барана решают. – Ой, мальчики, на барана он не похож. Даже буриданова. – Вах, Диана, ты где барана видела, кроме как в котлете, да? Они именно так и выглядят. В зале нарастало веселье. – Чьи стихи? – крикнули из-за ближайшего столика. – Евтушенко или Рождественского? – Вознесенского давай! – Я буду читать свои стихи, – сказал Панкрат. – Интеллектуально насыщенные и полезные для мозговой деятельности человека и машины. Слушайте и содрогайтесь! И Панкрат продекламировал: 511 16 5 20 337 712 19 2000047 Зал внимательно выслушал, а потом содрогнулся. От аплодисментов. Кто-то украдкой приложил салфетку к щекам, расчувствовавшись. Кто-то записывал. Впрочем, с не меньшим жаром аплодировали бы и буриданову барану, заявись он на сцену со стихами или, того паче, вокалом. – Где-то я такое читала, – сказала девушка за соседним столиком. – У Вознесенского, кажется. Очень ритмичная поэзия. Сколько в ней математической гармонии. Борис грыз ногти и затравленно оглядывался. То ли все остальные сошли с ума, то ли он один остался вменяемым. А Панкрат продолжал представление: – Теперь – музыка. Я поражу вас музыкальными расчетами. Они так же точны и гармоничны, как поэзия. Освободите рабочее место, человек. – Панкрат шагнул к роялю. До сих пор сидевший там Монк приподнял свою смешную остроконечную шапочку и уступил роботу место за инструментом. Тот растопырил манипуляторы, ударил по клавишам. Борис зажал уши, но остальные внимали лязгу, который Панкрат извлекал из рояля. Не верилось, что подобные звуки порождены струнами. Но затем хаос вместо музыки сменился вальсом. Затем минорной мелодией. Мажорной. Небольшим маршем. Пьесой. Мелодии сыпались из-под манипуляторов Панкрата. В них не слышалось ничего механистичного, как можно было ожидать от творчества машины. Отнюдь. Приятные на слух, и главная их приятность состояла в неуловимой узнаваемости, похожести на десятки и сотни подобных же мелодий, что изливались на человека из радиоприемника, извлекались из пластинок, проигрывались на магнитофонной ленте. Называя вещи своими именами, их следовало определить как среднестатистические, скроенные по алгоритмам, что тектологи извлекли из изучаемых музыкальных произведений. – Какой ужас, – пробормотал Борис. – Что я наделал… Больше всего ему хотелось вскочить с места и во всем признаться. А потом провалиться от стыда сквозь пол. Однако пол выглядел крепким, и провалиться сквозь него вряд ли бы удалось. Поэтому Борис опять промолчал. Окружающие вновь аплодировали. – Вам не нравится? – спросила Сетунь. – Но ведь это так математически выверено. Так прогнозируемо, не то что предыдущий исполнитель, в музыке которого я не смогла обнаружить четких алгоритмов. Тут Борис не выдержал, вскочил со стула и крикнул: – Посредственность! Коллеги, вы разве не слышите? Он – посредственность! Сидящие за ближайшими столиками оборачивались, но хлопать не переставали. – Ты сам попробуй такое сочинить, – посоветовали ему. – Так чувствительно, очень, очень минорно. – Девушка промокнула салфеткой потекшую тушь, отчего записанные на ней формулы расползлись серыми пятнами. – Ну, хоть вы скажите свое мнение, товарищ Монк, – крикнул Борис прогрессивному джазмену, но тот, к сожалению, его не расслышал. Он стоял под плакатом с намалеванным интегралом и рассматривал музицирующего робота, почесывая затылок под смешной шапочкой и всем своим видом показывая, что советские ученые – очень странные люди, гораздо страннее, чем он сам. Панкрат разошелся не на шутку: – Мне нужна кисть. Я буду рисовать. – Лови! – крикнули с первых столиков, и Панкрат ловко схватил брошенный карандаш. – Мне нужен холст, – прогудел робот, шагнул к листу ватмана с намалеванным интегралом и потянул его вниз как раз настолько, чтобы перед ним оказался кусок чистой бумаги. – Что вам нарисовать, частные экстремумы? Огонек Тесла над его башкой разгорался все ярче, и вместе с этим в столовой становилось сумрачнее – светильники под потолком и на столах угасали. Сцена, где Панкрат продолжал представление, стала самым ярким местом «Под интегралом». – «Грачи прилетели» Саврасова! – крикнул кто-то. – Айвазовского давай. «Девятый вал».