Она не знала, что такое лесть и ложь. Она жалела людей и многое им прощала. Она была великодушной. Терпеливой. Старалась всех оправдать. Но если человек предавал, она отрезала его от себя навсегда, не желая вникать в подробности. Предательства она не прощала. Она умела восхищаться мелочами, могла заплакать, услышав ночного соловья. А если приходила беда – она не плакала, она решала проблему. Она была скрытной и откровенной. Она была верной. Верной тем, кого любила и кто в ней нуждался. На нее можно было положиться. Словом, она была… просто таких больше не было, вот и все. Как же ему повезло! Марек был уверен, они никогда не расстанутся. Никогда. Он любил ее так, что ему становилось страшно. Страшно, что с ней что-то случится, что она заболеет или разлюбит его. Нет, он ее не отпустит! Ни за что не отпустит. А если она увлечется – кто может это исключить? – он все ей простит. Все простит и забудет. Потому что жизни без нее у него просто не будет. Но жизнь распорядилась по-другому. * * * Такси остановилось у дома – уфф, слава богу! Анна открыла калитку. От усталости дрожали руки. От усталости или от старости? Сад дыхнул ей в лицо свежестью и знакомыми запахами. Она медленно шла по дорожке к дому, и ее сердце наполнялось радостью и покоем. Наконец-то! Наконец-то она здесь, у себя, на своей территории. Она шла и здоровалась с садом. Шаткие ступеньки привычно скрипнули. Анна открыла дверь в дом и, войдя, присела на табуретку в прихожей. Огляделась. Все на своих местах – старый дождевик на вешалке, замызганная столетняя куртка для работ в саду, куртка новая, почти новая, ей лет пять. Зонтик в медной подставке, резиновые сапоги, кроссовки, осенние туфли и летние босоножки. На тумбочке под зеркалом цветной шелковый платочек известной фирмы – наверняка дорогой, подарок Марека. Все, дух перевела, можно идти дальше. Гостиная с любимым креслом и старым диваном, любимый торшер, журнальный стол, покрытый маминой скатертью, на столе серебряная резная плошка с орехами. Цела, значит, мыши, незваные гости, не приходили – их смелая Анна боялась до дрожи. Телевизор, современный, дорогущий – тоже, естественно, купил Марек. Она бы вполне обошлась старым. Ящик с пластинками, проигрыватель. Коврик с восточным орнаментом. Буфет с посудой, синяя ваза Томашевичей, в ней всегда стояли цветы. Из гостиной вход в кухоньку. Анна открыла холодильник – пустота, но кое-что есть. Банка рыбных консервов, сыр в вакууме, масло в морозильнике. Сливовый джем, молоко долгого хранения. Значит, будет роскошный обед – сыр, кофе, печенье с джемом. Что еще надо? Сухие крекеры есть постоянно, потому что не всегда самочувствие позволяет сходить в пекарню. После обеда она приляжет и, дай бог, уснет. Чемодан оставим до вечера, ничего с ним не случится, и, если останутся силы, доползет до магазина за свеклой, сметаной, селедкой и яйцами для завтрашнего холодника. И, конечно же, за свежим хлебом, за любимыми булочками с кунжутом и маком. О господи, Марек! Как она могла забыть? Совсем голова не работает. Он ответил сразу – ждал. – Все нормально? Ну слава богу. Жива? Очень устала? Нормально? – повторял он. – Ну да, у тебя всегда все нормально! Ну да, ха-ха, спрашиваю только из вежливости! Конечно, собрался! Мне кажется, ты меня держишь за дурака. Нет, не обиделся, но обидно. Шучу. Выеду в десять, все рассчитал. Да, с запасом, конечно, с запасом! И поужинать тоже успею. И подремать. Машину сдам в аэропорту. Дома все ок, все на местах. Эстер ноет, Илан неразговорчив, Шира постанывает и корчит из себя героиню. Сейф проверю, не беспокойся. Скажи честно: признаки старичка Алоиса у меня налицо? Погода? Да так себе. Два раза шел дождь. Я знаю, что ты любишь дождь. У вас сухо? А в доме? В доме все нормально? Амалия позвонила? Нет? Не удивлен. Все, отпускаю, не злись. Да, да, конечно, ложись отдыхать! Из аэропорта напишу. И как прилечу, тоже! Все, Аннушка, все. Я рад, что ты дома. И не поверишь, я уже скучаю! Почему глупости? Ну все, все. Ложись. Сестрица не позвонила. Впрочем, забот у нее полон рот. Забот и хлопот. И, вздохнув, Анна сама набрала ее номер. Та разговаривала коротко, отрывисто, в голосе слышалась тревога: – Времени нет, жду врача. Дела? Как обычно, ничего нового и ничего хорошего. Завтра зайдешь? Ну хорошо, до завтра. Ни одного вопроса, как Анна. Как отдохнула, как добралась, как себя чувствует. Амалия верна себе. Правда, и ей не позавидуешь. Анна забралась под одеяло и закрыла глаза. Сегодня день лени. А завтра уже распорядок, завтра жизнь потечет по привычному графику и, дай бог, войдет в свою колею. * * * Анна уставала. Так уставала, что плакала от усталости. Не от того, что ей выпало, нет. Не о своей горькой судьбе. По этому поводу она давно не плакала. Не потому, что смирилась – смириться с этим было нельзя, – потому, что приняла, просто приняла, и все, и нечего рассуждать. Плакала от физической усталости. Руки, спина – все болело, как у столетней старухи. К вечеру руки висели плетьми, а спина страшно ныла. Плакала на кухне, одна, до прихода мужа с работы. А потом умывалась холодной водой, шлепала себя по щекам, расчесывала волосы и, услышав его шаги, надевала на лицо привычную улыбку. Докладывала: – День прошел хорошо, Мальчик ел, долго гуляли в саду. Долго спал – еще бы, надышался! Потом читали, слушали музыку, каши поел немного, но зато съел тертое яблоко! На ужин судак и пюре, мой руки и быстро за стол! Она разогревала ужин и кричала из кухни: – Кто, мама? Да, заходила! Поговорила с Мальчиком, выпила кофе. Торопилась, у нее врач, кажется, гинеколог. У моих все хорошо! Ну где ты застрял? Боже, какая же ты черепаха! Пока он ел, она тараторила, чтобы он ничего не заметил. А впереди еще был вечер, еще пару часов надо было продержаться, не клевать носом и не зевать во весь рот, чтобы он не понял, как ей тяжело и как она устает. Ему тоже тяжело, он много работает. Рано уходит, поздно приходит. Разъезжает по командировкам. Она видела – устает, хотя иногда и завидовала – его целый день нет дома, а у нее каждый день как под копирку. Все одно и то же. Каждый божий день все одинаково, и ничего в ее жизни не происходит. Ничего. Странно, правда? Странная жизнь ей досталась. Нет, она не жалуется, нет! Она констатирует. Удивляется. И в который раз задает вопрос «почему?». Потому, что они были слишком счастливы? Неприлично, вызывающе счастливы, беззастенчиво и откровенно? И им казалось, что это нормально, это в порядке вещей. А что тут такого? Но кто-то там, наверху, решил, что это слишком. Все не так! Нет никаких белых и черных полос! И чаша страданий у всех тоже разная. Но тут же вспоминала Эстер. Сколько ей, девочке, пришлось пережить? А это куда страшнее. Или – нет? Ничего нет страшнее, чем родить больного, беспомощного и безнадежного ребенка? Мама старела и слабела, и помощи от нее почти не было. Амалия продолжала крутить романы и мечтать о замужестве. Свекор был занят своей работой и женщинами. Пожалуй, Эстер единственная, кто был рядом с Анной, кроме мужа. Она по-прежнему обожала внука, приезжала, чтобы побыть с ним, сюсюкалась, что было ей вовсе не свойственно, целовала его руки, гладила лицо и волосы и без конца повторяла, что он прекрасен. Анна понимала, что свекровь нездорова. Ее экзальтация по поводу Мальчика не очень нормальна. Но была искренне рада – впервые у Эстер появились любимый человек и смысл жизни. Она по-прежнему часто лежала в больницах и выходила оттуда вялой, безжизненной, апатичной. Единственное, что ее возвращало к жизни, был Мальчик – при виде него у Эстер загорались глаза. Она покупала ему самые дорогие вещи и игрушки, но скорее делала это для себя, чем для него, он по-прежнему ни на что не реагировал. Анна не смотрела на себя в зеркало: ни желания, ни времени, ни сил на это у нее не было. Но однажды застыла перед ним, замерла. Матка боска! Голова полна седых волос, под глазами набухли темные тяжелые мешки, а у губ образовались глубокие складки, как у женщин после пятидесяти. Сердце упало: «Боже, как я постарела! Ничего не осталось от той, прежней Анны. Совсем ничего. А глаза? В них навеки застыла печаль». А ведь ей нет и сорока… «Ну и черт с ним, – решила она, – никогда не была красавицей, значит, не от чего отвыкать». Это случилось в красивый, теплый, солнечный и разноцветный октябрьский день. С Мальчиком было что-то не то. Анна дотронулась до его лба – он горел как в огне. Анна звала его, пыталась напоить водой, осторожно теребила и гладила, но он тихо постанывал и глаз не открывал. Она позвонила Эстер, та тут же примчалась, перепуганная, трясущаяся, бледная. Вызвали врача, он пришел неожиданно быстро и стал настаивать на больнице – скорее всего, воспаление легких, дома не справиться, капельницы, наблюдение – а вдруг что-то пойдет не так? Тяжелый ребенок, огромные риски. Анна отказывалась: – Мальчик боится больниц! Там ему станет еще хуже, нет, ни за что! Я сама буду делать уколы, выпишите, и я справлюсь, поверьте! Я и не с такими ситуациями справлялась! Только не больница, умоляю! Врач молча выписал жаропонижающее. К вечеру стало понятно, что без больницы не обойтись. Карета «Скорой» приехала через сорок минут, а через полтора часа Анна и Марек сидели в коридоре возле палаты Мальчика. Марек дремал у нее на плече, а у нее – сна ни капли, ни грамма. Только страх, страх и страх. К ночи отделение затихло, погрузилось в сон. Голубоватый приглушенный свет давал ощущение ирреальности происходящего. Оглядываясь, Анна зашла в палату к сыну. Он спал. Лоб стал прохладным. Он не стонал, спал спокойно и тихо. Она наклонилась к его груди – дыхание хриплое, булькающее, но это нормально, так, наверное, и должно быть. «Все будет хорошо, – как заведенная повторяла она про себя. – Все уже почти хорошо! Мальчик спокойно спит, ему лучше! А завтра станет еще лучше – антибиотики сделают свое дело и он поправится. И через неделю, ну пусть через две, мы будем дома. И снова все пойдет своим чередом, и будет сад, и книжки, и музыка, и тертое яблоко – кажется, оно ему нравится. Мальчик будет спать в своей комнате, а я – кормить мужа ужином, все будет как прежде». Какой замечательной и счастливой была их прежняя жизнь.