Он объясняет мне график работы, говорит, сколько я буду получать, и спрашивает: – Ну как, нормально? – Ничего, – отвечаю я, стараясь не снижать оптимизма. – Пойдемте, посмотрите, что у нас здесь есть. Это подсобка. Сюда, пожалуйста. Он протягивает руку, пропускает вперед. Витрина так загромождена постерами, полочками и фигурками из фильмов и мультиков, что в магазине совсем темно. Только изредка в пыльном и темном помещении проплывают пятна вялой, тусклой энергии зачитанных, давно не новых комиксов. Он идет сзади и наталкивается на меня, когда я останавливаюсь. Я иду дальше и замечаю, что красный цвет вьется у него между ног, становится больше, раскаляется, как лава, потому что он внимательно рассматривает меня. Я захожу в подсобку, а он остается в дверном проеме, занимает его весь и загораживает проход. Это маленькая комнатушка без окон, где в беспорядке навалены ящики. Было бы здорово привести здесь все в систему, но я чувствую стеснение в груди, то самое, предупреждающее, которое с Сотворения мира есть у всякой женщины. – Нет, – неожиданно для себя самой говорю я, не желая задерживаться здесь ни секунды. – Нет, спасибо. Я отпихиваю его, пулей вылетаю из магазина и, только оказавшись далеко от него, перевожу дух. * * * – Не можешь, значит, работать с тем, кто тебя хочет? – спрашивает Хью, стараясь вникнуть в суть дела. Он этого не понимает. – Не в желании тут дело, – горячо вступается за меня По. – Я рада, что ты не согласилась; похоже, это ужасный, грязный человек. – Да, но не согласилась только потому, что может видеть, – возражает Хью. – Я вот о чем: почти все мужчины хотят женщин, но женщины, которые с ними работают, даже не подозревают об этом. Разве ты не соглашаешься на работу, потому что кому-то там нравишься? По бросает на него такой взгляд, что я начинаю хохотать. – Нет, нет у меня никого на работе, – отвечает он на ее безмолвный вопрос. – Но серьезно, Элис, ты что, будешь отказываться от любой работы, если поймешь, что кто-то положил на тебя глаз? – Только от такой, где хозяин встает в дверях и не дает девочке проходу, – продолжает По с таким напором, которого я от нее никак не ожидала. – Элис не такая, как почти все женщины. Она точно знает. И не нужно ей соглашаться работать в таком месте, где чей-то маленький грязный неуемный пенис будет отравлять ей весь день. Она выражается именно этими словами, хотя никогда так не говорит. Мы с Хью хохочем во все горло. * * * На полу у соседней квартиры стоит глиняное блюдо с чем-то белым, может быть, с солью. Я никогда не видела, кто там живет, но на ходу придумываю себе, что это, должно быть, распространитель наркотиков, а блюдо – условный знак для желающих. Я слышу, что люди приходят и уходят в любое время дня и ночи, а значит, здесь ведется какой-то бизнес. Частенько, когда я сижу на балконе, из соседней квартиры в мою сторону плывет дым, не обычный, сигаретный, но и не от конопли. Я вовсе не разбираюсь в наркотиках, но не желаю дышать им, поэтому ушла в квартиру и закрыла за собой дверь. Еще подростком я решила, что не буду баловаться ни наркотиками, ни алкоголем, ни кофеином, и пока не нарушила данного себе слова. Алкоголь ослабляет самоконтроль, и хотя в дружеском кругу я не прочь расслабиться, но, выпив, легко могу втянуться в энергетические поля других людей, и кто знает, что тогда со мной будет. В школе, где не приходилось выбирать ни компанию, ни соседа по парте, настроение у меня менялось по десять раз на дню, и я столько раз ощущала себя другим человеком, что меня от этого тошнило. Тогда я многому научилась. Даже если энергии у людей хорошие, они все равно не мои. Они сложные, разнообразные и могут нарушить мой жизненный ритм и мои привычки. Я узнала еще, что я крайне чувствительный человек – я не имею в виду, что эмоциональный. Мое тело очень сильно реагирует на то, что я в него помещаю – будь то алкоголь, кофеин, сахар, грибы или трюфели. Сердце то бьется как ненормальное, то вовсе замирает, говорит телу, чтобы оно было настороже, что я в опасности, что в него проник захватчик. Я много раз задумывалась, не страдаю ли я теми же недугами, что и мать, потому что настроение у меня меняется так же резко, как когда-то у нее, но понимаю, что причины этих колебаний у нас совершенно разные. Я принимаю на себя эмоции других людей, она же не может совладать с собственными. Я хотя бы могу защититься от других, а она беззащитна перед самой собой, давно уже подчинилась гнету собственных мыслей. В дверь стучат. Не опуская цепочки, я смотрю в глазок. Хоть небольшая, но защита. – Кто там? – Димитрий, ваш сосед. Ага, тот, что вечно орет на жену. Я протягиваю руку за темными очками. Они у меня везде: в шкафах, на полках, в кармане каждого пальто и куртки. Я немного отодвигаю цепочку и чуть-чуть приоткрываю дверь. Он похож на шар, утыканный иголками, я видела его в деле. Гнев – самая главная, коренная его эмоция, она летит из него иглами, похожими на иглы дикобраза; свои жертвы он истребляет с неистовой, звериной яростью. – Здрасте, – произношу я, надеясь, что острые стрелы его гнева не полетят в меня. – Мы все тут подписали петицию против соседки. Остались одна вы. Вот здесь. Он просовывает в щель планшет с прикрепленным к нему листком бумаги. Я не беру его. Я не возьму и ручку, если ее уже брали до меня, если она была у него в кармане, если лежала рядом с его противным телом. Мне интересно, много ли было желающих подписать эту петицию. – Она что, наркотиками торгует? – спрашиваю я. – Наркотиками? – смеется он. – Она и с этим дело имеет? Хотя я бы не удивился. Нет, это насчет долбаных колокольчиков на балконе. Они мне уже вот где! Я отправляю петицию в ассоциацию жильцов – пусть заставят ее снять их. Вы же через стенку с ней живете, неужели вас они не бесят? – Так это отсюда звук идет? У него округляются глаза, и он спрашивает: – Ну как, подписываете или нет? – Нет, – отвечаю я, скрестив руки. – Мне колокольчики нравятся. – Подпишите, – говорит он, потрясая планшетом и оскалив в ярости зубы. – Вы одна остались. – Они очень успокаивают, заглушают весь ор, когда вы ссоритесь с женой. Я начинаю закрывать дверь, а он вовремя убирает свою руку. До того как дверь захлопывается, его гнев успевает просочиться через щель. Я хватаю фен и выдуваю его красные иглы дикобраза в воздух, через балкон. Потом, насколько могу, перегибаюсь через перила балкона так, чтобы не упасть, и заглядываю на балкон к соседке. Он украшен растениями в горшках, которые я по глупости приняла за наркотики. Глядя на растения, я вспоминаю, что и сама собиралась завести садик на балконе. Над дверью тихо позванивают китайские колокольчики, которые шевелит легкий ветерок. Красные иглы ярости Димитрия движутся в том направлении. Как будто чувствуя их приближение, порыв ветерка раскачивает язычки колокольчиков, и те отбрасывают иголки в сторону. Красные иголки уплывают в сторону и вверх, исчезая в воздухе. Я решаю, что настало время познакомиться с соседкой. * * * Наоми Уильямс, акушерка, вышедшая на пенсию, истинная дочь своего поколения, приехала в Лондон шестилетней, в 1960 году, с родителями, выходцами с Карибских островов. У нее на плечах лежат локоны с проседью, доброе лицо и улыбка располагают к себе, как будто приглашая зайти, поговорить, посмеяться, поделиться, улыбнуться друг другу. Ее присутствие похоже на теплое объятие в солнечный день, у нее дома уютно, как в утробе матери, – дом крепко держит, подпитывает. Повсюду у нее кристаллы: и там, и здесь, и в углу на полу, и на рамке картины на стене, и на краю цветочного горшка. – Входите, – приглашает она, как только я представляюсь. Я переступаю через стоящую у входа соль. – Гималайская, – поясняет она, – для очищения воздуха. Есть у нас вами такие соседи… мрачные. Я принюхиваюсь и чувствую знакомый запах дыма. – Жгла шалфей, – объясняет она. – Мой клиент сильно… Скажем так, волновался. Я чуть не смеюсь над глупой сказкой, которую сама себе о ней сочинила. Она совсем не такая, какой я ее представляла. Я вхожу в комнату и не верю, что эта квартира такая же, как моя, что она в том же здании. В центре стоит раскладушка. Мне тут же вспоминается Эсме, и, хотя Наоми тепло, приветливо поздоровалась со мной, мысленно я довольно цинично прохаживаюсь насчет всяких там самозваных гуру. Стоит увидеть хоть одного, и поймешь, какого они все пошиба. Я, помню, все надеялась, что должны быть люди, похожие на меня, те, которые чувствуют больше того, что мы видим, но ни одного такого не встретила; по крайней мере, такого, кто не врет. – Чаю? – предлагает она. Я вообще-то могу уйти. Да и надо бы. Незачем тратить свою энергию на очередную аферистку, но мне любопытно. – Если можно, травяного, – отвечаю я. – Без кофеина. – Мята, ромашка, гибискус, земляника, имбирь, грибы… – Она смотрит на меня и договаривает: – Нет, не грибы. Психоделики вам не нужны. Под ее взглядом я чувствую себя, как на рентгене. – Располагайтесь, где вам удобно, – приглашает она. Я опускаюсь в зеленое бархатное кресло с подголовником, большими петлями-ушами и оранжевым пледом, накинутым на спинку. Я не часто бывала в чужих домах. Я всегда старательно избегала этого, но чувствую, что здесь меня наполняет положительная энергия, и я становлюсь как будто промытой, чистой. – Мамино кресло, – говорит она и ставит чашку с блюдцем на мозаичный столик рядом с ним. – Она, наверное, очень его любила, – откликаюсь я, отпиваю глоток и замечаю сияние вокруг кресла, чувствую, как оно будто принимает меня в свои объятия. Помолчав немного, она отвечает: – Да, любила… Садилась в него и вязала. Я провожу рукой по ярко-оранжевому пледу, накинутому на спинку, и говорю: – Красивый… – Как вы догадались, что она его связала?