– А как вы догадались, что чай из грибов мне бы не понравился? – Случайно, – отвечает она, склоняет голову набок и изучающе смотрит на меня. – Как вы тут, осваиваетесь? Я несколько раз пробовала поймать вас, но… случая все не было. – Да, осваиваюсь, спасибо. Все время хожу на собеседования. – Понятно… Ну и как? – Пока не очень. – А чем вы занимаетесь? – Была сиделкой, но не хотела бы больше работать с людьми. – Это ограничивает, – отвечает она, улыбаясь вместе со мной и добавляет, поднося к губам чашку: – Природа, может быть… Но только не грибы! К собственному удивлению, я смеюсь и говорю: – Я пришла потому, что Димитрий составил петицию, чтобы вы сняли свои колокольчики, и все жильцы ее подписали. Она озадаченно переспрашивает: – Неужели все? – Я – нет. Они мне нравятся. – Спасибо. Она бросает на них взгляд, а они в ответ позвякивают, как будто откликаясь на внимание хозяйки. – Что ж, если всех беспокоят, я, пожалуй, сниму. Только непонятно, почему мне никто этого не сказал. – А знаете, по-моему, все подписывали только потому, что он им велел. Он теперь понесет свою петицию в ассоциацию жильцов. И тут она хохочет: – Где президентом – я! И это ставит меня в неловкое положение. Придется организовывать встречу с самой собой и обсуждать вопрос о снятии вещи, которой я так дорожу. Но иногда очень важно встречаться с собой… Она отпивает глоток чая и поверх своей чашки внимательно смотрит на меня. Я ерзаю в кресле оттого, что мне становится неуютно, хотя оно тут ни при чем, и говорю: – Я ведь сказала, что меня колокольчики не беспокоят. Я даже подумывала повесить такие же, так что вам нет смысла убирать свои, потому что моя квартира ближе к нему, чем ваша. – Элис, – произносит она, – будьте с ним поосторожней. Может, он согласится на бесплатное занятие со мной. Я тогда быстро его раскушу. – Рэйки? – спрашиваю я, снова ощущая приступ цинизма. От самозванки Эсме у меня остался плохой привкус во рту. – И не только. Рефлексология, гомеопатия, лечение кристаллами. Я прямо раскаляюсь от гнева. Все это ерунда. И толку от нее никакого! Трюкачи всякие. Шарлатаны. Аферисты. Все, хватит, наслушалась. – Мне нужно идти. Приятно было познакомиться. Она, удивившись, что я так резко оборвала разговор, вскакивает на ноги, чтобы остановить меня. – Может, придете как-нибудь на занятие? – спрашивает она. – Зачем это? – Посмотреть, что я делаю, – отвечает Наоми. – Затем, что вам нужно сбросить с себя путы сомнения. Слишком вы циничны для своих молодых лет. * * * – Ничего с тобой особенного нет, – произносит Эсме, сидя напротив меня. Ее слова совсем меня не успокаивают. Мы сидим у нее в сборном домике, в двух удобных креслах у окна. – Думаешь, я обманываю, – начинает она. – Но это не так. Может, я не такая хорошая, как ты, не такая одаренная от природы. Ты видишь то, что я чувствую. – Вы не чувствуете этого. – Я училась несколько лет. Знаешь, сколько времени нужно, чтобы стать мастером рэйки? – То, что человек учился, еще не значит, что он умеет. Думаю, у вас очень хорошо получается морочить людям головы, и они начинают думать, какая вы необыкновенно мудрая. Наверное, вы и себе голову заморочили. Может, вы хорошо считываете людей, хорошо манипулируете, но меня вы не проведете. Вы распыляли энергию Госпела во все стороны, как будто включили миксер и не закрыли его крышкой. Все забрызгали. Он не мог играть в футбол, потому что вы оставили оранжевое у него на колене. Она задумывается: – Оранжевое… Что это значит? – Это значит, что в тот день он не мог играть в футбол. Он хорошо забивает, а не мог доверять своим ногам. – Вот это да, – бурно дыша, произносит она, только взволнованно, а вовсе не чувствуя стыда и раскаяния, как я ожидала. Потом наклоняется вперед и тянется ко мне, чтобы взять за руку. Я отстраняюсь. – Извини, – говорит она. – Может, поработаем вместе, Элис? Я смеюсь: – Работать вместе? Но мне всего пятнадцать лет. Я еще школу не кончила. – Конечно, но здесь, в школе, ты можешь помогать своим одноклассникам, друзьям, а после школы, если хочешь, я тебя завалю работой. Ты можешь стать моими глазами. Мы могли бы работать вместе. Могли бы столько волн по миру запустить! Мы могли бы столько денег сделать, Элис. Я могла бы сделать тебя богатой. От ее волнения бирюзовый делается все ярче и темнее, начинает подавлять другие цвета. Это цвет личного статуса и славы. Она не хочет помогать людям; она хочет использовать их к своей выгоде. Резкий пурпурный цвет учительницы-самозванки заметно блекнет, перебитый напористым, сильным бирюзовым. Ее настойчивость граничит с наглостью. Я неожиданно разочаровываюсь оттого, что она ненастоящая. Хочется найти человека, на самом деле похожего на меня. Я поднимаюсь и выхожу. * * * Штаб-квартира компании Saandeep располагается в современном шумном офисном здании, «очень живом и разнообразном», как нахваливает его официальный сайт; по всей Великобритании и Ирландии у нее работают больше тысячи сотрудников и две сотни магазинов. Нужны талантливые люди, которые своими большими идеями и большими амбициями помогут компании двигаться вперед. Здесь есть стол для пинг-понга, место для отдыха на открытом воздухе, с цветастыми подушками, разбросанными на гигантских ступенях. А еще длинные столы и скамьи, где можно пообедать, фигурно подстриженные деревья в горшках забавно большого размера. Все белое, деревянное, вылизанное, как ресторан в Майами-Бич. Все говорят, что это место оживленное, что здесь не бывает скучно. Когда я захожу внутрь, там никого нет. Только охранник ходит кругами. На часах пять утра, и я вместе с другими уборщиками начинаю работать, пока нет сотрудников; они, молодые, гламурные, модные, дефилируют через рамку безопасности, как на модном показе. Я наблюдаю за ними, сидя после смены в кафе на другой стороне улицы, и думаю почти только о том, как классно они все выглядят, какие они, должно быть, все умные, какая, должно быть, классная у них жизнь, как они целыми днями только и делают, что заседают в суперсовременных комнатах переговоров со всяческим хайтеком и столами для пинг-понга. Мне очень нравится ощущать их энергию, одурманивать себя мыслью, что и я тоже живая, динамичная, сообразительная, что я тоже в команде. Я стараюсь унести их энергию к себе домой. Я экспериментирую со своим гардеробом, чтобы стать такой же стильной, как они. Эти пустые фантазии одолевают меня, пока я, вся разодетая, стою у зеркала, хотя мне некуда идти, и понимаю, что нет у меня ни блестящих идей, ни платформы, где можно было бы ими поделиться, ни ушей, которые бы их выслушали. Я стремительно сникаю, поняв, что впереди у меня целый пустой день и работа уборщицы, за которую я получаю столько, что не хватает даже оплатить счета. Мне очень хочется снова ощутить то чувство, которое возникает во мне, когда я вхожу в здание, где никого еще нет, потому что в нем еще сохраняется энергия вчерашнего дня. Не могу точно сказать, зачем я устроилась работать уборщицей; может, из желания навредить самой себе, может, из любопытства, может, из безрассудства, может, от незнания, какую именно дверь открыть. Обычно я шарю по стенам, ползаю вдоль них, пока не найду входа. Помню, как родители Салони подкатывали к школе в своем серебристом «майбахе»; мне они казались чуть ли не кинозвездами. Ее мама всегда набрасывала пальто на плечи, никогда не продевала руки в рукава, и я все удивлялась, как это оно с нее не спадает. Волосы у нее были пышные, холеные, платья и сумочки только дизайнерские. Отец Салони, писаный красавец, всегда щеголял в дорогих костюмах и вычищенных туфлях, с неизменной улыбкой на лице, высушенными феном волосами, челкой и белыми-белыми зубами. И он, и она пахли дорогим парфюмом. Кожа у них была очень чистая, здоровая, сияющая, так что сразу было ясно: внутри у них все так же хорошо, как снаружи. Владея сотнями магазинов модной одежды, они служили их лучшей рекламой, и им нужно было, чтобы их дочка, страшная врунья, научилась быть честной, чтобы потом войти в их успешный бизнес. Салони, Госпел и я – в самый страшный первый год мы были одной командой. Головные офисы находятся в деловой части Лондона, совсем рядом с Оксфорд-стрит. Для меня это хороший повод познакомиться с метро. Ночью там спокойно, и я езжу в кепке, темных очках, маске и перчатках. Я очень слежу за тем, чтобы кожа была всегда закрыта, и, как только прихожу к себе, стираю все и вывешиваю на балконе, чтобы ветер сдул с одежды все обиды и горести людей. Я навожу чистоту в офисе у Салони. Стираю пыль с ее стола, до блеска протираю стекла на фотографиях, среди которых есть и заключенный в рамку коллаж изображений чуть ли не всех уголков мира, множество снимков Салони с подружками в горных походах, речных сплавах, на лыжах – она крутая девчонка. Всего в двадцать четыре года она работает на серьезном посту директора по маркетингу, значит, сумела взойти по лестнице бизнеса своей семьи. Она и работает, и отдыхает на всю катушку, может быть, наконец изжив все бесконечные басни, которые плела в детстве. Я мою раковины и слышу, как в туалете кто-то спускает воду; открывается дверь, появляется Салони в спортивном одеянии и бросает взгляд на меня. * * * – И все-таки я не понимаю, почему ты здесь оказалась, Элис, – говорит Салони, в позе «собаки мордой вниз», подняв свою идеальную попу в крутейших спортивных штанах фирмы Lulu Lemon чуть ли не на уровень моего лица. Мы, десять человек, на спортивной площадке своей школы, в местном парке на траве занимаемся йогой. – Чтобы быть в настоящем моменте. Да где угодно. – Но не здесь же! – отвечает она с улыбкой. Рядом с нами игровая площадка; за деревьями мелькают яркие качели и карусели. Старые, порядком изношенные, они все же предлагают свои невинные удовольствия. Я понимаю, о чем говорит Салони. Вот уже почти месяц я учусь в «Новом взгляде» и относительно нормальна по сравнению с другими учениками этой школы. Оказывается, Салони оказалась здесь не из-за патологической лживости, а из-за того, что кусается, когда не может соврать; Госпел попал сюда вовсе не из-за синдрома Туретта, которым он страдает, а из-за склонности к вспышкам злости. Мне не пришлось стать жертвой их выпадов, но было интересно, а сначала и удивительно смотреть, как вся такая расфуфыренная Салони накидывается на несчастных, которые не так на нее взглянули, и вонзает свои дорогущие зубы в их плоть. Правда, это было только раз; так-то она кусала собственную руку, подушку, мебель, если та оказывалась ей по зубам. Теперь я знаю, откуда пошло выражение «рвать и метать». Госпел набрасывается не столько на людей, сколько на предметы. Стулья, столы – все, что попадает ему под руку, – в один миг превращается в снаряды. Ни он, ни она не понимают, как я сюда попала. Я не говорила им об этом, и они веселятся от души, стараясь угадать, какой у меня «бзик». – Она мало говорит, – начинает Салони.