Госпел смеется в ответ: – За то, что мало говоришь, сюда не отправят. – Почти совсем не говорит, но я знаю, что она меня слышит. Алло! – говорит она и тянется, чтобы постучать меня по голове. Я скалю на нее зубы, и она смеется. – Девочки! – Амелия, инструктор по йоге, прерывает занятие и громко делает нам замечание. Мы, как всегда, стоим в последнем ряду. Дожидаемся, пока она скрутится в очередную йоговскую позу, и продолжаем разговор. – Может, Элис больше любит наблюдать, чем говорить, – поддразнивает меня Госпел, и мы смеемся потому, что он заметил, как я разглядываю людей – молча. Все время наблюдаю, каждого вычисляю. Даже теперь, когда они все гадают, что же со мной не так, я смущаюсь. – В заднем ряду, прекратили разговаривать! Сосредоточились! Рядом на скамейке сидит мужчина. Его почти не видно из-за дерева, но осень вступает в свои права, поэтому листва редеет. Его цвета я вижу яснее, чем его самого. Он сияет. Он сидит лицом к игровой площадке. – На вид она нормальная, – говорит Госпел. – По крайней мере, пока. Так мы все тут на вид нормальные. – В тебе ничего нормального нет, – огрызается Салони. – А нам пока рановато показывать свой истинный цвет, – отвечает он. Я смотрю на него и удивляюсь, как хорошо он ухватил суть дела. – А что? – с невинным видом спрашивает он. – Что я такого сказал? – Салони, Госпел, Элис, не отвлекайтесь, пожалуйста! У скамейки, где сидит мужчина, стоит велосипед. На коленях у него лежит шлем. Рядом с собой он поставил раскрытую коробку с сэндвичем. Но что-то тут не то… Красный цвет вьется вокруг его бедер, и я узнаю его – это тот же цвет желания, какой был у Хью, когда он встречался с По, только в этот раз он мне не нравится. Этот цвет не тот, не на той части тела и не в том месте. Черный медленно плавает у него вокруг головы, точно темное грозовое облако психического отклонения и настоящего зла. Черного я до этого ни разу не видела. Я встаю. – Элис, ты куда? – спрашивает Госпел. А я шагаю к мужчине на скамейке. Нужно проверить, что я не ошибаюсь в том, что вижу. – Элис, вернись! – кричит Рейчел. Я ускоряю шаг. На мягком покрытии игровой площадки возится маленькая девочка, и почти всю ее закрывает огромный намокший памперс. Человек на скамейке следит за девочкой. Вокруг нее розовые, золотые, чистые, невинные, радостные цвета. Она что-то бормочет себе под нос, поднимает листок, роняет, снова поднимает. Кладет листок на качели. Толкает их. Снова берет листок. Кидает его на землю. Топает прочь, забыв про листок. Приостанавливается. Вспоминает, поворачивается и идет обратно к листку. Он наблюдает за ней. Шлем все так же лежит на коленях. Грубый, нечистый красный вьется между его ног. Черный, чистый черный моргает, и мне кажется, я слышу потрескивание, точно в ненастроенном радиоприемнике с еще не выставленной частотой. Он не двигается ни туда ни сюда, плотно залип в этой черноте. Грязный, растленный тип. – Что, маленьких детей любите? Он недоуменно смотрит на меня. Я поднимаю его шлем, вижу, как напрягся под ним член, и швыряю шлем прямо ему в башку. Своей твердой частью он с треском попадает в цель. Хозяин шлема валится набок, а я снова замахиваюсь. – Элис! – Амелия оказывается рядом со мной, запыхавшись от быстрого бега. За ней несутся все остальные. – Кому сказала: стоять! – кричит она им в панике. Они не слушают ее и бегут ко мне со всех ног. – Подонок! – ору я на него. Весь класс подбадривает меня криками. Мать хватает девочку и спешит прочь с места происшествия. Я воодушевляюсь присутствием аудитории, даю волю своей ярости и с трудом удерживаюсь, чтобы еще раз не шарахнуть его шлемом по голове. Зато я швыряю его прямо в пах, вокруг которого уже нет возбужденного красного вихря. – Ничего себе, Элис! – произносит Салони. – Да ты такая же, как мы. * * * Я подготовилась к неожиданной встрече с Салони, хоть и час ранний, и в офисе еще пусто. Я хорошо продумала, о чем рассказать, я отрепетировала удивленный взгляд: мол, надо же, и не догадывалась, что это бизнес ее семьи. Но вся моя конструкция разваливается, когда встреча происходит. Нет в ней теперь никакого смысла. Мне не нужны притянутые за уши алиби и объяснения потому, что она меня не узнает. Она почти не смотрит на меня, мы никогда не встречаемся взглядами. – Я на минутку, – вежливо произносит она, открывая свою спортивную сумку. – Одеться нужно. Подмигивает мне и продолжает: – У меня в офисе душ опять сломался. Я смотрю на нее и очень хочу, чтобы она меня увидела, вспомнила. А может, пришла на помощь? Она ощущает во мне что-то странное, смотрит на меня, прямо в глаза, но ничего так и не происходит. Я пячусь из санузла вместе со своей тележкой. – Не уходите, я ненадолго, – произносит она, стягивая через голову потную майку, так что становится виден ее спортивный бюстгальтер. Я ловлю себя на том, что прямо пялюсь на нее. Занятия спортом окупаются: живот у нее подтянутый, руки и плечи мускулистые, сильные. Такой красивой она еще не была. – Плоды упорных тренировок, – говорит она вроде бы жизнерадостным, но уже твердым голосом, включает воду и начинает мыть под мышками. Сердце стучит, и в раздумьях о том, что сказать, я отхожу от раковины и скрываюсь в туалетной кабинке. Но между нами повисает молчание; она моется, брызгается дезодорантом, мажется кремом, красится, чтобы выглядеть свежо и бодро. Проходит слишком много минут, и я не могу ничего сказать, не могу ни о чем даже подумать. – Хорошего дня, – говорит она, собирая вещи. На ней узкие серые брюки, серый же кашемировый джемпер, туфли на немыслимо высоких каблуках, вся такая дорогая, изысканная, с феноменально густыми, богатыми и блестящими волосами. – И вам, – отвечаю я, когда за ней закрывается дверь. Я бы узнала ее лицо в любой ситуации. Мне не нужен был ее семейный бизнес, чтобы узнать ее – ни как намек, ни как воспоминание. Почти год каждый день, каждую ночь мы жили с ней в одной комнате, она была важным в моей жизни человеком. Я слушала ее рассказы о своих выдумках и фантазиях, а они были разнообразные и очень причудливые. Стою и смотрю на себя в зеркало. Что, так сильно изменилась? * * * Дверь квартиры Наоми открывается, как только я вставляю ключ в скважину. – У меня клиент, хочешь, зайди посмотри, – говорит она. – Нет, спасибо, – отвечаю я, вхожу, запираю за собой дверь и удивляюсь, как это так: я вижу все во всех, а вот во мне почти никто ничего не видит. * * * Я задумчиво помешиваю лапшу в ковшике на электрической плитке, и вдруг, ни с того ни с сего, меня обуревает страх. В животе что-то противно, нервно зудит, становится нечем дышать. Как предок из каменного века, я настороженно осматриваюсь, чтобы понять, на что так отозвались мои инстинкты. Из квартиры Наоми слышится какое-то бормотание, но, в общем, все вроде бы нормально, тихо. Я пробую стряхнуть с себя страх, несколько раз глубоко вздыхаю и возвращаюсь к своей лапше. Отбрасываю лапшу в дуршлаг, но мне все равно беспокойно, я нервничаю, хотя несколько минут назад вокруг были мир и покой. Я отставляю лапшу и снова осматриваюсь. Неразборчивый голос все так же слышится из соседней квартиры, но ничего необычного в этом нет. В день у Наоми бывает человека по три, с перерывами по нескольку часов, и я всегда знаю, когда она кого-то принимает. Я прижимаюсь ухом к общей с ней стене. Говорит она негромко, как будто успокаивает, никто не кричит, вроде бы нет и поводов для волнения, а мне ужасно жутко. Я не осознаю того, что делаю, эмоции берут верх над разумом, я слушаю только свое чутье. Стучу в дверь к Наоми. Она отвечает не сразу, но, как только открывает дверь, мое беспокойство резко возрастает. Что-то страшное потоком льется из ее квартиры и чуть не сбивает меня с ног. – У вас все в порядке? – спрашиваю я, стараясь заглянуть ей через плечо. – Да, – отвечает она и оборачивается, чтобы понять, в чем дело, отступает на несколько шагов и открывает дверь пошире. Мужчина, на вид самый обыкновенный, сидит в кресле ее матери и развязывает шнурки на ботинках, готовясь к занятию. Его окружает облако такой черноты, какой я никогда ни у кого еще не видела. Темное, тяжелое – это его я почувствовала сквозь стены. С тех дней, когда моя зеленая от отчаянной тоски мать лежала у себя, я никогда не видела такой сцены. Но ее неподдельная печаль как будто хотела спрятаться, а этот черный ведет себя точно охотник. Меня начинает трясти. – Простите за беспокойство, – обращаюсь я к Наоми, громко, так, чтобы услышал он. – Но у нас тут семейные неприятности, и вам придется уйти. Она кивает, несомненно уловив страх в моем голосе, и говорит: – Извините, Ларри, перенесем на другой день. Он бросает развязывать шнурки и смотрит сначала на нее, потом на меня. Мурашки бегут чуть ли не по всему моему телу. Повисает напряженная, неловкая тишина. Я смотрю, как по всему ковру Наоми растекается масляная пленка. Но приостанавливается и она. Открывается дверь квартиры напротив, выходит наш сосед, Рувен. Мы здороваемся, и дух товарищества разряжает напряженность, пока он запирает дверь. Я, вопреки обыкновению, забрасываю Рувена вопросами, чтобы задержать его подольше. – Ну ладно, – отвечает Ларри, завязывая шнурки. Он старается быть вежливым, но по тону слышно: вот-вот сорвется. Его вычислили. Его коварные планы сорвались, и это ему совсем не нравится. Рувен уходит, я ретируюсь к себе, а Ларри выходит из квартиры. Я вижу, как за ним по коридору волочится масляное пятно. Он начинает спускаться по лестнице. – Ты как? – спрашивает Наоми. – Помочь чем-то нужно?