– Носишь с собой щит? – Не всегда. На метро, еще кое-где. – А может, тебе просто запечатать энергию? Для чего так рьяно охранять себя? Очень уж воинственно ты настроена. – Зато помогает. – Помогает, говоришь? Давай посмотрим. Руки вдоль тела… Она закрывает глаза и начинает глубоко дышать, вытягивает руки вперед. Потом хмуро произносит: – Так-так… А затем: – Элис, тебе пора начинать жить как-то по-другому. – Нет, – сердито отвечаю я, сажусь в кровати, а потом сбрасываю с нее ноги. – Я не в таком настроении. Вот другим клиентам вы ни слова не говорите. Вообще ни слова. Считается, что здесь никто никого не судит. Люди приходят со своими дурными привычками, дикими порывами, сумасшедшими россказнями, и вы ничего не говорите. А со мной, значит, не можете удержаться. – Ты права, извини меня. Но я считаю тебя своей подругой, Элис, и мне трудно ничего не говорить, когда я вижу, как тебя все ранит. Подруга… Она сказала «подруга», а много ли их у меня, настоящих-то друзей? Но я не слышу того, что она говорит, и ухожу от нее, надувшись совсем по-детски. Она предложила мне опустить щит, но я, как ребенок, которому уютно под одеялом. Никому не позволю отобрать его у меня. Не собираюсь опять ползать по стенам, как тень. * * * Я слушаю, как Пол разговаривает по телефону, и во мне шевелится ревность. Он берет тоном своего голоса. По идее, такой тон должен раздражать, но почти всегда он добивается своего, и люди его слушают. Он отпустит шуточку, они посмеются, они отпустят шуточку, он посмеется. Смотришь со стороны, и все-то у него получается вроде бы легко и просто. Я уверена – если бы я видела перед собой человека, то у меня получалось бы не хуже. Я могла бы стать самой лучшей в своей смене. Я могла бы отзеркаливать их ауры, могла бы быть тем, чем они хотят меня видеть, могла бы убедить поверить в невероятные преимущества дурацкого договора об оплате счетов за электричество. Меня раздражает блеск, с которым работает Пол, собственная неспособность устанавливать контакт с человеком на другом конце провода, хотя, когда я разговариваю лицом к лицу, у меня все получается. А ревность все растет. В зал входят какие-то мужчины в костюмах, и мы возвращаемся к работе, сосредоточенные, похожие на роботов. – Кто такие? – шепчу я Парминдер. – За ним пришли, – отвечает она, глядя на Пола, а он в ответ тут же машет головой так, что она чуть не отрывается. – В «Магме» набирают новый народ в отдел продаж. – На исходящие звонки? – Нет. На внешних заказчиков. – В смысле – из других миров? – интересуется Генри, сосед Парминдер. Мы все смеемся и снова начинаем принимать звонки. – Они смотрят, кто лучший продавец, – поясняет Парминдер, закончив свой звонок. Пол вслух напевает слащавую джазовую мелодию. – Нам и рыпаться не стоит, – говорит Генри. – «Здравствуйте, я звоню из кол-центра Calling Card от имени “Магма энерджи”… всего вам хорошего, до свидания». Я смотрю, как трое в костюмах разговаривают друг с другом, и во мне поднимается что-то новое и нехорошее. * * * Тренировочная база «Кристал Пэлас» находится на стадионе «Селхерст-Парк», в часе езды от Паддингтона. Не то чтобы я следила за Госпелом с маниакальным упорством фанатки, но не упускала его из виду; да и трудно не заметить его, теперь одного из лучших игроков премьер-лиги. Седьмого июня, в день Всемирного дня осведомленности о синдроме Туретта, выходит в свет его автобиография, где он рассказывает, как ему живется с таким диагнозом, как это заболевание помогло ему сосредоточиться на поле, чувствовать себя на нем свободнее, чем где-то еще, стать воплощением сосредоточенности и четкости движений. Книга предназначалась прежде всего для футбольных фанатов, я прочитала ее по диагонали, меня в ней не было, да я этого и не ожидала, но все-таки поискала свое имя. Фанаты «Кристал Пэлас» делают все по-серьезному: для каждого из своих героев у них есть отдельный сайт. Госпел особенно популярен, и не из-за талантов, а из-за наружности. Я просматриваю фотографии: вот он, со счастливой улыбкой, среди фанатов после тренировок, а они в ожидании фотографии или автографа терпеливо дожидаются его под дождем, на ветру, на солнцепеке. Госпел вовсе не жалеет на них времени. Я не хожу на его игры, но раз, в выходной, стискиваю зубы и появляюсь на базе. Не могу поверить, что игроков так легко можно увидеть после тренировки, когда они расходятся к своим машинам. Группа фанатов стоит поодаль, в кепках и шарфах с символикой любимой команды, чтобы не замерзнуть. День свежий, прохладный, солнца нет, и это всегда мне помогает: можно не выделяться в темных очках. На мне тяжелая парка и шерстяная шляпа. Если бы я не знала, что это я, то не сказала бы, кто это; руки я засунула глубоко в карманы. Боги спорта, словно представители другого мира, выходят по двое, по трое. Они только что приняли душ, сияют чистотой, у них дорогие стрижки и ботинки, они мускулисты, поджары, богаты, талантливы, желанны, обожаемы мужчинами и женщинами. Энергии фанатов стремительно несутся к ним, как девчонки-подростки, в которых играют гормоны, кидаются к ногам, вьются вокруг, а игроки берут их, принимают с распростертыми объятиями, и их собственные энергии пульсируют немного сильнее от каждого поклонения. Из них я не знаю ни одного, но каждый раз, когда из-за волшебной двери появляется новое лицо, фанаты сильно и неподдельно радуются. Их адреналин трудно не замечать; он такой заразительный, что я даже не понимаю, кто волнуется – они или я, когда у меня замирает сердце при виде Госпела. Вот так, вживую, я не видела его уже десять лет. Некоторые торопливо проходят через группу фанатов, низко наклонив головы; они раздают автографы, но не подпускают людей к себе, не смотрят им в глаза. А Госпел смотрит на всех, находит слово для каждого. Он не жалеет времени, отдельно обращается к мужчине в инвалидном кресле и к детям, спрашивает, как кого зовут, играют они в футбол или не играют. С тех пор когда он был подростком, его медовый цвет стал насыщеннее, как будто пчелы постарались и перестроили свой улей в крепость. От него исходят тепло, приветливость, обаяние, а самое главное – добродушие. Главный его цвет тянется к людям, как щупальца, но они не злобные, как у Лили, а ласковые; они обхватывают людей, привлекают, обнимают. Он притягивает. Я стою в стороне от всех. Он, как будто чувствуя мое присутствие, поднимает глаза, смотрит поверх голов и упирается в меня взглядом. Я пугаюсь и меняю цвет своей ауры на серый, как будто набрасываю на себя плащ-невидимку. Этот цвет как будто просит: «Не смотри на меня, меня здесь нет». Его взгляд скользит мимо, он продолжает подписывать постер с собственным изображением. Сердце у меня обрывается. И я ухожу, не дожидаясь, пока он взглянет снова. * * * Я подгадываю так, чтобы мы вошли в здание одновременно. Мы – это я и Джейкоб Блейк, глава Calling Card. Раньше я им никогда особо не интересовалась, да и вообще не хотела, чтобы он меня замечал, потому что это было мне не нужно. Получаю я здесь столько, что причины выделяться просто нет. Не так чтобы совсем уж мало, но уж точно и не на высшем уровне – крепкий такой середнячок. Немножко больше, чем Парминдер, которая вечно смущается и упускает клиента, но гораздо меньше, чем недосягаемый Пол. Если бы можно было позаимствовать у него хоть немного энергии, я бы это сделала, хотя толку все равно никакого не будет. Энергию-то позаимствовать можно, а вот мастерство – нет. Я подстраиваю свою ауру под ауру Джейкоба Блейка. Это человек с большим самомнением, у которого всегда все под контролем, которым можно восхищаться и которому можно подражать. Он, как будто почувствовав, что в тесном пространстве присутствует кто-то более важный, вдруг отрывается от своего телефона и смотрит на меня. Из тени на ослепительный свет. – Доброе утро, мистер Блейк! * * * – Что-что? – Пол взирает на меня, широко открыв рот. Он все прекрасно слышал, поэтому повторять я не собираюсь; мне и в первый-то раз было непросто говорить. Да, это удар ему в спину, но, как ни странно, я с нетерпением ждала этого момента, ждала, как все в восторге, шоке, удивлении будут смотреть на меня. Но получается не совсем так, как я надеялась. – Ты что, переспала с Блейком? – спрашивает он. – Пол! – одергивает его Парминдер. – Но ты ведь даже не хотела там работать! – говорит он, глядя на меня с нескрываемой ненавистью. – Ничего себе… – шепчет Генри Парминдер. – Хотела. – А почему молчала? – Думала, все этого хотят, – отвечаю я и оглядываюсь с наигранным простодушием. – Вообще не собирался. Я думал, с Полом уже решенный вопрос, – отвечает Генри. – А меня и здесь все устраивает, – говорит Парминдер; ее это вообще не волнует. – Но ведь… – начинаю я и смотрю на Пола. Шок у него перешел в ненависть, ярость, ревность. Мой щит поднят, я чувствую себя просто человеком со стороны, наблюдателем за тем, что здесь происходит. – Но ведь нам всем предлагали эту работу, а не только тебе одному. – Мне чуть ли не прямым текстом сказали, что она у меня в кармане. Ну и врушка же ты, Элис! – отвечает он, встает и швыряет свой завтрак в корзину. – Остается только пожелать тебе удачи! – добавляет он звенящим от ярости голосом. – Удачи в реальном мире, раз уж ты собираешься вот так вот переступать через людей. Удачи в рассказах о юридическом факультете… – стервозно, на повышенных тонах добавляет он, – которого не существовало в природе. Так ведь? Генри и Парминдер смотрят на меня. – Как и тура с «Кошками» по Южной Корее, – парирую я, и он, потрясенный, испуганный, пристыженный, уходит, стараясь не показывать своего поражения. В те недели, которые мне осталось здесь доработать, я стараюсь не замечать его, но все оборачивается хуже. Не то чтобы со мной все перестали разговаривать, как показывают в фильмах об американской школе; нет, со мной не играют в молчанку, но разговаривают теперь совсем по-другому. Холодно. Отстраненно. Как будто мне нет веры. Как будто я отщепенец. Я поднимаю свой щит, но это не помогает так, как раньше, я ощущаю, до чего стала им противна, до чего ненадежна. Куда важнее, что это всеобщее отторжение вторгается в мое личное пространство и проникает в меня глубоко-глубоко. * * *