Я избавляюсь от щита, чувствую себя голой без своего панциря, но в этом есть и хорошее – мне легче. Я соглашаюсь, что должна научиться обходиться без него. Я снова беру на вооружение темные очки, потому что, если мне больно, значит, боль других мне теперь гораздо понятнее. После моих собственных бед эмоции других людей видятся мне куда отчетливее. Я делала себя невосприимчивой к посторонним воздействиям, но не могу сделаться невосприимчивой к себе самой. От себя самой щитом не прикроешься, иначе заболеешь. Нелепо, что от моих действий стало хуже мне же самой. Пора перестать делать попытки управлять людьми, мне нужно научиться управлять собой, когда я оказываюсь среди них. На работе я пишу заявление об уходе. Я не спешу. Сбережений хватит на то недолгое время, пока я буду искать свою новую дорогу, и я иду небольшими шагами. Ежедневная прогулка в парке подпитывает душу. Я снова начинаю ухаживать за своим балконным садиком, и так же, как за своими растениями, ухаживаю и за собой. Сегодня я первый раз еду в метро без своего защитного покрывала. Я чувствую себя слабой, ранимой, щит опущен полностью. Я чувствую, что внутри у меня все трясется, что в любой момент я сорвусь и кинусь домой. Я прямо ненавижу ту хрупкую молодую женщину, которой стала, но какое-то время нужно побыть такой. Я не остаюсь у вагонной двери, а прохожу и сажусь. Девушка-подросток отрывается от своего телефона и пристально смотрит на мои кроссовки. Через весь вагон она стреляет в меня зелеными кометами ненависти и зависти. Мужчина прямо напротив, с желтой газетенкой в руках, внимательно изучает ее третью страницу, с которой ему зазывно улыбается молодая женщина с роскошной грудью, возбуждая самые разнообразные фантазии. Красный цвет, смешанный с черным, клубится вокруг его бедер. Такого я никогда еще не видела, но больше всего это похоже на нездоровую страсть. Я сразу же вспоминаю, почему терпеть не могу метро, очень хочется снова натянуть маску и поднять щит. Но нельзя – ведь я сказала себе, что каждый день была под непрестанной психологической атакой, чужие тела поглощали меня, и пора наконец от этого избавляться. Мужчина, сидящий рядом, похоже, ни разу не был ни в ванной, ни в душе. Вокруг головы у него крутится облако и все время меняет свои цвета. В наушниках у одурманенной наркотиками или алкоголем молодой женщины звучит танцевальная музыка, челюсть у нее отвисла, зрачки расширены так, что почти не видно, какого цвета глаза, а вокруг пляшут огни дискотеки. Тесно прижавшись, сидит парочка; он и она держатся за руки, и цвет над ними розовый. Они устали, склонили головы друг к другу, похоже, не так давно выбрались из постели. Я не против, что они рядом; им неинтересно делиться цветами с кем-то еще, даже если бы они заметили, что не одни в вагоне. Они льют розовый друг на друга. Мужчина, в цветах которого преобладает синий, встает, уступая место беременной женщине с золотым торсом. Я уже готова пойти на попятный и прикрыться щитом, как вдруг замечаю в середине вагона сравнительно молодого мужчину. На нем большие наушники, он читает книгу. Мне совершенно непонятно, как у него получается одновременно слушать и читать, но, может быть, он или не слушает, или не читает. Он переворачивает страницу. Я наблюдаю за его лицом. Он совсем поглощен чтением. На нем светло-серый костюм, нет галстука, рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами, кроссовки; сумка-бодикросс лежит рядом, на свободном сиденье. Я все смотрю на него. Непонятно, что передо мной за человек. Читает и слушает, в костюме без галстука и в кроссовках. Не знаю, нравится ли ему книга, по вкусу ли музыка. Не знаю, устал ли он, одинок ли, счастлив, благороден ли его дух и ум. Не знаю, горюет ли он или его что-то волнует. Он напоминает мне ту пару, обвившуюся друг вокруг друга, – как и они, он сейчас в своем мире и, кажется, никого вокруг не замечает – да, сходство поразительное, но вот в чем оно, мне еще не ясно. Поезд останавливается. Двери открываются. Толпа выходит, толпа заходит. Рядом со мной на сиденье втискивается какая-то женщина с широкими бедрами. Кто-то загораживает от меня мужчину. Я тянусь вперед. Я понимаю теперь, что в нем такого особенного, понимаю, почему не чувствую, кто он и что. У него нет цвета. Но такого не может быть. Может, цвет просто бледный; у некоторых людей бывают такие, совсем размытые. Я снимаю темные очки. У него цвета нет. Нет цвета. Я никогда еще не видела человека без цвета, разве что совсем в раннем детстве, лет до восьми, по телевизору – но он-то не по телевизору. Он прямо передо мной. Я не могу отвести взгляда от этой причуды природы. Наверное, я смотрю на него так, как большинство людей смотрит на меня. И тут он отрывается от своей книги, смотрит на меня и опять опускает глаза. Не сомневаюсь – его беспокоит мой пристальный взгляд, но точно ли это так, я не могу сказать. Не могу! Я не знаю, испуган ли он, раздражен ли и, вообще, заметил ли меня. Я вперяюсь в него взглядом, ищу, где у него цвет, но ничего не вижу. Ни скрытых воронок или дымок, ни лавин, ни фейерверков, ни искр, ни вспышек, ни медленных, неторопливых спиралей. Ничего вообще. Он снова отрывается от книги, смотрит в окно, на платформу. Поняв, что это за станция, он подпрыгивает, выбегает из поезда, чтобы успеть, пока не закрылись двери. Я вскакиваю с места и несусь к дверям, но они уже закрываются. Я нажимаю и нажимаю кнопку, но напрасно – они не откроются. Прижавшись руками к стеклу, я смотрю, как он спешит через толпу на платформе, уворачивается от спешащих на работу людей, мелькает среди разных цветов, похожих на облачка из паровозной трубы. Поезд отходит от станции, а я все смотрю на одинокого человека, который бежит сквозь разноцветную толпу, а сам не испускает никакого цвета. * * * Я нетерпеливо барабаню пальцами по столу и жду, когда Хью заполнит журнал. – Ну все, – произносит он наконец. – Что с тобой? Он очень волнуется. Я попросила его срочно мне перезвонить, но у него был урок, и мне пришлось ждать. Пришлось ждать и ему. Без всяких сомнений – волнуемся и он, и я. – Я сегодня увидела одного человека… – Так… – Он придвигается поближе к экрану, чтобы лучше рассмотреть мое лицо. Я вижу, что он сидит в учительской. – Одного мужчину в метро. – Случайного попутчика в лондонском метро? Не вздумай в него влюбиться, – шутливо предостерегает он. – У него не было цвета. Он замолкает. Я ценю, что он обдумывает все, что я ему говорю, прикидывает, как это сочетается и что значит, а не отметает с ходу, как бред сумасшедшего. – Может, бледный какой-нибудь цвет? – говорит он. – Бежевый там. Может, он просто зануда. – Нет, я успела проверить. Я всего-всего его рассмотрела. Ничего такого не было. Не знаю, что он ощущал и вообще, кто он такой. Я не знаю вообще… ничего. – И что ты сделала? – Уставилась на него и взбесила. Не знала, что делать. А потом потеряла. Я вышла на следующей станции и вернулась обратно, на ту, где потеряла его. Я бродила по платформам, хотя точно знала, что там его не найду. Потом я вышла наверх, походила туда-сюда. Оказалось, что станция находится на большом проспекте, от которого в обе стороны убегают улицы, по обеим сторонам в небо взбираются здания, и на нем несметное количество фирм, магазинов и офисов. Он мог спешить куда угодно. – Что же это за человек, у которого нет цвета? – спрашивает Хью. – Социопат? – Я социопатов видела: у них много цветов, они много чего чувствуют, вот только не то, что нужно, и не в нужное время. – Думаешь, твой дар слабеет? Я улыбаюсь. Он всегда называл это даром, а я – проклятием. – Не сказала бы, даже наоборот, стал сильнее, когда ты уехал. Как по-твоему, что мне делать? Он, поразмыслив, отвечает: – По-моему, тебе надо быть очень осторожной. Я киваю и чувствую, как у меня падает сердце: – Да, наверное, не надо об этом думать, и все. – Нет, Элис. – В учительской он не может говорить громко и поэтому придвигается ближе. – Тебе просто необходимо его разыскать. Разыскать человека без всякого цвета. * * * Я оказалась в том самом вагоне метро из-за целой цепи ошибок – намеренных, как я понимаю. Я бесцельно бродила, я старалась затеряться, мне никуда не было нужно, а только хотелось почувствовать себя лучше, снова ощутить нормальную версию себя самой. Я не должна была ехать на том поезде, мои шансы повстречать его были призрачны, но однажды все сошлось. Мне нужно найти его. Следующие несколько дней я упорно езжу по этой линии, примерно в то же время, когда его увидела, потом вспоминаю, как он выскочил из поезда, и догадываюсь, что он опаздывал и должен был ехать пораньше. Вот и я начинаю ездить пораньше, садиться то в один вагон, то в другой, сопротивляясь искушению поднять щит, даже когда у меня хватает сил сделать это. Потом я меняю тактику, перестаю ездить и встаю у выхода той станции, на которой он сошел, внимательно слежу, кто входит и кто выходит. Я его не нахожу. И тогда я говорю себе, что мои шансы оказаться на том поезде были так невелики, что, наверное, у него было точно так же, может, он больше никогда и не ездил на этом поезде, не выходил на этой станции, да и на этой улице больше ни разу в жизни не появился. Через три недели я прекращаю свои розыски, запрещаю себе это навязчивое поведение и чувствую себя совершенно раздавленной горем, отчего мне очень стыдно. * * * Перебравшись в Лондон, я сразу же начала ходить в местный садовый центр, хотя поначалу у меня не было денег, чтобы что-нибудь там купить. Для меня удовольствие бродить по нему. И вот я вижу ящик с орхидеями самого жалкого вида; нет, они живы, прекрасны, для покупателя, можно сказать, идеальны, но им очень грустно. Рядом никого нет, и я, не теряя времени, начинаю переставлять их в соседний ящик. В свое время я погубила множество орхидей. Я, бывало, приходила с ними домой и бродила из угла в угол, чтобы найти им место с самым большим шансом выжить. – Извините… – раздается позади женский голос. Меня застигли на месте преступления. Я оборачиваюсь, готовлюсь рассыпаться в извинениях. – Не скажете, где здесь георгины? Я еду в госпиталь к подруге, хочу ей их привезти. Вид у меня, наверное, такой, как будто я здесь работаю: вся в черном, да еще и в перчатках. Я объясняю ей, как пройти, но она в замешательстве, поэтому мы идем вместе, а она тем временем рассказывает о подруге, которая поскользнулась и сломала колено, и это очень неудачно, потому что она только еще начала привыкать к новому искусственному суставу в шейке бедра. Женщина приятная, и я сопровождаю ее к георгинам, потом возвращаюсь к орхидеям и застаю там молодого парня, который недоуменно смотрит на полупустой ящик с орхидеями и переполненный ящик с геранями. – Им там не нравится, – говорю я ему. – Это ты их переставила? – Да. Им там не нравится, – повторяю я. – Смотри. Я показываю на трубы на стене, по которым горячий воздух из кафе идет к вентилятору, а тот гонит его прямо на орхидеи. – Все равно что поставить их рядом с батареей, – говорю я. – Верно, – соглашается он. – Я перенесу их, спасибо. Я сияю всю обратную дорогу и возвращаюсь домой с грустной орхидеей, которую мне пришлось спасать. Каждому нужно время, чтобы найти свое место, и растения не исключение. Грустная Орхидея осваивается не сразу; поначалу она упирается, немного капризничает, показывает настроение. Но я быстро начинаю любить свою темпераментную подругу. Ей хочется все время перемещаться, так чтобы всегда и везде получать самое лучшее. Она отказывается оставаться на одном месте, если в другое время другой уголок лучше освещен. Она не успокаивается, она хочет для себя только лучшего. Она меня учит. * * *