– Если бы оставалась на связи, не была бы одна. Мне неуютно, я ерзаю на своем месте. – Аттестат хоть получила? Я киваю: – Ну да. Мы смеемся. – А что потом? – А потом… – вздыхаю я. – Потом Лили заболела. Рак спинного мозга. Ее оперировали. Опухоль удалили удачно, но ноги у нее парализовало, и мне пришлось стать сиделкой. – Как? Ничего себе… – качает он головой, явно понимая, что не услышит от меня ничего хорошего. – А что братья? Хью и… – Олли? Олли попал в тюрьму, и все, хватит о нем, – я закатываю глаза. – А Хью уехал в Доху. – Вот это да… Элис, какой ужас. Извини… – Да не ужас это. А сейчас вообще все в порядке, я вот в Лондоне. Нашла свое место. Работаю. Была продавцом, а сейчас я в парке Кью-Гарденз, администратор по обучению в проекте «Знакомьтесь: дикая природа». Он для молодежи, особенно для тех, кто живет в бедных районах, – мы изучаем всякие растения и грибы. Так что да, увлекательно, название не обманывает. – Ты как мистер Смит у нас в школе! – И совсем я не как мистер Смит, – возражаю я и смеюсь, вспоминая нашего бедолагу преподавателя. – Помнишь, как Саймон швырнул цветочный горшок в стену, когда увидел там червяка? – А сейчас он оператор на канале Sky Sports. – Саймон? Да ладно! – Да, мы встретились, когда я давал интервью. Даже не поверил, что он жмет мне руку. Он больше не боится микробов. Я смеюсь и решаю про себя, что не буду рассказывать про Салони. – Тебе всегда нравилось возиться с землей, – говорит он и улыбается при этом воспоминании. – Розовый куст погиб, Элис. – Я всего лишь администратор на курсах, – отвечаю я, не давая ему повторять эту фразу, не желая углубляться в тему. – Так что вожусь больше с компьютером, чем с землей. Договор у меня на год, через несколько месяцев заканчивается, надо искать что-то еще. Но все хорошо. Мне просто хотелось тебя увидеть. Он чувствует мое одиночество, и мне неловко: хотелось бы предстать перед ним такой же успешной, как он сам, хотелось бы рассказать другую историю. Он кладет свою руку на мою, и сквозь перчатку я ощущаю его тепло. Оно просачивается в меня, поднимается вверх по руке, к груди. Как чашка горячего чая в холодный день. – Все хорошо, – шепчет он. Я киваю, в глазах у меня стоят слезы. – Спасибо. Надо было уехать с тобой, когда ты просил, – говорю я со смехом и быстро промокаю глаза, пока не покатились слезы. – «Поедем со мной, Элис…» Помнишь? – смеясь, поддразниваю его я. – «Мы можем жить вместе». – Я правда этого хотел, – отвечает он. – Нам было всего-то по семнадцать лет. – Да, но я не врал. – А теперь посмотри, как у тебя все сложилось, – говорю я, чтобы сменить настроение, сделать его не таким мрачным. – Ты футболист. Ты отец. – Верно, – говорит он, и при упоминании о сыне вокруг него появляются розовые пузырьки, как будто надувают жвачку. – Он самый хороший. Лучше Кассиуса ничего в жизни у меня нет. Какие у него цвета? Ты их видела? – Конечно. Они крутятся вокруг него, как мини-смерчи. Гиперактивный, энергичный ярко-красный, ярко-желтый, неоново-зеленый. Такие пучки энергии. Он откидывает голову назад и хохочет: – Вылитый он! Значит, все в порядке? – спрашивает он с облегчением. – Все в порядке, – успокаиваю я его. Люди меняются, но основной цвет Кассиуса – энергичный, мощный красный. Я думаю, что он пронесется по жизни, как ураган, и в какой-то момент ему придется научиться тормозить; никаких задумчивых, сосредоточенных и логичных отцовских цветов у него и в помине нет. Открывается входная дверь, и женский голос произносит: – Я пришла! – Мама! – громко кричит Кассиус и несется через все комнаты ей навстречу. Сказке конец, мы убираем руки друг от друга, я промокаю глаза, усаживаюсь попрямее и вижу, как в свой дом входит длинноногая красавица с ковриком для йоги под мышкой одной руки и с сыном под мышкой другой. Настоящая супермодель, с сияющей кожей и блестящими волосами. Если ее и поразило мое присутствие, она умело это скрывает, хотя вид у нее удивленный. – Здравствуйте… – произносит она, глядя то на меня, то на мужа. – Детка, – отвечает он, поднимается, подходит к ней и целует. – Это та девушка, особенная, о которой я тебе столько рассказывал – Элис Келли. Элис, а это моя жена, Джамель. Она широко раскрывает глаза: – Элис! О боже мой… Я так много о вас слышала! Она опускает на пол Кассиуса и коврик для йоги, идет ко мне, раскрыв руки, приостанавливается и произносит: – Ах да, вы же не любите обниматься. Подождите… Что мне делать? Она нервно смотрит на Госпела, потом на меня и крепко обхватывает себя руками: – Вот так! Я смеюсь и отвечаю: – Спасибо! * * * Я плачу. Госпел тоже плачет. Он собрал свои сумки. Летние каникулы скоро заканчиваются, в нашей школе он больше не будет учиться, он уже не вернется, он выдержал испытания в «Бернли», и такую возможность нельзя упускать. Мы провели лето вместе, мне разрешили пожить у него дома, его родители стали моими родителями, и вот теперь все заканчивается. – Поедем со мной, – говорит он, кладет ладони мне на щеки и нежно целует. – В Бернли? – плачу и смеюсь я. – И что мне там делать? – Ничего тебе не делать. Они мне платят. – Но я не могу ничего не делать. – Делай то же самое, что летом. Работай в кафе или еще где-нибудь, какая разница. Когда я стану настоящей звездой футбола, зарабатывать буду столько, что нам обоим хватит. Мы смеемся над этой фантазией. Он моргает, дергается, закидывает голову назад и всхрапывает. – Мысль хорошая, Госпел, вот только, думаю, принимающая семья не разрешит мне жить с тобой, и потом, нужно еще получить аттестат. Хью с ума сойдет, если я останусь без него. Образование – единственный путь вперед, – говорю я, подражая брату. – Только не для футболиста. – Думаешь, у меня есть шанс в футболе? – улыбаюсь я. Он снова дергается и моргает. Он расстроен, взволнован, в последнее время чаще выходит из себя. Он нервничает. Он отбрасывает голову назад три раза подряд. Он громко ругается, досадует на самого себя, потом орет. Но не на меня, а на себя, вернее, на то в своем теле и уме, что не может проконтролировать. Красные пузыри лопаются вокруг него, как пакеты из-под краски, окружают его красной дымкой. Я даю ему время успокоиться, а дымке – испариться. – Вот что я буду делать, если такое случится в клубе? – спрашивает он, охрипнув от крика. – Не случится. На поле это никогда не случается. – А не на поле? – моргает, моргает, дергается, рычит. – Вдруг в раздевалке, когда тренер будет нас мотивировать, я не сумею остановиться… Вот что тогда будет, как думаешь? Вокруг груди у него слишком много оранжевого. Я старалась не прикасаться к нему, когда он такой – и из-за себя, и из-за него. Я чувствовала, что ему не хотелось никого видеть рядом, когда он сильно расстроен или взвинчен, – так льву в клетке совсем не хочется, чтобы его гладили. Бледно-оранжевый цвет низкой самооценки, его низкое мнение о собственной ценности, дискомфорт, представление о себе самом вызывают красный туман ярости; у него все это идет рука об руку. В школе он много работал, учился обуздывать свою ярость, глубоко дышать, медленно вдыхать, задерживать дыхание и выпускать его, ходить на пробежки, наматывать круги на поле или заниматься йогой. Но все это недоступно или невозможно, когда ведешь нормальную жизнь: нельзя ведь ни с того ни с сего выскочить из комнаты и кинуться бежать по дороге, нельзя прервать неудобный для тебя разговор или горячий спор и начать глубоко вдыхать и выдыхать. Иногда то, чему учили нас, не может подготовить к жизни, но сама живая жизнь, сам поиск себя в этих неудобных ситуациях дадут нам наш собственный арсенал. Ему предстоит найти все это в других условиях, среди тех, кто равен ему, среди его героев. У меня болит за него душа, я боюсь за него. На сколько его там хватит, как с ним будут обходиться? Поймут ли, что его таланты на поле значительно перевешивают его судороги и вокальные тики вне поля? Я снимаю перчатки и кладу руку ему на грудь. Она проходит через бледно-оранжевый, но я не убираю ее. Я чувствую, что он борется с собой; я тоже подключаюсь к управлению конфликтом.