Я смотрю на него, вокруг него. Пробую его вычислить. Мы никогда еще не стояли так близко. – Только не говори мне, что и ты тоже! – с опаской говорит он. – Да нет же! – Фу-ты… Знаешь, в Глазго, где я вырос, если человек был алкоголиком, значит, он очень много пил, понимаешь? Не то что сейчас, когда алкоголики говорят, что не пьют. Он весь съеживается и говорит: – Разреши, я начну сначала. Привет, Элис Келли! – Привет, Энди! – улыбаюсь я в ответ. – Называй меня просто Элис, можно. – Отлично, наконец мы немного лучше узнали друг друга. На работу едешь? – Вообще-то нет, но я только сейчас узнала, что меня взяли. – Да? Поздравляю. И что за работа? – Менеджер питомника. – Грудных детей? – Нет. Не знаю, смеяться мне или нет, потому что не понимаю, шутит он или нет. Я не могу уловить его тон, хотя, может, и сумела бы, если бы перестала разглядывать его, ища красноречивые сигналы. Я только сейчас начала прислушиваться к нему, читать его. Он оглядывается через плечо, чтобы понять, на кого это я смотрю. Я стараюсь сосредоточиться на нем, на его лице, на носе-пуговке, на светло-карих глазах, но так привыкла читать цвета, что совершенно не сильна во взаимодействии с реальным человеком. Провалы очевидны, мои слабые стороны понятны. Я чувствую, как мое тело начинает бить нервная дрожь. Мне очень хочется ему понравиться. Со своего места поднимается мужчина и встает рядом с нами. Весь он окружен волнующими, беспокойными цветами. Я быстро отодвигаю от него Энди. – В чем дело? – Давай отойдем. – Ладно, – соглашается он, и мы переходим в другой конец вагона. Мужчину, от которого мы только что отошли, одолевает бурный приступ рвоты. Люди неодобрительно ворчат, отодвигаются, вонь стоит жуткая. – Здорово, – уважительно говорит он. – Давай сейчас выйдем, здесь уже можно и пешком дойти, да? – спрашивает он, зажав пальцами нос. Я соглашаюсь, и мы молчим до следующей станции, где выходим из вагона вместе со всеми пассажирами. – Ты, значит, работаешь с грудными детьми, – произносит он, едва мы оказываемся на свежем воздухе. Он шагает совсем медленно, мир снова вращается вокруг него, а он идет себе вперед, возможно, и опаздывает на работу, но совсем не спешит. – Нет, это сельскохозяйственный питомник, – поясняю я. – С растениями. – Это другое дело, – замечает он. – Значит, у тебя сельскохозяйственное образование или что-то в этом роде? – Ни то ни другое. Я не училась в университете. А почему, объяснять долго и неинтересно. – Ну что ж, самое время начать. Я смеюсь: – Не волнуйся. Я это не афиширую. Я, можно сказать, вообще ничего не умею. Не знаю уж, почему меня взяли, может, и не задержусь там. – Все дело в духе, – отвечает он, бьет кулаком в воздух, и я смеюсь. – Но если серьезно, пока не вынырнешь из своих глубин – не поймешь, правильно ты поступаешь или нет. – Ага… – Если только ты не в бассейне или море или если не умеешь плавать. В этом случае глубина – это плохо. Я смеюсь. Он окидывает меня быстрым взглядом и произносит: – Давай зайдем куда-нибудь, кофе попьем, а? * * * – Значит, кофе ты тоже не пьешь, – говорит он, глядя, как руками в перчатках я сжимаю бутылку воды. – Нет. Никакого кофеина. Я не объясняю почему, а он не спрашивает. – Ты говорила: не пошла в универ, потому что… – Не говорила, – отвечаю я с улыбкой. – Но я хочу знать, – говорит он, отковыривает верхушку шоколадного маффина и кладет в рот. – За матерью пришлось ухаживать. Она перенесла операцию на спинном мозге, оказалась в инвалидном кресле, поэтому я осталась дома, сидела с ней круглыми сутками. – Братьев, сестер нет? – Братьев двое. Один работает в Дохе, другой тогда сидел в тюрьме. Он удивленно поднимает брови. Я делаю глоток воды, смотрю, как он реагирует. Он наклоняется вперед: – Доха? Даже название такое не слышал. Я смеюсь: – Тюрьма, значит, ерунда, а Доха нет? – Ничего удивительного, – отвечает он. – Я знавал людей, которые сидели в тюрьме, но не знаю никого, кто бы уехал в Доху. И мы оба смеемся. Я оглядываю кофейню. Мне не нравятся энергии людей, которые сидят рядом. – Не возражаешь, если мы пересядем? – спрашиваю я и указываю на стол, который стоит совсем в стороне. – Нет, конечно. – Он берет кофе, маффин и тут же перемещается. – За матерью ты больше не ухаживаешь, значит… – Она жива. Брат вышел из тюрьмы и теперь ухаживает за ней. Если можно так выразиться. Мне нужно было уехать, сил совсем не осталось. – Ничего хорошего – жить в токсичных семьях. – Ничего. – Я об этом много знаю. – Очень жаль. – По работе в молодежном центре. Мне повезло, у меня семья была очень хорошая. Меня воспитали бабушка и дедушка. Отца я не знал, мама была наркоманкой, а так детство было вполне идиллическое. Но, конечно, все могло сложиться иначе. Думаю, поэтому работа для меня так много значит. – А что значит «специалист по работе с молодежью»? – Это значит, что тридцатишестилетнего дядю каждый день достают подростки. Я смеюсь. – Да нет… Почти все думают, что это работа с трудными людьми, но я не согласен. Он слизывает шоколад с большого пальца и продолжает: – Ничего не имеешь против лекции? Давай потренируюсь на тебе – вдруг придется сегодня какому-нибудь учителю голову сносить. – Ничего, – широко улыбаюсь я. – Итак, вот что я думаю о трудных людях. Вернее, вот что я знаю о трудных людях. Это навязанный обществом ярлык, который я презираю. Трудные люди обычно очень чувствительны, а чувствительные люди могут быть очень добросовестными, осмотрительными, впечатлительными и чуткими. Часто они замечают то, чего не замечают другие, как губки, впитывают все энергии, реагируют на все раздражители вокруг себя. Я рассматриваю его губы, его глаза. И вдруг забываю, как дышать. Дыхание перехватывает. Приходится напоминать себе, что нужно вдыхать и выдыхать. Неужели все это подстроено? Кто организовал это? Хью? Или Наоми? А он продолжает: