– Они замечают, когда кому-то неуютно, когда кто-то грустит, сердится, пусть даже человек старается скрыть свои чувства. Они понимают, что восприятие – это одно, а реальность – совсем другое, видят, что одно не равно другому. Они обычно твердо верят в доброту и справедливость. Те, кто не понимает сущность очень чувствительных людей, обычно и считают их трудными. Вот что я обо всем этом думаю. И буду защищать своих учеников до последнего издыхания. Он кладет в рот последний кусок маффина и так комкает обертку, что крошки разлетаются во все стороны. Он очень неопрятный. – Извиняться не собираюсь, – говорит он с набитым ртом. – Ты мне разрешила читать лекцию. – И очень рада. Откуда ты все это знаешь? – Изучал социологию, но больше понял, когда начал работать с учениками. Ладно… Какой твой любимый фильм? Я смеюсь от неожиданного поворота разговора. В кафе входит мужчина с грязно-зеленым вихрем вокруг головы. Он садится к столику рядом с нами, и вихрь начинает напоминать мне рой мух над кучей навоза. Живой, настоящий Энди сидит наконец передо мной, а мне хочется только одного – уйти. Даже не хочется – нужно уйти, оказаться подальше от этого мужчины, человека, на уме у которого одна лишь гадость. Я крепко завинчиваю крышку своей бутылки, мне не сидится на месте. – Или ты больше любишь телевизор смотреть? Вот я могу целый сезон какого-нибудь шоу смотреть подряд, часов до четырех утра, но почему-то фильмы сейчас слишком уж длинные. Я снова смеюсь. Я могла бы только слушать, не говоря ни слова, но знаю, что так неправильно. Да и мужчина за соседним столиком все больше раздражает. Можно было бы поднять щит, но после того, что произошло, я этого больше не делаю. Я не могу вернуться в то хрупкое состояние, но не могу и молчать рядом с Энди, именно, особенно с Энди. – Все? – спрашивает он. Я киваю: – Спасибо. – Хорошо. В следующий раз разреши мне купить тебе не только бутылку воды, а что-нибудь посущественнее. Я улыбаюсь при мысли о следующем разе. Когда мы уходим, мужчина, который сидел со мной рядом, яростно отодвигает свой стул, отшвыривает мой, поднимается. И вдруг начинает бить себя в грудь, как будто он в церкви, как будто вымаливает прощение вины и греховности. – Боже мой, сколько их сегодня. Увертываешься от ненормальных, как Мухаммад Али от ударов, – замечает Энди. – Таких всегда хватает. Надо только уметь их замечать, – отвечаю я. * * * – Почему, собственно, я не могу тебя трогать? – спрашивает Энди. – Да ты трогаешь. Я голая, ты тоже. Я на тебе. Он смотрит на меня этими своими глазищами, и я бешусь оттого, что не знаю, о чем он думает. Может, о том, что я чокнутая. Несколько свиданий, и ему уже все ясно. – Если не хочешь так, то и не будем, – говорю я и поднимаюсь. Он притягивает меня к себе и отвечает: – Да нет же, хочу. Но сейчас мы делали это по-твоему. А теперь давай попробуем по-моему. Доверься мне. Меня медленно опускают на постель, на простыни, нагретые солнцем, которое бьет в окно. Его губы целуют мою шею, он берет мои руки в свои и переплетает наши пальцы. Я привыкла делать это по-своему, так, как делала и делаю всегда. Чем меньше телесного контакта, тем лучше. Мне не хочется, не нужно чувствовать все, что чувствует в этот момент партнер, ничто и никогда не бывает стопроцентной страстью, все укоренено во всем. Иногда я ощущаю их вину, и тогда отключаю все в себе; в их жажде, ненасытности, требовательности я чувствую отчаяние; их одиночество вызывает жалость. Все может оказаться поводом к отключению. Я хочу выключить свои эмоции, хочу, чтобы ничто меня не коснулось. Но у него нет цвета, который я могу видеть. У него есть энергии, которые мне нужно научиться ощущать и читать, но пока это не удается. Я пробую делать так, как он. Открываю глаза, чего раньше никогда не делала. Я вижу его. Чувствую его. Я замечаю то, чего не замечала раньше, то, что скрывают цвета, то, от чего они отвлекают. – Хорошо? – спрашивает он потом, когда мы укладываемся под одеялом. Он обнимает меня сзади, целует в плечо. Спиной я чувствую его сердцебиение, восходит солнце. Я соглашаюсь, что «по-его» лучше, но только с ним. * * * Он приводит меня к себе на работу. На его столе стоит кружка с надписью «Вполне вероятно, здесь водка». С картинной рамы свисает табличка: «Есть дни, когда я развлекаюсь. Есть дни, когда я ищу телефон, а сам говорю по нему». К огромному стенду пришпилены разноцветные листочки с записками от бывших учеников: «Спасибо, брат! Джонни», «Спасибо за все. Лаура», «Удачи без меня. Алан Б.», «Я Вас никогда не забуду. Элисон», «Вы самый лучший учитель! Сара». Плюшевые мишки и всякие странные создания занимают почти весь стол и украшают монитор компьютера. В шкафу беспорядочно валяются бумажки, исписанные его неразборчивым почерком. На полке стоят фото с бабушкой и дедушкой, которые его воспитали, с друзьями на музыкальном фестивале – лица в блестках, резиновые сапоги заляпаны грязью. Упаковка бумажных салфеток с надписью: «Как заставить салфетки танцевать? Поставь в них тележку». Я снова смотрю на стенд. Сколько людей доверяют ему. Уж точно они его очень любили, раз написали свои записки и прикрепили их к стенду. Уж точно, эти люди ему нравились, раз он не стал снимать их. Так они и висят здесь. Его ученики наверняка делились с ним своими секретами и шли дальше. Целая стена отзывов, целая стена голосов, убеждающих меня довериться. * * * Я, конечно, смутно представляю, как руководить питомником, но оказывается, что это-то и есть самое легкое. В самом начале труднее всего мне с людьми. Я открываю питомник утром, а закрываю под конец дня. Я расставляю людей по сменам и распределяю обязанности. Я заказываю все, что нужно – почву, камни, удобрения, кусты, растения, деревья. Я просматриваю прежние заказы и по ним ориентируюсь, сколько чего нужно. Мы выращиваем резервные саженцы растений, кустов и деревьев. Я все время наблюдаю за временем полива, состоянием почвы и положением растений. Я не могу позволить себе делать то же самое, что дома, в Дублине, или в квартире, на балконе, не могу бросить растения на произвол судьбы и тем самым выяснить, где они погибнут, а где расцветут пышным цветом, но я считываю цвета растений так же хорошо, как показания приборов, а сад на моем балконе подсказал мне идею системы полива, для которого с крыши собирают дождевую воду. Положа руку на сердце, меня удивляет, почему этого не сделал предыдущий менеджер, но здесь вообще много такого, чего он не сделал и что меня удивляет, а много и такого, что я могу привнести в эту работу и что меня удивляет. Больше всего мне нравится создавать красивые сады и экспозиции для выставок. Если бы позволяло время, я бы занималась этим целыми днями. Коллектив здесь довольно хороший, но друг другу нравятся не все, и это нормально. В первые, самые напряженные, недели я наблюдаю за потоком цветов, чтобы разобраться, кто здесь главный, кто меняет обстановку к худшему, а кто к лучшему. Это, должно быть, Кэти: все цвета стекаются к ней. Она нравится людям. Я ставлю ее ответственной за расписание смен. Марго – это динамит. Она приходит на работу сердитой, умудряется переругаться с каждым, кто встает ей поперек дороги, и даже с заказчиками, которых считает кретинами, и отправляется домой. Ее гнев на меня чем-то напоминает воспаленные, опухшие десны, в которых прорезаются зубы. Что-то рвется изнутри наружу, ей от этого больно, и поэтому она делает больно всем, кто оказывается рядом. Я замечаю, что сильнее всего ее раздражают длинные и нудные указания. Чем меньше слов и поучений, тем для нее лучше. Как только появляется красный цвет, я начинаю говорить с ней краткими фразами. Умар – полная ее противоположность. До того как я пришла сюда, он работал на выставках, но не любил это занятие. Он предпочитает логистику, решение разных задач, организацию подготовки деревьев и кустов к продаже и отгрузке. Донал раньше отвечал за состояние нашей технической части, но переругался с Терри. Джим готов без умолку рассказывать каждому желающему о растениях и цветах, да только не у всех хватает на него терпения. Донал, которому было тринадцать лет, когда умер его отец, кажется, тяготеет к Джиму. Он испускает свои цвета, Джим получает их и отсылает обратно. Донал воспринимает их. Я убираю Донала с технического участка и перемещаю на землю, к Джиму, подальше от всего, что связано с продажами. Взрывоопасную Марго я сажаю на трактор; теперь она колесит на нем, перебрасываясь шуточками с краснолицым Терри, любителем крепкого словца. Донала Терри пугал до полусмерти, доводил чуть не до обморока, но Марго в его компании, кажется, очень весело. Джиму я поручаю телефон, и на него мы переключаем звонки от заказчиков, но только тех, которые располагают временем и сумеют по достоинству оценить изливающийся от него поток информации. Я отмечаю и Люси, общительную девушку из кофейни при садовом центре, готовую без умолку болтать с кем угодно. Она молодая, модная и не лезет за словом в карман. Я убираю ее из кофейни и перевожу в маркетинг. Она тут же начинает писать содержательные посты в СМИ, отвечает на вопросы заказчиков, и благодаря ее остроумию у нас появляется множество новых подписчиков. А еще она видит, что будет хорошо смотреться в «Инстаграме», сообщает клиентам, что сейчас есть в наличии, каковы самые последние тренды. Наш старомодный, скучный сайт приобретает совершенно новый вид. Ну а я плету корзины, и мы продаем их в магазине в Интернете с таким успехом, что едва успеваем выполнять заказы к Рождеству. Заказчикам нравится бродить в питомнике и вокруг, подогу выбирая растение, и я запускаю новый проект – сад, в котором будут играть дети, пока их родители заняты саженцами. В свою кофейню мы уже привлекаем новую категорию посетительниц – мамочек с колясками, – так что будет неплохо заманить их в садовый центр. Я выделяю в нем уголок, где можно на себе испытать целительную силу растений. Здесь собраны растения, которые лучше подходят для рабочего помещения, растения для дома, растения, которые лучше всего растут в ванной, где нет сильного освещения, растения, идеальные для подоконника. Растения, которые снимают усталость после умственной работы, растения, которые вырабатывают много кислорода и помогают как следует выспаться. Мой маленький уголок становится все больше по мере того, как растет интерес к нему, и со временем становится понятно, что ему пора отводить целую секцию. Я столько лет ухаживала за матерью, что накопила достаточно опыта и знаний, чтобы помогать другим. В те дни, когда у меня появляется возможность поразмышлять, когда у меня есть время, я вспоминаю те одинокие, беспокойные годы, когда я все удивлялась: почему, ну почему такое случается именно со мной? А теперь я знаю, что если не чувствуешь боли в себе, то не сумеешь распознать ее и в других. Собственное страдание помогает взращивать в себе способность помогать другим. Когда мой трехмесячный испытательный срок подходит к концу, я нервничаю, но сильные мира сего – Логичная Желтая, сочувственный Густо-Зеленый, даже консервативная Темно-Синяя – сходятся в том, что еще никогда персонал не был так удовлетворен своей работой. Питомник не будет работать как следует, если правильно не распределять энергию между моими сотрудниками. Это вовсе не легко; я почти все время в стрессе, уматываюсь, часто не могу заснуть. Каждую неделю, а иногда и по два раза в неделю я езжу к Наоми на рэйки, рефлексологию, на все, чем могу восстановить себя. И почти всегда она советует мне просто-напросто глубоко дышать. Но лучше всего мне помогает, больше всего придает сил то, что я без памяти люблю Энди. * * * В день рождения Лили я веду ее в симпатичный ресторан; может, кухня там и не самая изысканная, но в любом случае гораздо лучше той, к которой она привыкла. Я заранее предупредила, что буду с колясочницей, и, когда она появляется, в ресторане начинается суета, но не обидная для нее, а такая, по которой видно, что они подготовились к встрече. Конечно, из-за такого внимания ей не совсем комфортно, но не в плохом смысле. Мне тоже трудно, когда со мной так носятся; внимание кажется избыточным, незаслуженным, но от него я всегда чувствую себя лучше. Я знаю это от Энди. Лили, брезгливо сморщившись, изучает меню, читает про себя, шевеля губами, трогает стаканы, просматривая страницу. Я знаю, что это скорее не брезгливость, а боязнь; боязнь нового опыта, новой еды, боязнь чего-нибудь не знать, что-нибудь не так произнести, боязнь, что что-нибудь не понравится, наконец, что она будет глупо выглядеть. – Меню на итальянском языке, – поясняю я. – Потому что ресторан итальянский. По-английски вот, внизу напечатано. – Ничего не разберу! Почему по-английски так мелко? – громко спрашивает она официанта, который наливает воду и раскладывает хлеб. Я глубоко вдыхаю и медленно, спокойно выдыхаю. Она с негодованием отвергает холодный суп гаспачо, не допуская, что такое блюдо существует в природе. Что за идиот работает у них на кухне? Она выбирает минестроне: название знакомо ей по готовым супам в пластиковых емкостях. «Этот хоть горячий?» – не без сарказма спрашивает она официанта. Ей неловко; я-то ее знаю. После долгого обсуждения с официантом, что есть что, поморщившись на большинство пунктов меню и придя в ужас от названий фирменных блюд, она заказывает простейшую пасту с томатным соусом из детского стола. – Ну что ж… – произносит она, оглядываясь и немного расслабившись от того, что мука с заказом позади. – Очень даже неплохо. Большинство людей в этих трех словах не услышат ничего особенного, но для меня в них скрыт глубокий смысл. Это оскорбление. Она как будто говорит: посмотри, как ты теперь живешь, как вознеслась с тех пор, как уехала, а вот я теперь совсем одна, без ничего. Что, думаешь, нос мне утерла, сидишь тут, показываешь, кто ты такая… Вот что она говорит. – Да, на новой работе мне хорошо платят. В Лондоне по-другому и не проживешь. Здесь все дорого. Она изучающе смотрит на меня в первый раз с того момента, когда я вернулась с работы и увидела, что она ждет меня у двери. – Ты сейчас лучше выглядишь, чем в прошлый раз. Тогда ты выглядела так, как будто на панели работала. По идее, такое должно ранить, но я смеюсь. Она, пожалуй, права: я действительно была не в форме, играла с самой собой, со всеми вокруг. Права она и в том, что я выгляжу теперь по-другому. До Лондона я чаще всего пряталась под своей одеждой. Одевалась в темное, носила спортивные костюмы, футболки, домашнюю одежду – лишь бы не выделяться; перчатки и очки дополняли картину. А сейчас моя жизнь – это далеко не только прогулки в парке, когда нужно что-то спортивное, чтобы было удобнее управляться с инвалидным креслом. На работу я особенно не наряжаюсь; мне нужно, чтобы было тепло и комфортно, но в то же время хочется быть стильной. И потом, у меня же есть Энди. Мы с ним ходим в рестораны, театры, клубы, пабы. Правда, я не рвусь знакомиться с его друзьями, но впереди приглашение на свадьбу, и я чувствую, что от него не отвертишься.