– В питомнике, – говорит она, тянется к блюду с хлебом, поставленному в центр стола, берет в руки каждый ломтик, смотрит, как на гранату, и оставляет себе самый простой. – Да, это еще и питомник, – объясняю я и добавляю: – Выращиваем растения и цветы из семян. – Я знаю, что такое питомник, – говорит она. – Тебе всегда нравились растения. Сейчас мистер Гангали следит за садом. – Спасибо тебе, – говорю я. – Сад же мой, – говорит она. – Но ты привела траву в полный порядок, так что мы ее не тронули. В то воскресенье мы с Олли даже позагорали. И она довольно хмыкает. Мне становится тепло при этих словах, и я отвечаю: – Здорово. – Я даже сгорела, представляешь? Заснула и получила солнечный ожог. Цвет, правда, красивый. Она вытягивает свои тощие руки и крутит ими. – Да, красивый. Приносят закуски. У меня моцарелла буффало и помидоры. – Это что? – спрашивает она, снова наморщив нос. – Сыр. – Сыр? Надо же… Совсем не похож. Она пробует свой суп, зачерпывая его самым кончиком ложки, будто под ним может скрываться какая-то отрава. Глаза у нее загораются: – Слушай, а вкусно! Она смотрит на меня, и обе мы начинаем смеяться. – Я такого хорошего супа никогда еще не пробовала, – сообщает она официанту, когда он забирает у нее тарелку. – Ой, наелась. Больше, наверное, ничего уже не влезет. Она немного расслабилась: ничего страшного в этой еде нет, зря переживала. Я смотрю на цвета вокруг нее. – Что? – настораживается она. – Новые лекарства пьешь? – Да. Она не хочет об этом говорить. Хоть я содрогалась от мысли, что нужно идти сюда, вылезти из теплоты и уюта компании и постели Энди, нужно признать, что мне с ней легко. Я умею читать ее и поэтому чувствую себя в безопасности. Я знаю ее как облупленную. Над Энди я не могу взять верх; спорим мы чаще всего потому, что я ничего не чувствую, пока не знаю, что чувствует он. Он не знает о моих способностях, я предпочла ничего не говорить ему, потому что не знаю, как об этом сказать. Меня всегда вели другие, я реагирую на них, пользуюсь ими, как отправной точкой, и уже потом решаю, кем или чем хочу быть. С Энди все по-другому; с ним я счастлива и защищена как никогда, но в то же время не уверена и ранима. – Почему тебе поменяли лекарства? – Потому что другие не действовали. Официант ставит на стол горячее. – Мне во всем в этом ни за что не разобраться, – вздыхает она. – Спасибо, – киваю я официанту. – Это что? – спрашивает она, тыча ножом в мою тарелку. – Каннелони. – Что-что? – Такие толстые макаронины, с начинкой из сыра и шпината. – Элис, – брюзгливым тоном произносит она и принимается за еду. Поднимает с середины блюда листок базилика и откладывает на край, как будто это волос. – Черный перец? – У стола вырастает официант с мельницей гигантского размера. – Ты подумай, какая здоровая! – комментирует она. – Нет, спасибо, – отвечаю я официанту. – Пармезан? – задает он следующий вопрос. – Сыр, – поясняю я ей. – Я не толстая, – громко говорит она. Я смотрю на официанта; он сочувственно улыбается мне и уходит. – А эти лекарства сильнее, – замечаю я. Я бы сказала даже – тяжелее. Прежде всего цвет у них не такой, как у других; он окружает ее настроение, как будто бактерию, но не как те, другие, сокрушает его – такие они тяжелые. – Я от них устаю. – А помнишь, ты принимала другие таблетки, которые тебе прописали? Они всегда на тебя хорошо действовали. – Да, принимала, – громко произносит она и вспоминает, где находится. – Иногда только забывала. Олли надо мной с палкой не стоит, как ты. – Спасибо за комплимент. Она отправляет в рот большую порцию пасты и нахваливает: – Вкусная! Я довольна и на волне позитива открываюсь ей: – Я встретила одного человека… – Да? – Она смотрит на меня и недобро усмехается. – Зовут Энди. Он из Шотландии. – А когда ты ездила в Шотландию? – Не ездила. Мы в Лондоне познакомились. – И я ничего не знаю, да? Ничего не знаю, что ты делаешь. Повисает молчание. – Ничего не понимаю, что эти шотландцы говорят. Я смеюсь, глупо улыбаюсь, вспоминая о нем, и говорю: – Да, иногда он необычно выражается. Она все ест. Крошечная женщина, которая сказала, что больше в нее не влезет, без труда расправилась с огромной тарелкой макарон пенне. – Он специалист по работе с молодежью. – Это как? – Помогает подросткам и вообще молодым, до двадцати пяти лет. – Трудным, значит? – спрашивает она с усмешкой. – Ничего удивительного, что тебя угораздило. Платят хоть или так, волонтер? – Платят. – Ну и хорошо. Она берет вилку и закидывает макароны в рот так быстро, что я даже не понимаю, когда она успевает их прожевывать. – Сколько лет? – Тридцать шесть.