* * * Мы лежим в постели; со знакомства прошло несколько недель. Воскресенье, утро, дождь. Я блаженствую от полного расслабления и удовлетворенности. По телевизору идет передача Рика Стайна: в каком-то экзотическом месте он плывет на лодке, говорит о еде, готовит еду, ест еду. Мы говорим обо всем и ни о чем. Я больше слушаю, мне страшно нравится звук его голоса, такой живой, позитивный, пусть и хрипловатый со сна. – Какая ты была в школе? – Ты ведь знаешь… – Не знаю. Поэтому и спрашиваю. – Спокойная. Буйная. Когда как. – Как прогноз погоды в Глазго. «Дождь со снегом, временами солнечно». – Такая и есть. Всего понемногу. – Как твоя школа называлась? – Тебе ее название ничего не скажет. – Так поэтому и спрашиваю. – В одной дырище, в часе езды от Дублина. – И все-таки как она называлась? – повторяет он, отбрасывает прядь волос моего лица и пристально на меня смотрит, чувствует, что я стараюсь увильнуть. Я спокойна. – Ты что, выпускные не сдала? – Нормально я их сдала, – говорю я оскорбленным тоном. – Вот и хорошо, – смеется он. – А то я уж подумал, что ты темнишь. Так где ты училась? – В спецшколе «Новый взгляд» – отвечаю я, снова кладу голову ему на грудь и отворачиваюсь к телевизору. – Для тех, у кого отклонения в поведении. Он старается улечься так, чтобы видеть мое лицо, но я и не собираюсь двигаться. – Как ты туда попала? Я ненадолго задумываюсь и отвечаю: – Злая очень была. Вообще-то я только и мечтаю, как бы рассказать ему. Я прокручиваю в голове долгие разговоры о том, как избавляюсь от своих неврозов. Иногда он принимает это хорошо, иногда – нет. Я знаю, что когда-нибудь откроюсь. Нужен только правильный момент. * * * После нашей ссоры он возвращается в зал гостиницы, где еще не закончился вечер. Где-то в половине пятого утра нестройный хор умолкает, но, хотя пения и не слышно, он все равно не идет. Я накручиваю себя, что он сейчас плачется в жилетку Рейчел, сама рыдаю в подушку. Сна ни в одном глазу. Что я наделала? Не так ведь я хотела рассказать ему о том, как вижу ауру. Да нет, я вообще ему рассказывать ничего не хотела. Я собираю сумку. В шесть утра кое-кто еще бодрствует и городит всякую ерунду, я тихо прохожу через зал и незаметно выбираюсь из гостиницы. Я прыгаю в такси, беру машину, заказываю кофе, ожидая, когда откроется прокат, и первым же поездом возвращаюсь в Лондон. К обеду я уже дома, а он, наверное, еще даже не проснулся. * * * Почти всю обратную дорогу я сплю. Обратная дорога – вовсе не то приятное путешествие, которое мы с Энди проделали туда. Теперь мне прямо тошно, как будто во мне пробили дыру, и я потеряла что-то, кого-то очень незаурядного, и вместе с тем накрывает ощущение неизбежности. Может ли такая, как я, даже помыслить, чтобы быть счастливой и нормальной с таким, как он? Подсознание громко кричит: «Я же тебе говорила!» – а все остальное во мне как будто скорчилось в уголке и орет: «Да оставьте вы меня в покое!» В восемь вечера слышится стук в дверь. Он. А вид такой, как будто он дрался с самим собой, как будто первый раз спустился с гор и оказался лицом к лицу с цивилизацией. – Прости, – произносит он, переступает порог и обнимает меня так крепко, что я еле дышу. Ничего не понимаю. Ведь провинилась-то я. Сказала ему что-то безумное, а потом бросила в полном одиночестве. Он делает глубокий вдох, не отпуская меня, и от этого становится щекотно шее. – Прости меня… Мы долго держим друг друга в объятиях, и я не хочу, чтобы он выпускал меня, потому что не хочу говорить. Разговор опять окончится для меня неприятностями. Он отстраняется и смотрит на меня. Глаза припухли от двенадцати часов непрерывного плача. Нос красный, растертый – я то и дело сморкалась, губы искусаны, ногти тоже. – Ты как? – Нормально, – отвечаю я. – Ну уж нет. Когда я проснулся, то не понял, куда ты делась. Я даже не помнил, как мы ушли с этой свадьбы… Он потирает лицо и продолжает: – Прости… Помню, что все искал тебя… Он морщится, трясет головой. – Ну, не знаю, как получилось. Сильно напился. Джейми сказал – опозорился. – Джейми, с которым вы вместе на занятия по химии ходили. – Правильно, а откуда ты знаешь? Слушай, я вообще ничего не помню… – говорит он и боязливо смотрит на меня, как бы прикидывая, не собираюсь ли я на него накинуться. – Не надо было мне виски пить. Я от него… зверею и… Ему становится дурно, он садится. – Все, до выходных больше ни капли в рот не беру. Я улыбаюсь. Он ничего не помнит. В душе я ликую. Да, досадно, что пришлось пережить все это, а он ничего даже не помнит, он чист, как первый снег. Я отхожу от него, наливаю воды в чайник, ставлю греться, и, сложив на груди руки, жду, когда он закипит. Может, конечно, и отговорка, что ничего не помнит, но точно я все равно не узнаю. Я не умею его читать. – Ты говорил, что я тебе мешаю, – произношу я наконец. – Не даю общаться с друзьями. Он трясет головой. – Не может быть, Элис… – Что я холодная… – Да ну… – Что со мной не весело. Что я сухая. Что я к тебе не прикасаюсь… – Так напиться… – Что у трезвого на уме, Энди… – Это был просто пьяный бред, Элис. Я могла бы прикинуться, что никогда ничего ему не говорила, жить дальше с этой ложью, сделать вид, что он не реагировал на мои слова именно так, но знаю, что у меня не получится. И вдруг весь мой гнев куда-то испаряется: а ведь он прав в своих чувствах, и ему нужно знать, почему он прав. – Мне нужно кое-что тебе сказать, – начинаю я. – Не надо, – отвечает он. – Не бросай меня. – Сначала выслушай, а потом решим, кто кого хочет бросить, – говорю я нервно, но твердо, натягиваю на ладони рукава джемпера и сажусь на диван. Он садится тоже. Я молчу и собираюсь с духом. – Когда мне было восемь лет…