– Извини. Захотелось обнять тебя, но я не буду. Я люблю обниматься. Так тяжело, когда не могу! От ее слов мне становится смешно. – Уж ему-то ты разрешаешь себя обнимать? – шепчет она, оглядываясь на Энди. – Он такой хорошенький. И именно в этот момент хорошенький вскакивает и разражается совсем нехорошими словами в адрес судьи. Немногочисленные гости в ложе оборачиваются и смотрят на неотесанного уроженца Глазго. – Прошу прощения, – говорит он мне, а не им, и садится на свое место. * * * – Что ты в нем находишь? – спрашивает меня Госпел, когда однажды мы идем в его любимый модный коктейль-бар, где он фотографируется с каждым желающим. Нас две пары. Энди и Джамель увлеченно говорят о его работе. Он очень любит детей, с которыми работает, и мне очень нравится, как он говорит об этом. Я думаю, Госпел ревнует, я даже знаю, что ревнует, вижу, как цвета посетителей бара смешиваются с его счастьем чистого медового цвета; так смешиваются цвета в стиральной машине, когда она начинает работать. Это совсем не хорошо и даже смешно, потому что красивее, чем Джамель, и внутри и снаружи, я еще никого не встречала. – Что нахожу? – улыбаюсь я в ответ. – Он добрый… Он веселый… Госпел, прищурив глаза, смотрит на Энди, как будто старается разглядеть, где же это в нем доброта и веселость. – Какого он цвета? – спрашивает Госпел. – Готов спорить, что не медового. Куда ему до медового! И он гордо выпячивает грудь. – Никакого, – отвечаю я и смущаю этим Госпела. – И это здорово. Я знаю лишь, что, как только отключила свою защиту, сразу его и увидела. * * * Я дома, на рождественских каникулах, и считаю дни до возвращения обратно в академию. Я очень жалею, что не поехала в гости к Госпелу, как он предлагал, но мне хотелось увидеть Хью. Только вот Хью в последний момент решает не ехать домой; говорит, что ему надо готовиться к экзаменам, что он работает барменом в Кардифе и его не отпустят. Придумывает всевозможные отговорки. Как и Лили, я морально раздавлена тем, что он чуждается нас. Я, как и она, заворачиваюсь в зеленый плащ жалости к самой себе. На рождественском столе у нас готовая нарезка из индейки, которую кладут в сэндвичи для школьных завтраков, тушенная в масле капуста, вареная морковь, картофельное пюре и подлива на пластиковой подложке, чтобы можно было разогреть ее в микроволновке. Моя порция подгорела снаружи и прилипла к подложке, но внутри она на удивление холодная. На десерт она купила желе и заварной крем в пакетах. Она выпивает две бутылки вина, выкуривает пачку сигарет, мы ссоримся, и она куда-то исчезает – на всю ночь. Под утро я слышу, как она возвращается и ползет к себе, вверх по лестнице. Весь следующий день, праздник святого Стефана, она валяется в постели, а я устраиваюсь на диване с коробкой конфет Quality Street, подарком от своего секретного Санта-Клауса, Салони, и смотрю один «Крепкий орешек» за другим. Давно мне не было так хорошо дома. Вернее, было бы хорошо, если бы не волнения из-за Олли. Этот почти незнакомый мне мальчик-мужчина, с пушком на подбородке и над верхней губой быстро, не говоря ни слова, закидал в себя ужин и ушел со своими друзьями-идиотами неизвестно куда и зачем. Компания большая. Все в пуховиках, которые явно им не по карману, и с капюшонами на головах, как будто они из фан-клуба Grim Reaper; от них прямо веет бедой, среди этих подростков лишь только ему одиннадцать лет. Мне не хочется знать, чем он заслужил их уважение и внимание – или что ему придется сделать, чтобы это заслужить. Он все так же поглощает ее цвета, заряжается ее отрицательной энергией и несет ее с собой дальше, в мир. Мы поссорились из-за того, что он связался с ними. Она твердит, что только рада, что теперь у него есть друзья, тем более что мы с Хью бросили его, как будто забыла, что я уехала из дома не по собственному желанию. – Эй, ты, чокнутая! Я оборачиваюсь; вот он, Олли, собственной персоной, идет в мою сторону. Каждый день я стараюсь куда-нибудь скрыться, лишь бы не быть дома с ним и толпой его друзей-лузеров, в чересчур дорогих для них куртках, нагло похваляющихся, сколько денег получают оттого, что не делают ничего хорошего. Олли, наверное, следил за мной. Я гуляю по местному парку. Я ушла еще утром и долго-долго бродила по незнакомым мне дорожкам и тропинкам, только бы не сидеть дома. Я нахожу тихий уголок и сажусь доесть несколько последних конфет Quality Street. Клубничные и апельсиновые нравятся мне меньше всего, но я все же изо всех сил стараюсь получать от них удовольствие. Олли наступает на огромный сук, наклоняется вперед-назад, вперед-назад, прыгает на нем, с громким треском ломает. – Зачем ты за мной шел? – спрашиваю я. – А больше делать нечего. – Прямо удивляюсь, как это тебя с твоими дружками где-то не носит. Он уже не раз имел дело с полицией, еще один прокол, и его отправят в тюрьму для несовершеннолетних. Я, почти как и все соседи, можно сказать, не сомневаюсь, что это именно он угнал машину у Гангали – просто так, покататься. Жить вместе с ним унизительно. Он злобно смотрит на меня. Взгляд не предвещает ничего хорошего, но я не пугаюсь. Он подходит к краю глубокого оврага. На его дне вода, грязь, пивные бутылки, всякий мусор. Я вижу, что он прикидывает, как бы перескочить его, чтобы быстрее добраться до спортплощадки. – Я серьезно, Олли, завязывай с этой компанией. Тебе сейчас только и не хватает во что-нибудь вляпаться. – А по-моему, лучше уж тюряга, чем места, где бываешь ты со своими чокнутыми друзьями. – Вот оно что! Может, я приведу своих чокнутых друзей и они пнут тебя под задницу. Может, как раз это тебе и нужно. – Так за рулем не я был, – говорит он, слегка передергивает плечами и всматривается в мое лицо, ожидая реакции. По мне бегут мурашки, потому что цвет его мигает, как лампа-вспышка на старомодной камере, а потом опять горит ровно, как будто ничего и не было. Он признался, что был в машине, и я почти уверена, что вспышкой своего цвета признался и кое в чем другом. Но почему он здесь? Тоже, может, прячется. Может, его кто-то напугал. Может, болтается со мной, потому что ему нужна старшая сестра и сейчас мне нужно встать на его сторону, как всегда делает Хью, что бы ни вытворял младший братец. Он заскакивает на другой сук, осматривается, прикидывает ширину оврага и высоту веток. Не думает же он прыгать, на самом деле… Слишком здесь широко. А он отходит на несколько шагов от края и готовится к разбегу. – Не получится, – говорю я. – Получится. Сумею. Он, похоже, или ищет смерти, или самонадеянно считает, что может сделать все, что захочет, потому что перепрыгнуть этот овраг он точно не сможет. Я смотрю на его решительное лицо, вижу мальчика, которого отлично знаю, и, неожиданно для себя самой, разражаюсь громким, от души хохотом. – Что такое? – с удивленной ухмылкой спрашивает он. – Ты кем себя возомнил? Тарзаном? Тебе не перепрыгнуть, – отвечаю я, поднимаясь. Я снимаю темные очки, и он уставляется на меня. Может быть, он видит свою сестру, ту мою версию, которую не презирает. Мы оба смеемся, когда он несколько раз разбегается и резко останавливается прямо у края оврага. Он пробует еще раз, тащит меня за собой к краю, делает вид, что сталкивает в овраг, но опять останавливается в нужный момент. Сердце колотится, когда я смотрю вниз, на дно. Всю неделю шел дождь, и кто знает, насколько сильно мы там увязнем. Мне не нравится, когда меня трогают, но сейчас я его не останавливаю. Я чувствую саму себя опасной. Живой. Обжигающей, как огонь. Золотистой. В кои-то веки брату с сестрой весело вместе. – Не сумеешь ты, – повторяю я и сама слышу, что подбиваю его. Неужели мне и на самом деле хочется, чтобы он попробовал? – Сумею. Он оглядывается, оценивает все. Рассчитывает. – А если сумеешь, что ты там будешь делать? – Перепрыгну, и там видно будет. Я смеюсь. – В чем дело? – Вот в чем разница между нами. Серьезно, не надо, Олли. Ну не получится у тебя. Он подмигивает в ответ: – Все у меня получится. И, как бывает, когда о чем-то догадываешься по тону голоса или выражению лица, мне тут же становится ясно, что за рулем был он. Дальше все происходит очень быстро. Он разбегается, на самом краю прыгает необыкновенно высоко, как будто его подбрасывает мощная пружина, и хватается за ветку дерева, нависающую над оврагом на другом краю. Он крепко держится двумя руками, раскачивается, на предплечьях, спине и плечах перекатываются напряженные мышцы, майка задирается и обнажает впалый белый живот. У него как будто все под контролем. Он смотрит на меня и широко улыбается. – Я Тарзан. А ты… И тут слышится треск. Ветка не выдерживает его веса, ломается и он летит прямиком вниз. Мне его не видно. Слышен только громкий шлепок и такой звук, как будто он получил удар в солнечное сплетение и весь воздух вышел у него из тела. На миг мне становится дурно, потом я беру себя в руки и несусь к краю оврага. Я смотрю вниз и вижу, как неестественно он лежит. Точно тряпичная кукла, с раскинутыми как попало руками и ногами. – Олли! – зову я с дрожью в голосе. Он не шевелится. Среди деревьев тихо, дует ветерок, шуршат листья. Меня трясет. Я оглядываюсь кругом. Кричать бесполезно, все равно никого не дозовешься. Можно было бы сбегать за помощью, но, если его так оставить, он может умереть, а может, он уже умер. У меня телефона нет, а его мобильник лежит у него в кармане. Нужно спускаться. И тут у него из темени вырывается свет, как будто он тюбик, из которого выдавили зубную пасту. Свет, ярко-белый, какого я ни разу еще не видела, остается в воздухе, зависает над телом Олли. Я не могу двинуться. Я чувствую, как застыла, как меня до смерти перепугал этот свет, похожий на живой, дышащий организм. – Боже мой… – шепчу я, прихожу в себя и начинаю сползать по склону оврага, стараясь не смотреть на шар белого света в воздухе. Я скольжу и скольжу вниз. Ветки царапают лицо. И вот наконец я плюхаюсь ногами в грязную лужу. – Олли! – зову я. Он погиб. Я понимаю это, как только его вижу. Раньше я никогда не видела мертвого тела, и как раз поэтому точно знаю, что он не живой. Я трясу его. Колочу. Сама дрожу с головы до ног. Я смотрю на белый свет, который висит над нами. Я даже сержусь на него, как будто жду, что он мне поможет. Он пододвигается ближе, и я замираю, боюсь, что вдохну его, боюсь, что он дотронется до меня, дрожу просто оттого, что он здесь.