Вместо телефона я купила ей в H&M блузку, которую она хотела, и тушь, реклама которой обещала супердлинные ресницы. Я запихнула свертки на верхнюю полку шкафа, спрятав их за старыми вышитыми льняными скатертями моей бабушки. Пару раз до Рождества приходила мама, принося с собой готовую еду в контейнерах. Там были лазанья, мясные тефтельки и рыбная запеканка. Шафранные булочки люссекаттер она тоже испекла, зная мою к ним любовь. Я изо всех сил старалась продемонстрировать благодарность, хотя была в принципе не в силах общаться с кем-то помимо Самира и Винсента. Время от времени приносили цветы от коллег и друзей, которые были в курсе ситуации. Мы ставили их в гостиной, и Винсент, страдавший аллергией, шмыгал носом всякий раз, как приходил туда посмотреть телевизор. В целом, он неплохо справлялся, вероятно, потому что не понимал масштаба случившегося. А может быть, просто старался не расстраивать нас с Самиром. Позже я поняла, что так оно и было. Но все равно, каждый день Винсент по нескольку раз, а то и больше, интересовался, когда вернется Ясмин. Наконец, думаю, прямо в Рождество, я отвела его в сторонку — не хотела, чтобы Самир слышал, — и объяснила, что Ясмин умерла и домой она не вернется. Винсент смотрел на меня своими большими светлыми глазами. Взгляд и выражение лица у него были очень сосредоточенные, словно он пытался решить задачу по математике. — Умерла? Как Пушистик? Пушистик — это его несчастный хомяк, которого нам вовсе не следовало заводить. Он принес только массу хлопот, а еще по ночам мешал спать Винсенту, бесконечно крутя свое нелепое колесо. — Да, — согласилась я. — Как Пушистик. На второй день Рождества, едва мы успели позавтракать, раздался стук в дверь. Я пошла открывать прямо в пижаме, халате и тапках — снова похолодало, и дома мы ходили закутанные, а изразцовую печь топили с самого утра. На пороге стояли Гуннар и Анн-Бритт, те самые, из Государственной уголовной полиции. С ними были несколько полицейских в форме, с которыми я не была знакома. В прихожую из гостиной вышел Самир. В отличие от меня он был уже одет. Толстый вязаный свитер из исландской шерсти принадлежал когда-то моему отцу, а джинсы на нем были самые обычные, старые, которые хорошо сидели на попе, но на коленях уже протерлись до дыр. Немытые волосы свисали сосульками на лицо, а движения были какими-то замедленными, словно за рождественские выходные он постарел на десяток лет. Полицейские коротко поздоровались и пояснили, что Самиру придется проследовать вместе с ними в участок. У полиции имелись основания подозревать его в убийстве, и прокурор принял решение о задержании. Все, что они говорили потом, я просто не слышала, пребывая в шоке. Помню только, как кричала: — Самир никогда не смог бы навредить Ясмин! Вы ошибаетесь! Гуннар остановил меня, накрыв мою руку своей ладонью и глядя на меня своими до странности голубыми глазами. — Пойдемте, Мария. Мы с вами пройдем в кухню, и я вам все объясню. — Нет! — закричала я, когда Самир стал надевать парку, чтобы идти с полицейскими. — Не трогайте его! Он ничего не сделал! Я вцепилась в Самира, и пару мгновений мы с полицейскими словно перетягивали канат. Старший из тех, что были в форме, удерживал Самира за одну руку, а я изо всех сил тянула за другую. — Разойтись! — громко скомандовала Анн-Бритт, и я тут же послушалась, пребывая в шоке от ее голосовых способностей, равно как и от собственного поведения, собственного страха и вышедшего на физический план защитного инстинкта. Самир обернулся и посмотрел на меня; взгляд его темных глаз был полон муки, голова безвольно поникла. — Все хорошо, Мария, — проговорил он. — Все образуется. Я скоро вернуться. Когда полицейские в форме увели Самира, Анн-Бритт и Гуннар провели меня в кухню и предложили присесть. — Налить вам чего-нибудь? — спросил Гуннар. — Чаю, стакан воды? Я была не в силах ответить, слезы потекли по щекам, и тело против воли задрожало. Меня охватил озноб, но виной тому был не привычный зимний холод, а какой-то новый, который родился у меня внутри и теперь медленно, но верно завладевал всем телом. Анн-Бритт села напротив меня. Ее мягкие черты больше не выглядели мягкими, а голос зазвучал официально. — Мария, ваш супруг задержан. После предъявления официального обвинения с ним будет проведен допрос. В течение трех дней прокурор должен принять решение о мере пресечения. До суда ваш супруг может быть отпущен либо будет содержаться под стражей. — Она ненадолго прервалась, словно давая мне время усвоить услышанное. — Прокурор также выдал ордер на обыск в вашем доме. Наши криминалисты уже в пути. Нам потребуется доступ в ваш дом и к вашим автомобилям. Если не возражаете, вам мы тоже зададим несколько уточняющих вопросов. Я не могла говорить. Слов не осталось. Они покинули меня в тот миг, когда Самира увели через нашу дверь. Внутри меня, пытаясь вырваться, метался крик, но когда я открывала рот, раздавалось лишь тихое бессильное поскуливание. Гуннар тоже взял себе стул, сел рядом и вытащил маленький диктофон. — Мария, — начал он. Потом дал мне время собраться, насколько я могла, чтобы взглянуть ему в глаза. Тогда он снова накрыл своей ладонью мою руку. Она была теплой и тяжелой. — Не представляю, через что вам сейчас приходится пройти, но верю, что вы тоже желаете найти истину. Самира обвиняют в тяжком преступлении, так что если вам известно что-нибудь, что может оказать влияние на ход следствия, будет лучше для всех, если вы прямо сейчас расскажете об этом. Укрывательство преступника карается законом. Ради себя и Винсента вы должны быть с нами честны. И он нажал на кнопку записи. Я протянула руку за одной из салфеток с гномиками, которые лежали на столе, и высморкалась. — Но мне нечего рассказать, — простонала я. — Он бы никогда, никогда в жизни не смог навредить Ясмин. — Как вы можете охарактеризовать отношение Самира к женщинам? — спросила Анн-Бритт. — Отношение к женщинам? А это здесь при чем? — Что Самир думает о женщинах в профессиональной сфере? Или о женщинах, вступающих в отношения вне брака? — Он… Простите, но это абсурд. — Отвечайте на вопрос, — отрезала Анн-Бритт, открыв блокнот и щелкнув авторучкой. — Он справедливый, современный… Боже мой, он же буквально… богемный человек! Любит петь, смотреть интеллектуальное кино. Он голосовал бы за левых, если бы имел возможность. Да он больший феминист, чем я! Не знаю, что вы там думаете, но… — Мы ничего не думаем, — сказала Анн-Бритт, делая быстрые пометки. — А как он относится к религии? — К религии? — Он верующий? Он ведь мусульманин? Я уставилась на нее, постепенно соображая, куда она клонит. Той осенью я, как и остальные жители Швеции, читала в газетах о юной курдской девушке, Пеле Атросхи, убитой собственным отцом и его братьями во время путешествия в Ирак из-за того, что они не могли принять стиль ее жизни. Это назвали убийством чести, и сама мысль о том, что родитель может убить собственного ребенка, вызывала у меня мурашки по телу. — Нет, — ответила я. — Нет. Вы все переворачиваете с ног на голову. Самир совершенно не религиозен. — Он ведь вырос в марокканской семье? — уточнила Анн-Бритт. — Он вырос во Франции! — закричала я. — В Париже, не в Марокко! Он совершенно не религиозен, а самое главное, он не имел предубеждений об образе жизни Ясмин, хоть ему и стоило бы обратить на это внимание. — А почему ему стоило бы сделать это? На меня навалилась вселенская усталость, будто всю мою жизненную силу высосала эта пухлая седовласая женщина, сидевшая напротив. Голова падала, во рту пересохло, обессилевшие руки безвольно лежали на столе, словно два куска мяса. Я посмотрела в окно, на прозрачное зимнее небо и снег, лежавший на деревьях и кустах. Лучи солнца пробивались сквозь облака, расцветив пейзаж широкими мазками золота, которые красиво контрастировали с темно-синими тенями. Мимо пролетели несколько ворон, а в остальном вокруг царил полный покой. Как в мире может быть так тихо? Моя жизнь была окончена. Она была словно поезд, покинувший станцию, словно лодка, которая исчезла из виду, словно угасшая мелодия, которая еще звучала в ушах. Как, черт побери, там могло быть так тихо и красиво? — Она была подростком, — прошептала я. — Ходила на вечеринки. Не старалась в школе — не так, как стоило бы. Я считаю, он должен был говорить с ней более жестко, но Самир был слишком мягок. — Они много ссорились? Ручка Анн-Бритт скрипела по бумаге. Я задумалась. Сыграют ли мои слова какую-то роль? Смогут ли они понять? Моя голова медленно опустилась, мне показалось, что что-то тянет меня к полу и дальше, в пропасть, которую не окинуть взглядом. В ту пропасть, в которую превратилась моя жизнь после исчезновения Ясмин. — Нет, — солгала я, прикрыла веки и прислонилась щекой к прохладной поверхности стола. — Конечно, они ругались друг с другом, но не чаще, чем я ругаюсь с Винсентом. 9 Сказав полиции, что Ясмин с Самиром ругались не так уж часто, я солгала. Солгала, потому что боялась, что они не поймут — не смогут или даже не захотят. Оба они — и Ясмин, и Самир — обладали горячим нравом. Отношения у них были очень сердечные, но бьющие через край эмоции время от времени необходимо было выплескивать: иногда выкричаться, а иногда и метнуть в стену стакан или тарелку.