— Все хорошо? — сонно пробормотала я, когда Самир залез под одеяло. — Все будет хорошо. Но у нее сотрясение мозг, ей нужна покой. — Почему ты на нее так разозлился? — Поговорить завтра, хорошо? Конечно, мы поговорили об этом на следующий день. И на следующий. Но я так и не получила ясного представления о произошедшем. Насколько я поняла, по дороге домой Ясмин оступилась и упала. Было темно, и уже пару недель стояла холодная погода, так что тропинка промерзла и стала скользкой. Возможно, Ясмин была пьяна. Она споткнулась о корень дерева и разбила лицо. Самир разозлился — он в принципе не одобрял ее отсутствие по ночам. Вот, по крайней мере, то, что рассказал мне он. После этого происшествия их ругань вышла на новый уровень: каждую ночь были слышны плач и долгие приглушенные разговоры на французском. Но за неделю до смерти Ясмин дома вдруг стало гораздо спокойнее. Никаких криков, никакого хлопанья дверьми. Ясмин, кажется, изо всех сил старалась быть милой. Она даже немного прибралась в комнате: унесла белье в стирку и развесила часть одежды на плечики в шкафу. Самир тоже был спокоен, но выглядел необычно подавленным. Ему не хотелось ни играть на гитаре, ни петь, ни пить вино, ни заниматься любовью. Когда я забиралась в постель и, положив руку ему на живот, принималась гладить его волосатую грудь, Самир отворачивался и бормотал: — Chérie[14], я очень, очень устать. Ты простить меня? — Извинения приняты. На следующей неделе я предприняла еще несколько неуверенных попыток достучаться до Ясмин, пыталась вывести ее на разговор, но в ответ всегда получала одно и то же: все хорошо, ничего не случилось. — Но я же вижу по тебе, что это не так! — настаивала я. — И ты сильно похудела. — И? — с вызовом спросила она, покосившись на «спасательный круг» на моей талии. — Я всего лишь хочу, чтобы ты знала, что я рядом и хочу тебе помочь. Если ты позволишь. Она отвернулась, ничего не сказав в ответ. Внутри себя я ощущала разочарование — с тех пор, как у нее в комнате обнаружилась травка, Ясмин мне больше не доверяла. Отказывалась даже подпускать меня близко. В который раз я почувствовала тоску по той девчонке, которая вместе со мной полола сорняки в саду. За день до моего отъезда на тот девичник на Сандхамне Ясмин вдруг взяла меня за руку, когда я жарила яичницу на завтрак. Это было совершенно неожиданно — краем глаза я видела Ясмин и думала, что она пройдет у меня за спиной к холодильнику. Но ее рука оказалась в моей. Теплая и сухая. Я до того опешила, что уронила лопатку на плиту. — Спасибо, Мария, — сказала она. — За то, что была так добра, когда я разбилась. И за все то, что ты делаешь дома, конечно. Она кивнула в сторону яичницы, которая уже начинала пригорать. Я убрала сковороду с огня, повернулась к Ясмин и неуклюже обняла ее. Ее худенькое тельце больше напоминало тельце птенчика. Ясмин уткнулась мне в шею, и я почувствовала тепло ее дыхания, вдохнула аромат ее духов — вечерний и довольно тяжелый для юной девушки. Разумеется, впоследствии я много размышляла — не был ли то ее способ сказать последнее «прости»? * * * После того как Самира забрала полиция, Анн-Бритт с Гуннаром довезли меня и Винсента до жилища моей матери в Накке. Когда явилась полиция, Винсент был в своей комнате и, к счастью, пропустил весь этот хаос. Я благодарила небеса, что он не услышал моих криков, не увидел моих слез и глупых бесплодных попыток помешать полицейским увести Самира. Тем не менее Винсент ясно понимал, что что-то не так — это было по нему заметно. Он выпятил нижнюю губу и сидел, сложив на коленях сжатые в кулачки руки, хоть я и пообещала ему, что дома у бабушки он сможет что-нибудь испечь. Выпучив глаза, Винсент с большим подозрением разглядывал Гуннара и Анн-Бритт. Время от времени он бросал на меня укоризненный взгляд, словно это была моя вина, что мы сидели в той машине, которая увозила нас прочь из дома, где силами правоохранительных органов вскоре должен был быть произведен обыск. Открыв дверь, мама расплылась в улыбке, но улыбка эта на ее бледном лице с пятнами румянца на щеках выглядела натянутой. — Входите, входите, — засуетилась она, отступая в прихожую. Пару мгновений стояла, опустив руки на свои массивные бедра, а потом словно пришла в себя и бросилась обнимать нас: сначала Винсента, потом меня. — Какой ужас, — шепнула она мне в ухо. — Какой. Ужас. Я задумалась — что конкретно она имела в виду под словом «ужас»? Что моего мужа задержали за убийство дочери? Или она всерьез решила, что из уютного музыкального папы Самир превратился в хладнокровного убийцу по законам чести, а я и не заметила? Ответ на этот вопрос я получила чуть позже, когда Винсент в соседней комнате был занят игрой с маминой старой толстой таксой, которая досталась ей по наследству от папы и чудесным образом пережила его на годы. — Это так ужасно, — повторила она, придерживая кофейную чашечку на своей массивной ляжке. Я кивнула. — Предполагаю, что Самира выпустят, как только удостоверятся, что он здесь ни при чем. Мама подняла голову и встретилась со мной взглядом. Выглядела она немного удивленной и даже слегка смущенной. — Но полиция ведь не станет просто так кого-то забирать — вероятно, им известно что-то, что не известно нам с тобой. У меня внутри все похолодело, это был тот же леденящий холод, какой я почувствовала, когда Гуннар и Анн-Бритт явились, чтобы забрать Самира. — Ты же не веришь в то, что Самир может иметь какое-то отношение к исчезновению Ясмин? — Нет-нет! Я только… — Мама, — оборвала я ее. — Он бы никогда не позволил и волосу упасть с ее головы, можешь ты это понять? — Конечно, конечно. Только это странно. — Что? Что странно? — Да так… — Мама потерла морщинистые руки. — Вдруг его происхождение сыграло какую-то роль? Его арабские корни. Мне пришлось прикусить губу, чтобы по-настоящему не нагрубить ей в ответ. — Сейчас в тебе говорит расизм. Мама тут же приняла оскорбленный вид. — Я ни капельки не расистка. — Я знаю, что ты в это веришь. Но сейчас ты говоришь в точности как полиция. Предполагаю, ты тоже читала осенью в газетах об этой шведской девушке, которую собственная семья убила в Ираке? Мама кивнула. — Черт побери, мне кажется, все с ума посходили, — продолжала я. — Вам на каждом шагу мерещатся преступления чести. В школе то же самое. Стоит лишь родителям-мигрантам подать заявление об академическом отпуске, все сразу начинают подозревать, что девочку хотят тайно выдать замуж. — Но, — осторожно произнесла мама, — такое ведь случается. На самом деле. Я ничего не ответила, но вспомнила о двух ученицах с Ближнего Востока, которым родители не позволяли посещать занятия физкультурой. Официально они предоставили справки от врача, но все знали, что причина была иная — семьи этих девочек считали неприемлемым то, что они занимаются спортом совместно с мальчиками. Одной из этих учениц даже не позволялось самостоятельно ходить в школу — каждый день ее провожал и встречал один из старших братьев. Да, такое и вправду случается. Но только не в моей семье. Мама аккуратно отставила чашку на столик. Взгляд ее был прикован к книжной полке, на которой не было ни одной книги. Вместо них она была уставлена маленькими фарфоровыми фигурками, вазочками из цветного стекла и фотографиями — там были они с папой, маленькая я, беззубый Винсент, улыбающийся из коляски. Мама прочистила горло. Красные пятна на ее щеках приняли более темный оттенок, и вся шея тоже раскраснелась. — Но что же тогда произошло с Ясмин? — спросила она, стараясь не встречаться со мной взглядом. — Как бы это ужасно ни звучало, мне кажется, нам придется принять тот факт, что она покончила с собой. Я знаю, в это как будто никто не хочет верить. Гораздо легче, наверное, представлять себе, что ее убил какой-то подонок. Или что это убийство чести. И что в этом замешан Самир. Но у Ясмин были проблемы, мама. Она была в плохом состоянии, общалась не с теми людьми, и насколько мне известно, без наркотиков там тоже не обошлось. В последнее время… На мгновение я задумалась, прислушиваясь. Счастливый голос Винсента, который доносился из спальни, затих. — …она была похожа на скелет, — договорила я. — Наверное, ей было очень, очень плохо. Бедная Ясмин. — Да, бедная, бедная девочка, — повторила мама. — Что значит у бийствачести, мама? Я обернулась. В дверях стоял Винсент с толстой таксой на руках. Поразительно, как он вообще смог ее поднять. — Мы поговорим об этом позже, — ответила я. — Папа Самир сделал бийствачести? Личико у него было невинное и одновременно серьезное. Такса высвободилась из объятий и тяжко спрыгнула на пол. Там она устроилась у ног Винсента и принялась неотрывно на него глядеть, словно надеясь на угощение. — Нет, хороший мой, — сказала я. — Для того Самир и поехал в полицию, чтобы объяснить, что он не сделал ничего дурного. Так думают только расисты. — А что такое расист? Я вздохнула — несмотря на весь трагизм ситуации, мне сложно было сдержать улыбку.