— Этого не может быть. Самир был дома с Винсентом. Они вновь обменялись взглядами. — Свидетель видел, как Самир проехал мост, а затем свернул на север, — сообщила Анн-Бритт. — Значит, ваш свидетель лжет. На Королевском Мысе многим не нравится Самир, и они были бы рады посадить его в тюрьму за что-то, в чем он не виновен. Это была чистая правда. Я помню взгляды, которыми люди награждали Самира и Ясмин, когда те вдруг начинали говорить по-арабски в продуктовом магазине. В них читались подозрение и презрение. Мне кажется, Самир и Ясмин так прикалывались — они намеренно провоцировали окружающих, потому что Ясмин вообще-то не слишком хорошо говорила по-арабски. Она знала лишь кое-какие слова и фразы да кое-что могла понять. Потом я подумала о родителях Тома. Самир несколько раз вступал с ними в конфликт, поскольку в отличие от него они возражали против того, чтобы школьники из других коммун пользовались нашим футбольным полем, которое частенько простаивало без дела. А еще был тот злобный старикашка, который жил внизу, у моста. Он требовал от Самира сменить машину, потому что старенький «Сааб» был слишком шумным. Старик называл Самира чуркой. Я уговаривала его сообщить в полицию, а когда он наконец сделал это, над ним просто посмеялись. Примерно через месяц после того случая двое охранников скрутили Самира прямо возле работы. Очевидно, кто-то сообщил им, что в парке перед зданием институтской больницы находится «подозрительное» лицо. А когда Самир не смог предъявить никаких доказательств того, что работал там, те повалили его на землю и вызвали полицию. Так что впоследствии Самир, мягко говоря, не испытывал теплых чувств к представителям власти — слишком часто подвергался он расистским выпадам и в юности, и после переезда в Швецию. Гуннар прокашлялся. — Свернув с моста на север, Самир поехал в сторону мусороперерабатывающего завода. Там около половины двенадцатого ночи его присутствие зафиксировала камера наблюдения. Анн-Бритт выложила на стол очередное фото — черно-белое и зернистое. Тем не менее я узнала сутулую фигуру, которую камера запечатлела в движении. В руке Самир держал пакет и, судя по всему, направлялся в сторону контейнеров. На заднем плане виднелся автомобиль, который с большой долей вероятности мог принадлежать ему. — Это мог быть кто угодно, — солгала я. Гуннар вздохнул. — В одном из контейнеров обнаружили окровавленное кухонное полотенце, — сообщил он. — А на багажнике автомобиля, принадлежащего вашему мужу, — следы крови. — Он сделал паузу, а затем негромко продолжил: — В образцах этой крови были найдены волокна кухонного полотенца. Новое фото. На нем и вправду одно из наших полотенец. Я узнала кайму с маленькими клюющими зерно курочками. Ткань полотенца была заляпана большими красно-бурыми пятнами. — Все это сейчас находится на исследовании, — продолжал Гуннар. — Но я готов поставить кепку, что кровь принадлежит Ясмин. Вот что еще мы обнаружили в контейнере. Две новые фотографии, очевидно, сделанные с использованием белого фона. На первой — ботинки Самира, на второй — брюки, тоже, похоже, принадлежавшие ему. — Следы крови есть и на ботинках, и на брюках. На ботинках — отпечатки пальцев Самира. Скорее всего, мы обнаружим там и его ДНК. Вы не можете больше покрывать его, Мария. Понимаете? * * * В тот момент жизнь развалилась на куски. Мой мир и так уже был потрясен до основания, но тогда я впервые с опустошающей ясностью поняла, что близится катастрофа. Как же молниеносно все меняется — сегодня вы слегка неряшливая, но счастливая семья, а завтра ваша жизнь разбивается вдребезги, словно от взрыва бомбы. Знай я об этом заранее, пыталась бы жить иначе? Получать удовольствие от каждого дня, от каждого мгновения — из коих, собственно, и состоит жизнь? Иногда так легко поддаться соблазну и поверить, что твоя повседневность — единственное из возможных «сейчас», которое будет тянуться и тянуться за горизонт будущего. Что жизнь — этакий ленивый представитель семейства кошачьих, который беззаботно ступает по знакомой тропе. А потом происходит непонятное, немыслимое, то, что не могло привидеться в самом страшном кошмаре. И вот ты уже не смело шагаешь рядом с этим тигром, а лежишь, поверженный, а он впивается клыками тебе в шею, давит лапами на грудь и когтями рвет кожу. Ты слышишь его рык и понимаешь, что скоро с тобой будет покончено. И вот тогда возникает небывалая догадка: тебя обманула сама жизнь. Папа всегда говорил, что она похожа на дерево, и меня это не удивляло. Растения и деревья были его страстью, его всем. Они были для папы важнее людей, важнее всего на свете. «Корни — это твое детство, — сказал однажды он. — Без могучих корней у тебя не будет сил, чтобы расти и развиваться. Ствол — это твои поступки, решения, которые ты принимаешь, выбор, который делаешь, и жизнь, которую создаешь. Он может быть мощным и неохватным, а может быть тощим и шатким — это в твоих руках. Но на хилом стволе не вырастет сильная ветвь. А ветви — это наши мечты. Они тянутся к небу, потому что иначе не могут». Потом он расхохотался, сплюнул на землю, потер шершавые руки и пробормотал, что для одного раза будет достаточно садовой философии. Я думаю, корни у меня были крепкие — они глубоко проникли в историю моего рода, обеспечив меня ресурсами для того, чтобы я выросла сильной. Я знаю, что сделала в жизни правильный выбор, что я — хороший человек, по крайней мере изо всех сил стараюсь им быть. И мечты у меня тоже были. Я посмела поверить, что могу быть счастливой и даже что этого заслуживаю. И что теперь? Теперь от моего дерева остались лишь аккуратно напиленные дрова, со свежих срезов которых капал древесный сок. Все надежды угасли, все мечты разбились. Я понимала, что катастрофа уже произошла и последствия ее необратимы. Что вообще оставалось у меня в жизни? В ней, вне всяких сомнений, оставался Винсент. Благословенное дитя. Что бы я без него делала? 11 Без света не бывает тьмы, а моим светом, вне всяких сомнений, был Винсент. После того как Самира задержали, не проходило и ночи без того, чтобы он не залез ко мне в постель. Винсент был подавлен и потрясен тем, что произошло. Я успокаивала его, и мы засыпали, тесно прижавшись друг к дружке. Иногда мы говорили о Самире. — Они в самом деле считают, что папа Самир убил Ясмин? — с расширенными от страха глазами спросил однажды он. — Да. Только он этого не делал. — А в полиции что, расисты? — Я так не думаю. Он ненадолго задумался и отбросил со лба прядь влажных от пота волос. — Значит, папа Самир скоро вернется домой? — Да, я в этом уверена, — солгала я и тут же устыдилась. — Он ведь не сделал ничего дурного. Да, так я и говорила, а что еще мне было сказать? Как могла я объяснить то, чего не понимала сама, сыну, чье интеллектуальное развитие остановилось на уровне шестилетнего ребенка? Еще одно воспоминание: в то утро, когда должно было состояться заседание суда, на котором принималось решение об аресте Самира, Винсент приготовил мне завтрак. Тост с печеночным паштетом и маринованным огурцом. Я так им гордилась! Не столько потому, что он смог самостоятельно вскипятить чайник, составить все на поднос и притащить ко мне, наверх, а, скорее, потому, что он умел так искренне сопереживать. Какой еще десятилетний мальчик вообще бы до этого додумался? Жизнь определенно продолжалась, и благодаря Винсенту жить дальше оказалось не только возможно, но и не бессмысленно. В тот день Самира арестовали, что было ожидаемо. Чего я ждала меньше всего, так это сборища людей возле нашего дома, которое обнаружила, вернувшись тем вечером домой в компании Гуннара. Не знаю, догадывался ли он об этом и не потому ли настоял на том, чтобы меня проводить. Возле дома столпилось не меньше пятидесяти репортеров — машинам не хватало места в небольшом тупике рядом. Когда мы с Гуннаром выбрались из его старенькой «Вольво», журналисты ринулись к нам. Они совали камеры и микрофоны прямо мне в лицо и выкрикивали вопросы: — Вы верите в виновность Самира? — Что вы можете сказать о Ясмин, о состоянии ее психики? — Ходят слухи, что Самир употребляет наркотики, вы можете это прокомментировать? — Вы знали о том, что Самир — мусульманин, когда выходили за него замуж? Он настаивал на том, чтобы вы сменили веру? Гуннар оттеснил их в сторону, пояснив, что комментариев у меня нет и я хотела бы, чтобы меня оставили в покое и уважали мое решение. Он положил руку мне на плечо и аккуратно провел к двери. Войдя в дом, он, ругаясь себе под нос, прошел по всем комнатам, опуская на окна рулонные шторы и жалюзи и задвигая занавески. — Совет, — сухо произнес он, вернувшись в кухню. — Не давайте никаких комментариев, не отвечайте ни на какие вопросы. У вас, конечно, есть право обсуждать эту ситуацию с кем вы сочтете нужным, но если хотите сохранить частную жизнь, сохранить какую-то жизнь, вам следует отказывать в беседе всем репортерам без исключения. Гуннар стоял у плиты, и я впервые взглянула на него с любопытством. Кто же он такой? Я почувствовала симпатию к этому доброму полицейскому с голубыми глазами. Не в том смысле, разумеется. Но на Гуннара я могла положиться и в его обществе чувствовала себя вполне сносно, хоть мы с ним и не были в одной лодке. «Кто знает, Гуннар Вийк, — подумалось мне. — Кто знает, что могло бы быть в другой жизни». — Чаю? — спросил он. — Да, спасибо, — отозвалась я. Он налил воды в кастрюлю и поставил ее на плиту. Достал из буфета чашки и уже потянулся за коробкой с чайными пакетиками, которая стояла возле дровяной плиты. — Его посадят? — спросила я. Гуннар озабоченно наморщил лоб и кашлянул. — Мы даже не знаем, будет ли возбуждено уголовное дело. И мне не следует вести разговоры на эту тему. Он разлил кипящую воду по чашкам. Пар, валивший от кастрюли, поднимался к потолку. — В особенности с вами, — добавил Гуннар, и на его лице мелькнуло слабое подобие улыбки. — Прошу прощения, я не хотела…