Он успокоительно поднял ладонь: — Ничего страшного. Гуннар вручил мне чашку, сел напротив и молча окунул чайный пакетик в воду. Гул голосов снаружи постепенно стихал, по очереди заводились моторы, и репортеры разъезжались. — Они вернутся, — сказал Гуннар. — Просто отвечайте им, что не станете ничего комментировать. — А если я так и сделаю, они перестанут о нас писать? Гуннар заерзал на стуле. — Нет. Но данный конкретный репортер в данный конкретный день, вероятно, от вас отстанет. Я задумалась над его словами. Взгляд мой упал на наше с Самиром свадебное фото, и живот тут же скрутил спазм. — Не могу в это поверить, — проговорила я. — Не могу это принять. Гуннар откинулся на спинку стула и покосился на сдвинутые гардины. — Нам кажется, что мы знаем тех, кого любим, — сказал он. — И это естественно. Но порой самые большие секреты оказываются как раз у самых близких людей. — Я не хочу в это верить. Я хочу верить, что Ясмин просто сбежала, это было бы очень на нее похоже. — Хм, — промычал Гуннар, шумно отхлебнув горячего чаю. — Вдруг она найдется, живая и здоровая, где-нибудь в Париже или на Ибице, она очень хотела там побывать. — Она мертва, Мария. Чем быстрее вы смиритесь с этим, тем лучше. Технические улики не врут. Все ее вещи на месте, и паспорт остался дома. Более того, мы проверили списки пассажиров всех рейсов, вылетевших из Стокгольма в следующие после исчезновения сутки, и Ясмин среди них не было. — И все равно. Ничего не сходится. Самир не такой. Он не агрессивный и не подозрительный. А вдруг кто-то намеренно хочет засадить его за решетку? — И кто бы это мог быть? Во взгляде Гуннара читалась необычайная усталость. Я задумалась, грея замерзшие пальцы о горячую чашку. Никогда в жизни я не мерзла так сильно, как той зимой. — Не знаю. У Ясмин раньше был приятель, Пито. Его осудили за наркоту, но мне кажется, нет, я даже уверена, что они продолжали поддерживать контакт. Я вспомнила о записке с телефонным номером, выпавшей из сумочки Ясмин перед тем, как они с Самиром поехали в «неотложку». — Раньше вы этого не упоминали. — Я об этом не подумала. Гуннар ничего не ответил, только внимательно на меня посмотрел. Когда он ушел, я рухнула на кровать и уставилась в потолок. С плинтуса над моей головой свисали тонкие паутинные нити, покрытые пылью. Они трепыхались на сквозняке из плохо законопаченного окна. На часах было всего восемь, но у меня уже ни на что не было сил. Да и делать было нечего — Винсент гостил у мамы и раньше девяти не должен был вернуться. Снаружи завывал ветер, и маленькие твердые снежинки время от времени постукивали по стеклу. Без Самира кровать казалась странно пустой и холодной. В комнате было тихо, а без него тишина стала такой пугающей! На тумбочке остались лежать его книжка о Второй мировой войне, как и его очки для чтения, одна дужка которых была неуклюже обмотана клейкой лентой. Одежда была перекинута через спинку стула, стоявшего в углу. «Что я буду делать со всеми вещами Самира, если его осудят на длительный срок? А что мне делать с вещами Ясмин? — думала я. — С едва прикрывающими попу юбками, с откровенными топами кричащих оттенков, с тоннами косметики? Все это нужно будет выбросить? Но отважусь ли я?» Еще я думала о Самире — как он там, в камере. На него были наложены ограничения, суть которых разъяснил мне Франц Келлер, адвокат, чье имя звучало, как марка швейцарского шоколада. Самиру не было позволено встречаться ни с кем, за исключением своего представителя. Даже со мной. Словно я тоже была подозреваемой. Какова же была моя роль во всем этом? Я — жертва? Несчастная женщина, ее муж убил собственного ребенка, а она даже ничего не заподозрила. В моих ушах эхом звучали мамины слова: Вдруг его происхождение сыграло какую-то роль? Его арабские корни. Что, если она права? Что, если потребность контролировать женщин — даже собственную дочь — у него в крови? Что, если происхождение Самира наложило отпечаток на его систему ценностей и продолжало оказывать на него сильное влияние, несмотря на то, что он вырос в светской семье, учился в одном из самых передовых университетов Европы и переехал на жительство в такую очевидно далекую от набожности страну, как Швеция? Я старалась припомнить хоть один случай, когда Самир впадал в агрессию или выражал консервативные взгляды, но не смогла. Не было даже признаков подобного. Я помню слегка небрежного, дурашливого, обаятельного мужчину, который любил петь и готовить еду. Преданного своему делу ученого, который болел душой за науку. Ценителя жизни, который иногда мог выпить лишку, а по утрам с трудом просыпался. Страстного любовника, который не мог дождаться лета, потому что ему не терпелось снова искупаться «по-шведски» и поесть этих отвратительных колбасок-гриль, в которых одни хрящи да панировка. В то же время определенные моменты меня настораживали, но о них я совершенно не хотела думать. К примеру — почему после исчезновения Ясмин Самир вел себя так пассивно? Почему не обзвонил всех ее друзей в ту же ночь? Если бы речь шла о Винсенте, я бы именно так и поступила. Потом я вспомнила, как он сидел в кресле с Кораном на коленях. Был ли в этом какой-то скрытый смысл? Был ли Самир, несмотря ни на что, религиозен? Быть может, я и не подозревала, что он — фундаменталист? А еще взять тот случай, когда Ясмин споткнулась и рассадила губу. Они с Самиром тогда беспрерывно скандалили. В самом ли деле она упала или они снова поругались и Самир, потеряв самообладание, ударил ее? Может быть, потому он был так зол, когда мы с Винсентом вернулись домой? Может быть, потому он даже не хотел везти ее в больницу? «Я сойду с ума», — думала я. «Я в самом деле сойду с ума». 12 На следующее утро по телевизору только и говорили, что об аресте Самира. Я пошла, а вернее сказать, стремглав выскочила из кухни, чтобы поскорее выключить телевизор в гостиной, пока Винсент ничего не понял, но оказалось, что переживать было не о чем. Винсент свернулся на диване, зарывшись носом в один из журналов Ясмин. Зарывшись носом — это буквально. — Он пахнет, как Ясмин, — пояснил он, откладывая журнал. Я погладила сына по голове и заглянула ему в глаза. — Тебе грустно? — спросила я. Выпятив нижнюю губу, он кивнул, но тут же просиял. — А теперь можно будет мне взять собаку, мама? Да, что ни говори, Винсент был лучиком света в самые темные времена. После ареста Самира должно было пройти время. Честно говоря, я плохо помню, как жила в те дни и недели. Но свои обязанности мне приходилось исполнять, а одной из них была забота о Винсенте. Он уже потерял Ясмин и нуждался во мне больше, чем когда-либо. Само собой, помимо общения с сыном у меня имелись и другие занятия. Приходила Грета, например. Когда я открыла дверь, она крепко меня обняла и потащила в кухню, неся в одной руке бутылку белого вина, а в другой — контейнер с креветочным салатом. — Это немыслимо, — заявила она, устраиваясь на стуле. — Значит, они считают, что это он убил? Я села напротив. Короткие темные волосы Греты торчали во все стороны, а щеки горели от мороза. Глаза блестели от возбуждения — и я не могла понять, было то любопытство или нечто иное, но что-то в выражении ее лица привело меня в бешенство. Грета стащила с себя пуховик. — Там дубак, — пояснила она и тут же чихнула, не озаботившись прикрыть рот. Я кивнула. — В такую погоду даже кот не пойдет гулять, — продолжала она. — Будет лежать у печки и пухнуть, как тесто. Где у тебя штопор, дорогая? Я принялась доставать штопор, хлеб, бокалы и тарелки. В этом была вся Грета — притащила вино, хоть на часах было всего одиннадцать утра. Она пила постоянно и частенько перебирала. — Рассказывай! — велела она, когда я, наконец, снова села на стул. — Что рассказывать? Она наклонила голову набок. — О том, как продвигается следствие. У них есть какие-то доказательства? Я рассказала ей о куртке и сапожках Ясмин. О следах крови, которые полиция обнаружила на утесе, о фотографиях и содержимом мусорных контейнеров. — А что конкретно они нашли на этом полотенце? — спросила она, подавшись вперед. Этот вопрос показался мне немного странным. Какое ей было дело до этого?